Однако Сат Аш по-прежнему храпел и пятился. Глаза Бака горели мрачным огнем, он целеустремленно ковылял по скрадывающему звук шагов мху, а старый лорс, неустрашимый боец, отступал перед ним и отступал.
— Дани… — выдохнула Элисия.
Дурачок был уже шагах в двадцати от них. Его коричневые пальцы скрючились, точно когти, руки приподнялись. И еще сильней навалился жуткий, удушающий страх.
Даниэль заслонил Элисию, отчаянным усилием преодолел спазм в горле и крикнул:
— Бак! Стой!
Бак ощерился, точно дикий зверь. Зубы у него были желтые, крупные. Элисия вдруг толкнула пастуха в плечо, пронзительно выкрикнула:
— Беги!
Вместо этого Даниэль шагнул навстречу Баку. Хотел вытащить меч — рука едва повиновалась, замороженная беспощадным страхом. Драться с поселковым дурачком было нелепо, но в Бака явно вселился Нечистый. Сражаться с Нечистым было безумием, однако пастух не собирался отступать.
— Беги, — умоляла Элисия. — Ему нужна я!
— В седло, — приказал Даниэль сквозь зубы. — Сат Аш!
Но старый лорс, его верный товарищ, внезапно задрал голову, закинув на спину тяжелые рога, и ударился в постыдное бегство.
Бак остановился шагах в пяти. Затем он неожиданно присел, пригнулся — и вдруг пошел выплясывать перед Даниэлем какой-то жуткий танец. Его ноги подпрыгивали, притоптывали, били в землю то носком, то пяткой, выделывали замысловатые кренделя.
Даниэля трясло. Ужас, насланный чужой волей, вопил и требовал: спасайся! Собственное сознание съежилось, сжалось в комок — но этот комок был жив и бурлил возмущением и гневом.
Нечистый думает его сломить? Ну уж нет!
Он занес меч. Рубануть со всей силы, отсечь эти кошмарные, пляшущие сами по себе ноги — и конец! Пастух едва удержался от удара.
— Бак! Прекрати! — велел он громким уверенным голосом. Таким голосом Даниэль однажды разогнал обнаглевших волков, которые увязались за ним в лесу. «Бак! — повторил он мысленно. — Стоять!»
Дурачок продолжал выделывать коленца. И вдруг — Даниэль не уследил — со сверхъестественной быстротой Бак обогнул его и бросился на Элисию. Толкнул ее, повалил наземь, обвил ногами. Пастуха окатила сокрушительная волна наведенного ужаса, в глазах потемнело.
— Элли! — крикнул он, кидаясь на дурачка, а тот уже перекатился, Элисия оказалась сверху, и Даниэль не рискнул рубить или колоть мечом.
Левой рукой он вцепился Баку в горло. Шея оказалась жилистая, твердая, как ствол молодой сосны. С непостижимой изворотливостью дурачок вырвался, отбросив Элисию, вскочил.
Пастух взметнулся с земли, занося меч. Бак прыгнул навстречу; внезапный удар швырнул Даниэля оземь. Он перекатился по земле, поднялся на колено. Слева мелькнул грязный сапог, метящий ему в лицо. Пастух отшатнулся, хватил по ноге снизу — Бак потерял равновесие, опрокинулся и с глухим ревом покатился по мху.
Даниэль вскочил, одним прыжком оказался рядом, взмахнул мечом. Удар! В последний миг он ухитрился повернуть кисть — клинок пришелся по голове плашмя. Бак затих. Даниэль стер со лба холодный пот, сунул меч в ножны. Так просто? Оглушить противника — и Нечистый окажется не в силах повелевать телом, которым завладел?..
Элисия скорчилась на земле, закрывая голову руками, стонала и всхлипывала; ее била крупная дрожь.
Тяжело дыша, Даниэль поставил девушку на ноги. Элисия бессильно повисла у него на руках.
— Дани… — она задыхалась и не смела взглянуть на лежащего в беспамятстве дурачка. — Д-дани…
Смертный ужас, который нагоняли чары Нечистого, отпустил. Даниэлю стало почти весело. Он погладил Элисию по светлым волосам, поправил ее соскользнувший капюшон. Она всхлипнула и уткнулась лицом в рукав его куртки.
— Ну, будет тебе. Хорошая моя…
— Дани, это был колдун! Тот, с которым… Я узнала его… по этой пляске. Мы встретились на празднике; он был удивительный плясун… Дани, я боюсь! Наверно, он хочет забрать меня назад!
— А кто ему позволит? Я тебя не отдам, — заявил Даниэль. Уверенность была отчасти напускная — никто не скажет заранее, чем обернется поединок могущественного слуги Нечистого и пастуха, который в свое время мог, но не захотел стать священником. — Элли, родная моя, — он крепко прижал ее к себе, погладил по вздрагивающим плечам, по спине. — Никому тебя не отдам. — Он помолчал с минуту, давая ей время опомниться, и затем тихо выговорил: — Элли, я снова хочу спросить: ты станешь моей женой?
Элисия подняла голову. Синие глаза были горячие, мокрые. И они сияли.
— Дани… если ты и впрямь… меня любишь… я скорей умру, чем вернусь к колдуну.
Глава 3
Дом Бэра Дюмо считался в Атабаске богатым. В нем было целых два этажа, одиннадцать комнат и украшенный резьбой камин в столовой, а окна были застеклены голубым стеклом, привезенным, по слухам, с берегов Внутреннего моря, из самой Нианы. Из-за этого стекла от окон всегда как будто веяло прохладой — что было прекрасно в летнюю жару, а в холода окна завешивались толстыми шерстяными шторами.
Разговор шел в столовой. В жарком камине потрескивали еловые дрова; на столе, до блеска отполированном рукавами, стояла лампа с шестью жировыми плошками, которые давали и свет, и приятный аромат. Бэр Дюмо — меднокожий, с возрастом погрузневший, в медвежьей душегрейке — сидел во главе стола.
Даниэль устроился сбоку, напротив него расположились двое братьев: старший Жанн и младший Алейн. Подростки-близняшки Иннетта и Иветта примостились на уголке и помалкивали из опасения, как бы их не выставили. Старшая сестра жила в доме у мужа и на семейный совет не пришла; мать шила у камина, не поднимая оплетенную черными косами голову, и только изредка исподлобья взглядывала на супруга.
— Ты задумал связаться с Нечистым, — упрямо повторил отец. — Девчонка тебя заморочила, вот ты и потерял всякий ум. Подумай: разве бывают от Господа женщины с белыми волосами и кожей? На ней лежит печать Нечистого, поверь моим словам!
Даниэль подавил раздражение.
— Отец, не стоит повторять досужую болтовню. Ты отлично знаешь, что и среди животных встречаются альбиносы. У самого на дворе — кролики белее снега…
— У них красные глаза, и они глухи. — Бэра Дюмо бесила неуступчивость сына. Он был человек властный и крутой, и Жанн, старший из братьев, уже с беспокойством поглядывал на его тяжелые кулаки. — Говорю тебе: выбрось дурь из головы! Сию же минуту!
— Это не д-дурь, а люб-бовь, — вступился семнадцатилетний Алейн. Младший брат слегка заикался после того, как однажды, лет десять назад, нос к носу столкнулся в лесу с мекаром — узловатым оленем, у которого на ногах огромные голые шишки, а гладкие рога загибаются вниз, точно растущие изо лба клыки.
— Придержи глотку! — громыхнул отец. — Нет тебе моего благословения, — добавил он тише, обращаясь к Даниэлю.
— Придется обойтись, — ответил пастух. — Если дурацкие предрассудки настолько застят глаза…
Медно-коричневый кулак хрястнул по столу; подпрыгнула лампа, брякнули и закачались ее плошки на медных цепочках.
— Ты что болтаешь?! Кто тут дурак?! Сам дал тягу из Аббатства, а мог бы стать священником! Служителем Господа, управителем или киллменом! Может, даже заклинателем! Уважаемым человеком! Врачевать бы толком умел, мысли читал, бросал бы эти… как их?.. магу… магические символы!
— Отец, остынь, — миролюбиво произнес Жанн. — Уж сколько лет ему простить не можешь. Не о том сейчас речь.
— О том самом! У кого ум в башке, тот близко к бледной немочи не подойдет. А этот? Учудил, сыскал себе милашку — потаскуху колдунскую!
Даниэль вскинул голову. Одновременно Жанн взвился с места, перегнулся через стол, обеими руками надавил ему на плечи.
— Молчи! — И, отцу: — Не перегибай палку. Может, он и не лучшую девушку выбрал, но…
— …но это любовь, — внезапно раздался тихий голос матери. Она опустила шитье на колени и глядела на разозленного мужа.
— Уж ты-то больше всех о любви знаешь! — вскинулся Бэр, окончательно взбешенный тем, что семейство открыто приняло сторону непутевого отпрыска. — Вот оно что — любо-овь! — протянул он, подымаясь из-за стола. Медвежья душегрейка разошлась на мощной груди, под полотняной рубахой гуляли мускулы. — А то я все диву даюсь: отчего у нашего Дани усы не растут, как у иннейца. Может, мать, ты о чем расскажешь? Ну-ка, кто его настоящий отец?
В комнате повисла тишина, лишь потрескивали поленья в камине. Затем Иннетта пискнула, точно пойманная мышь. Сестренки сползли с табуретов и придвинулись к матери. Та впилась глазами в Бэра; рот сжался в нитку. Алейн невольно провел пальцами по верхней губе — на ней уже темнел первый пушок. Жанн давно брил усы и бороду; и нередко ворчал, что пусть бы лучше так всходы на полях дружно шли, как у него щетина растет. А Даниэль — он и вправду безусый, как будто и не метс вовсе, или будто лет ему не больше пятнадцати.
— Отец, возьми свои слова обратно, — вполголоса сказал Даниэль. Жанн все еще держал его за плечи, словно боялся, что брат полезет в драку.
Бэр молчал, обводя взглядом сыновей и жену с дочками. Он уже сожалел о своей несдержанности, однако не мог признать себя неправым.
— Ты глупец, Бэр Дюмо, — отчетливо проговорила мать. — Коли позабыл, то я напомню: мой собственный прадед — чистокровный иннеец. Дани — в него. — Она с невозмутимым видом вновь принялась за шитье.
Алейн непочтительно расхохотался, за ним покатились со смеху двойняшки. У Бэра поднялась рука, чтобы отвесить кому-нибудь подзатыльник, однако он встретился глазами с Жанном и Даниэлем — и просто-напросто вышел из комнаты, грохнув дверью.
Жанн отпустил плечи Даниэля, легко перекинул свое большое тело через стол и уселся на лавку возле брата.
— Ежели старик вздумает дуться и не придет на свадьбу, — сказал он с широкой ухмылкой, — я буду у вас посаженным отцом.
Даниэль молча кивнул.
Мать сложила шитье в корзинку и поднялась со стула.
— Девочки, идите к себе. Алейн, воды бы принес.
— Я пойду кроликам корму задам, — добавил все понявший Жанн. Они ушли, оставив Даниэля с матерью вдвоем. Она приблизилась, провела жесткой загрубевшей ладонью по его волосам, вздохнула.