[1267]. Ситуацию с разменной монетой В. М. Бехтерев назвал массовым психозом, списав его на специфику «нервного времени»[1268].
Военные события также продолжали волновать современников в августе 1915-го. В частности, это выразилось в разговорах о возможном взятии Петрограда немцами. Слухи о капитуляции столицы обсуждались в столичной прессе еще в августе 1914 г. Однако тогда газетчики представляли их в юмористическом ключе, писали, что их выдумывают «доморощенные стратеги-любители»[1269]. Тогда этот слух скорее был ближе анекдоту, чем пессимистическим ожиданиям. В августе 1915 г. уже представители высших слоев общества были в замешательстве. Даже фрейлина императрицы А. А. Вырубова 2 августа 1915 г. на обеде в Царском Селе у великого князя Павла Александровича расспрашивала гостей, какова вероятность того, что немцы в скором времени захватят Петроград, указывая, что этот вопрос сильно беспокоит Александру Федоровну[1270]. Б. В. Никольский, также напуганный разговорами о приближении немцев, пытался смотреть на это рационально: «Кругом трусость, паника, малодушие, истерические крысы, мечтающие эвакуироваться заблаговременно… Ну, хорошо, ну, придут немцы, ну сожгут, разграбят, — что же делать? И чего метаться? Если мы всегда работать должны, то теперь должны сугубо»[1271].
Скудные известия о поражениях русских войск рождали слухи о новых наборах. Среди оригинальных слухов августа можно отметить известие о том, что в ближайший набор будут брать девок. Возможно, толчком стала публикация «Биржевыми ведомостями» заметки об аналогичном слухе в 1807 г., вызвавшем тогда свадебную эпидемию. На этот раз обошлось без последствий.
В целом летом — осенью 1915 г. заметно ощущался эмоциональный спад в российских городах. В. М. Бехтерев попытался объяснить это цикличностью эмоциональных состояний, когда за подъемом неизбежно следует спад и наоборот. В итоге психиатр приходил к оптимистическому выводу, что Россию в ближайшее время ждет очередной подъем патриотических настроений и чувства национальной гордости[1272]. Но он ошибался. Осень 1915 г. только усилила меланхолию городских обывателей.
В политической сфере актуальными были разговоры о создании «Прогрессивного блока» в Государственной думе и последующем ее роспуске. Закрытие Думы казалось страшной ошибкой, выбивавшей из-под ног самодержавия шаткую опору общественного доверия. Житель Тифлиса писал в сентябре 1915 г.: «Смена командования армиями, роспуск Государственной думы — признаки весьма зловещие, особенно последнее событие. Для того, чтобы распустить Гос. Думу в такое время, нужно абсолютное отсутствие ума, любви к родине. Очевидно, в верхах убедились, что война проиграна, что, следовательно, нужно спасать свою шкуру, а для этого необходимо создать соответствующую атмосферу. Нужно провокациями вызвать беспорядки с тем, чтобы заключить позорный мир, умыть руки и сказать: беспорядки, забастовки не дали нам возможность уничтожить врага, пеняйте, мол, на Гос. Думу, рабочих инородцев и т. д.»[1273] З. Н. Гиппиус описывала атмосферу, царившую в Петрограде в начале сентября 1915 г., дополняя ее бытовыми проблемами: «В Петербурге нет дров, мало припасов. Дороги загромождены. Самые страшные и грубые слухи волнуют массы. Атмосфера зараженная, нервная и… беспомощная. Кажется, вопли беженцев висят в воздухе… Всякий день пахнет катастрофой»[1274]. В сентябре обыватели и особенно те, кому была небезразлична свобода прессы, обсуждали намерение властей ввести общеполитическую предварительную цензуру. «Биржевые ведомости» в связи с этим давали верный прогноз: «Печати подцензурной, печати в наморднике верить не будут. Ее заменят слухи, эти страшные чудовища, дыхание которых ядовито, как убийственные газы, стелящиеся по земле и вливающиеся в окопы… Общественную горячку можно лечить разбитием термометра?»[1275] Череда ошибок власти — военные просчеты, смена верховного командования, роспуск Думы, усиление цензуры — создавала впечатление фатальной обреченности.
Общая психологическая атмосфера порождала взрывоопасную ситуацию, когда малейший повод мог привести к беспорядкам и бунту. В десятых числах сентября «рвануло» в Москве. К этому времени в городе три дня шла трамвайная забастовка против прерывания сессии Государственной думы, а также ходили слухи о новом призыве. При этом обыватели говорили о том, что депутаты намеревались сделать полицейских военнообязанными и начать их призывать в армию, но за это их распустили. Подобные слухи еще больше настраивали обывателей против правительства и полиции. 10 сентября начались беспорядки в рабочих районах: призывавшиеся рабочие били городовых, выпороли околоточного и выбили все стекла в казармах. Вечером 14 сентября в районе Страстного монастыря постовой городовой по просьбе кондуктора помог вывести из трамвая пьяного раненого солдата, георгиевского кавалера, который вел себя весьма агрессивно. Оказавшись на улице, солдат набросился на городового. Во время потасовки полицейский оторвал солдату рукав и георгиевскую медаль, которая упала на мостовую. Увидев это, собравшаяся толпа набросилась на городового. На помощь товарищу прибыли еще два городовых, но их также избили, после чего полицейские отступили в помещение трамвайной станции, где забаррикадировались от толпы. Толпа начала осаду станции, требуя выдачи городовых, стали бить окна. Через два часа прискакали конные городовые, но их начали забрасывать камнями с криками «опричники!», «долой!». Затем на помощь конным городовым прибыл эскадрон жандармов, но все они под натиском толпы также отступили на станцию и в конце концов открыли огонь по толпе. Обыватели в письмах передавали, что было убито 16 человек и 40 ранено, в том числе и несколько солдат[1276]. Среди погибших оказался студент, что в свою очередь привело к трехдневной студенческой забастовке[1277]. Появились слухи о том, что «побоище» было организовано градоначальником Е. К. Климовичем: якобы заранее к памятнику А. С. Пушкина на Страстной площади свезли груду камней, а у Страстного монастыря в засаде засела полиция, ожидая трамвайную провокацию. После начала беспорядков конные городовые оттеснили народ к памятнику, где появились прапорщики, кричавшие «Долой полицию!» Прапорщики якобы были переодетыми полицейскими. Смысл этих действий усматривали в том, чтобы, спровоцировав революционный бунт, заключить сепаратный мир[1278]. Некоторые образованные люди, как, например, археолог В. А. Городцов, склонны были верить подобным объяснениям. По другой версии провокация была организована из Петрограда с целью разгромить московское общественное движение. В это время в Тюмени говорили о том, что в Москве началась революция, а Петроград захватили немцы[1279].
Стоит заметить, что разговоры о необходимости призыва полицейских являлись фактором протеста с самого начала войны и по мере ее затягивания лишь усиливали свою актуальность. В первых числах октября 1916 г. серьезные беспорядки на этой почве случились в Харькове. Во время начавшегося призыва студентов в городе произошли манифестации, в которых помимо студентов и курсисток участвовали и рабочие. Главным требованием рабочих была отправка полицейских на войну. Полиция попыталась разогнать толпу, но началось побоище, многих стражников сильно избили, была вызвана рота солдат для успокоения толпы, но до стрельбы не дошло, хотя жертвы побоев были[1280].
В условиях распространявшейся меланхолии появлялись и политические слухи-надежды, связанные с политическим переворотом, хоть и очевидно абсурдные для сохранивших способность рационально мыслить современников. Так, один столичный житель писал 16 сентября 1915 г.: «Относительно общих дел ходят разные слухи. Говорят, что „САМОГО“ хотят пригласить в отставку, учредив затем регентство над А<лексеем> — Мих<аила> Ал<ександровича>. Глава дома, будто бы, ничего против не имеет, только заместителем Себя желает видеть Супругу, что совершенно неприемлемо»[1281].
Наступившая в 1915 г. ранняя зима, сокращение светового дня, погружавшее обывателей во тьму, приводили к распространению меланхолии. «Сумрачные снежные дни, полные печали. По мере того, как зима развертывает над Россией свой гробовой саван, дух понижается, воля ослабевает. Везде я вижу одни мрачные лица, везде слышу только унылые речи; все разговоры о войне сводятся к одной и той же мысли, высказанной или затаенной: „К чему продолжать войну? Разве мы уже не побеждены? Можно ли верить, что мы когда-нибудь подымемся вновь?“ Эта болезнь распространяется не только в гостиных и в интеллигентских кругах, где ход военных событий может доставить изобильную пищу для духа критики. Многочисленные признаки показывают, что пессимизм развит не меньше среди рабочих и крестьян», — писал современник в начале ноября 1915 г.[1282] Можно обратить внимание, что в периоды повышенной чувствительности и нервозности обывателям свойственно более чутко реагировать на изменения в природе, в которой ищут созвучные собственным настроениям состояния, и ранняя зима, как и ранняя весна, способствует во время социально-психологической нестабильности распространению меланхолии или, наоборот, возбужденного состояния.