– Неужели? – приподнял бровь Сун Цзиюй. «Восхищает», надо же! Каков льстец… Никого в здравом уме не будет восхищать рвение сторожевой собаки. Лун-гэ это лишь раздражало.
– Уж поверь. Не знаю, правда, к чему это тебе, ведь ты и сам страдаешь. Ты, часом, не из тех людей, что считают доски в полу и столовые приборы за обедом выравнивают?
Сун Цзиюй усмехнулся.
– Лучше бы я выравнивал приборы.
Тигр снова мазнул его хвостом по щеке.
– Я знаю способ тебя отвлечь от мыслей о справедливости. – Он подплыл ближе, оперся лапой о бортик… и вдруг превратился в человека.
Сун Цзиюй даже дар речи потерял на мгновение, увидев лао Ху… таким: волосы прилипли ко лбу, промокший халат ничего не скрывает, а лишь подчеркивает – твердые мускулы под тонкой белой тканью…
Полосатый хвост бьет по воде, круглые меховые ушки торчат из волос.
Сун Цзиюй старался, очень старался – и все же не сдержал смеха.
– Что это такое, лао Ху? – он потрогал пушистое ухо. – Ты выглядишь так мило!
Ху Мэнцзы лениво усмехнулся.
– Конечно выгляжу. Я уже понял твои вкусы, магистрат. К животным ласков, к людям суров… А если что-то среднее?
– Ты разгадал меня, – Сун Цзиюй с трудом взял себя в руки. – Если бы ты только себя видел! Как сердиться на такую прелесть?
Ху Мэнцзы сел, развернувшись к нему вполоборота.
– Может быть, я еще и награду заслужил за свою изобретательность?
Сун Цзиюй осмотрел его с ног до головы. Эти ушки… Он не выдержал и снова рассмеялся.
– Готов поцеловать тигриный нос. Моя собака обожала, когда ее целуют в морду.
– Тигриный нос на человеческом лице? Это будет выглядеть отвратительно. – Исчез хвост, словно растворился, исчезли и уши. Ху Мэнцзы навис над ним, сверкая золотыми глазами. – Хм, где-то я просчитался, мой чангуй уж очень развеселился, я все-таки хозяин гор, а не кошка и не собака!
Сун Цзиюй вскинул голову ему навстречу, попытался придумать какую-нибудь колкость… и не смог.
Нет, это не лао Ху просчитался, а он. Позволил заманить себя в ловушку. Одно дело барахтаться в горячем источнике со здоровенным котом, и совсем другое… Проклятье!
«Он решил отвлечь тебя. И у него получилось. Как у Лун-гэ тогда».
Сун Цзиюй медленно отстранился, настроение улетучилось.
– Я знаю этот прием, лао Ху. Не нужно, все равно ничего не изменится, – он встал, принялся собирать мочалки и щетки. – Мы приятно проведем время, посмеемся и поболтаем, но мои вопросы никуда не исчезнут.
Ху Мэнцзы скрестил руки на груди. Взгляд его стал холоден.
– Что, испугался, магистрат Сун?
Возможно. Немного.
– Нет. Я лишь устал от чужих игр. Если не хочешь, чтобы я спрашивал тебя о старой династии, я не стану. Выясню все сам.
– Думаешь, меня так задевают твои вопросы? Ха. Они неприятны, но такую малость я для тебя сделаю – удовлетворю твое любопытство.
Ху Мэнцзы одним прыжком оказался на бортике, и Сун Цзиюй невольно залюбовался им. Полуобнаженный, с распущенными волосами, гордый и сильный, глаза горят золотом… Так, верно, первые хушэни являлись людям. Лишь потом подглядели у них манеру одеваться.
– Ты и так сделал для меня много, лао Ху. Я не смею просить о большем, – мягко сказал он. Ему хотелось лишь провести границу, не ссориться снова. – Спасибо, что позволяешь Хэ Ланю служить мне. Ты ведь дорожишь им, я вижу.
Ху Мэнцзы фыркнул.
– Вовсе нет. Он глупый маленький цветок, но смотреть на него приятно.
– Хм, – Сун Цзиюй улыбнулся легонько. – Как скажешь, лао Ху, но, по-моему, и он в свою очередь привязан к тебе.
Отчего-то Ху Мэнцзы болезненно сдвинул брови, будто вот-вот заплачет, но быстро овладел собой.
– Я просто накормил его однажды, вот он и хочет еще подачку. Голодным яогуаям все равно, а он приполз ко мне очень голодным. Хватит мерить все человеческими мерками, глупый чангуй. Ты теперь в мире, где либо сильный жрет слабого, либо слабый присасывается к сильному. Хотя… будто у людей не так!
Он ушел в павильон-купальню и немедленно попал в руки лисов, ждавших с полотенцами и новым халатом. Еще три лиса окружили Сун Цзиюя, принялись вытирать его так усердно, что он еле устоял на ногах.
– Эти – тянутся к людям, потому что лисы – все равно что собаки. А прислуживают мне, потому что я сильнее всех в горах.
– И красивее всех! – подхватил лисенок, причесывающий его.
– Мудрее всех!
– Могущественнее!
– Да, да. Я такой. – Ху Мэнцзы потрепал за щеку юнца, натирающего его ароматным маслом, накинул черный халат и вышел из купальни.
– Яогуаи-цветы любят тепло, влагу, ловят потоки ци отовсюду, куда дотянутся, они – рабы своего голода. Мы, шэни, голодом не одержимы, но прикованы к своей земле и из нее черпаем силу. Только люди свободны. Поэтому у духа не может быть родственной души: мы ущербные создания, однажды потерявшие право родиться людьми. Жить, как люди. Любить, как люди.
– И все же это звучит слишком безнадежно, – Сун Цзиюй вздохнул.
Не ответив, Ху Мэнцзы, повелительно взмахнул рукавом. Пришлось следовать за ним, но когда лис-слуга распахнул двери в господские покои, Сун Цзиюй заколебался. Стоит ли… Впрочем, он ведь не девица, чтоб бояться входить к мужчине. Против его воли этот кот ничего не сделает, а пропустить по чарке после купания будет приятно.
Скажи ему кто раньше, он не подумал бы, что здесь живет кичащийся своим богатством господин Ху. Из всей обстановки, пожалуй, лишь большая резная кровать имела ценность – она вся испещрена была изящными картинами: видами гор и лесов, столицы, утопающей в садах и пышных парках. На легчайшем прозрачном пологе – переплетенья трав, и золотые кудельные светлячки между ними.
Стены украшал один лишь свиток, написанный явно не рукой хозяина: каждая черта на своем месте… даже слишком аккуратно и безлико, словно писал начинающий, неуверенный в своих силах.
«Что бы предпочла черепаха?»
Фраза была знакомой, но не из тех, что пишут на свитках. Для чего хранить такую грубую работу?
Впрочем, может быть, Ху Мэнцзы просто перестал ее замечать, ведь весь павильон заставлен был вазами с цветущими ветвями, горшками, скрывшимися под пышной зеленью. Лианы хмеля заползли под самый потолок, раскрылись ночные вьюны, свесились с балок сиреневые, будто изнутри светящиеся глицинии вперемешку с тяжелыми виноградными гроздьями. Все дышало влажным зеленым воздухом, словно лесная чаща, вместо ковра под ногами пружинил мягкий ярко-изумрудный мох.
– Интересный свиток, – сказал Сун Цзиюй, усаживаясь напротив Ху Мэнцзы за стол. Тот сразу же разлил вино по двум яшмовым рюмкам, явно старинным: одна – с маленьким сколом. Жилище человека может многое о нем сказать, а жилище шэня? Павильон говорил о том, что он и так уже знал: оборотень – плоть от плоти горы. Лишь каллиграфия выбивалась из общей гармонии.
– Подарок отца, – Ху Мэнцзы бросил в рот горсть мелкого чернослива. – Он не умел как следует писать, но всегда думал, что это нужно. Что это… облагораживает.
– Это очень по-человечески, – Сун Цзиюй с интересом посмотрел на свиток. – Отец хотел намекнуть тебе, что придворная служба не дело для хушэня?
Ху Мэнцзы принял важный вид, огладил невидимую бороду.
– «Ты помнишь, сын, что ответил Чжуан-цзы, когда правитель Чу пригласил его на службу? „Что бы предпочла черепаха? Быть мертвой, чтобы ей поклонялись, или быть живой, но волочить хвост по грязи?“» – он усмехнулся. – Отец полагал, что жить во дворце для горного духа равносильно смерти, предупреждал, что ничем хорошим это не закончится. А когда понял, что меня не переубедить, они с матерью ушли. Больше я их не видел.
Он подпер голову рукой, рассматривая свиток.
– Вы перестарались, батюшка. Благодаря вашим наставлениям я стал слишком образованным: мне захотелось пить вино с людьми и заниматься пустой болтовней.
– В этом ты преуспел, – Сун Цзиюй усмехнулся.
Ху Мэнцзы как будто не услышал его.
– Мне интересно стало, как император, будучи лишь человеком из плоти и крови, вдруг обретает силу Небес и власть над всем под Небесами: духами, животными, растениями, людьми. Поэтому я подкараулил Жэньчжи на охоте и спросил. С этого все началось.
Жэньчжи… Имя императора Чжун-ди до восшествия на престол. То есть они познакомились, когда тот был еще принцем? Сун Цзиюй подлил Ху Мэнцзы вина.
– И что было дальше?
Ху Мэнцзы прищурился, улыбаясь.
– Почему тебе интересно?
– Твои стихи… – Сун Цзиюй поискал слова. – В них есть что-то настоящее. Искреннее чувство. Мне интересно, как ты попал ко двору, как служил там, и как так вышло, что ты привязался к наследному принцу.
– Интересно же тебе спрашивать о замшелой старине! – Ху Мэнцзы усмехнулся. – Он был полной противоположностью тебе.
Сун Цзиюй приподнял бровь.
– Вот как? В чем же?
– Веселый мальчишка. Вечно охотился и потому был смуглый, как крестьянин. Твоя же кожа – белейшая теплая яшма. Обожал развлечения, его не волновали дела двора. Никогда у него не появлялось такой милой складочки между бровями, потому что он не бывал озабочен серьезным.
Некоторое время Сун Цзиюй в молчании смотрел на него. Казалось бы, уже заполучил желаемое – а все расточает приятные слова. Пока снова не перевернется что-то, и вот уже все люди – куски мяса, не заслуживающие уважения…
Но важнее другое. Разве не говорили о наследном принце Чжунхуа как о сияющей жемчужине? Это описание вовсе на него не походило.
Он вспомнил слова: «Император убил моего чжицзи». Может ли быть… что он истолковал слова Ху Мэнцзы неправильно? У принца Жэньчжи были братья, но кто значился наследником, Сун Цзиюй не помнил. Помнил лишь, что молодой император после смерти отца взошел на трон быстро и легко, ни у кого не было возражений.
«Император убил моего чжицзи».
«Жэньчжи».
О котором императоре он говорит? О котором принце? Разве называют по имени убийцу близких?
Ху Мэнцзы рассмеялся.
– Вот и снова ты хмуришься. Хочешь, чтобы я ударился в воспоминания о том, как он был умен и хорош собой? Да, он был умен и хорош собой, да к тому же был лохматым глупым мальчишкой. Это я заронил в него интерес к правлению. Каким он был страстным, как мечтал изменить все, что ему не нравится, выкорчевать старые порядки! – Ху Мэнцзы помедлил. – Только вот… Когда ты молод, не задумываешься, что у всего есть своя цена.