. О нервных припадках царицы писал В. М. Пуришкевич, объясняя влияние Распутина на царицу тем, что сибирский шарлатан каким-то образом восстанавливал нервное здоровье Александры Федоровны: «Царица страдала припадками в крайне тяжелой форме; эти припадки, по заключению профессора Бехтерева, были на нервной почве, как следствие тяжелого душевного потрясения; услуги врачей были тщетны. Государь был в отчаянии. Ожидали, что императрица сойдет с ума»[1310].
При этом ходили слухи о том, что от нервного расстройства страдает и сам император. В других случаях рассказывали, что он злоупотребляет гашишем[1311]. Диагностирование психических расстройств у политических оппонентов стало осенью 1916 г. характерной особенностью внутриполитических интриг. Впрочем, «психиатрическая терминология» использовалась и ранее, в том числе членами правительства в адрес друг друга. Так, после того как И. Л. Горемыкин объявил о роспуске Государственной думы 3 сентября 1915 г., С. Д. Сазонов назвал его «чокнутым» и «безумцем»[1312]. Тем не менее в 1916 г. констатация душевных расстройств тех или иных политиков казалась современникам более обоснованной.
Наверное, больше других досталось новому министру внутренних дел А. Д. Протопопову. Когда-то член партии октябристов, товарищ председателя IV Государственной думы, Протопопов считался представителем умеренно-оппозиционного лагеря, однако назначение его на пост министра в сентябре 1916 г. резко изменило к нему отношение бывших соратников по парламенту. Протопопов во многом сам спровоцировал критику со стороны бывших коллег чрезвычайно резкими заявлениями консервативного толка, что было расценено в Думе как предательство. Среди депутатов получили хождение следующие сатирические строчки о новом министре:
Из недалека от окопов
Приходят вести в Петроград —
Министром будет Протопопов,
Ни либерал, ни ретроград;
Царю и родине служитель
На новый собственный манер
Избранник Думы, предводитель
И бывший конно-гренадер…
Далее в стихотворении в вину Протопопову вменялись связи с иностранными дипломатами во время заграничной поездки депутатов Думы, заискивание перед Штюрмером и другими «внутренними немцами», предательство прежних либеральных ценностей. Эти строчки отсылали к ходившим в столицах слухам о том, что во время встречи Протопопова с сотрудником немецкого посольства в Швеции Ф. Варбургом последний якобы передал для императрицы два письма от Вильгельма II. В одном предлагалось заключить мир с Германией и начать войну с Англией, а в другом — сделать Протопопова министром[1313]. Заканчивалось же стихотворение хлестким вопросительным четверостишьем:
Но еще большую известность приобрело стихотворение поэта Мятлева «Про то Попка ведает», начинавшееся со строк:
У премьера Трепова
В клетке золоченой
Есть для блока левого
Попугай ученый.
Близко знавшие Протопопова люди отмечали, что он всегда был карьеристом, мечтавшим о министерской должности, ради чего стал осведомителем директора Департамента полиции С. П. Белецкого, в чем последний признался во время следствия в 1917 г. Октябристом он также стал из карьеристских соображений — быть с большинством в III Думе и стать со временем ее председателем. Но современники в 1916 г. объясняли перемену взглядов Протопопова состоянием его здоровья: «Внезапные перемены характера, экзальтация, призраки и образы, неожиданно рождающиеся в его мозгу, составляют типичные симптомы, предвещающие общий паралич»[1316]. «Не совсем психически здоровым» называл министра внутренних дел генерал А. И. Спиридович[1317]. Согласно воспоминаниям князя Н. Д. Жевахова, Николая II очень раздражали разговоры о сумасшествии его нового министра, и он задавался вопросом: «С какого же времени он стал сумасшедшим? Вероятно с того момента, когда я назначил его министром»[1318]. Но критики Протопопова припоминали ему и ранние признаки расстройства. Гиппиус рассказывала, что еще до того, как стать в 1914 г. товарищем председателя Государственной думы, он несколько лет провел в сумасшедшем доме, причем считала, что у него была форма религиозного умопомешательства. Протопопов действительно лечился в санатории у придворного доктора тибетской медицины, авантюриста П. А. Бадмаева, с которым был в тесных отношениях. Последний раз он попал к нему в санаторий осенью 1914 г. с сильным нервным расстройством, сопровождавшимся припадками страха и отчаяния. Его супруга обращалась даже к В. М. Бехтереву с просьбой поместить ее мужа на лечение в психиатрическую клинику. Впрочем, А. Я. Аврех считал, что нервное состояние Протопопова объяснялось отнюдь не душевным расстройством, а сифилисом[1319].
Для Гиппиус и других современников констатация сумасшествия была синонимом рассуждений о разрухе в головах — подобные оценки нельзя воспринимать буквально, как диагнозы, они передавали психологическое состояние воспринимающего реальность субъекта, демонстрировали его собственную растерянность. 29 октября 1916 г. поэтесса делилась своими ощущениями психологической атмосферы, царившей в обществе: «Россия — очень большой сумасшедший дом. Если сразу войти в залу желтого дома, на какой-нибудь вечер безумцев, — вы, не зная, не поймете этого. Как будто и ничего. А они все безумцы. Есть трагически помешанные, несчастные. Есть и тихие идиоты, со счастливым смехом на отвисших устах собирающие щепочки и, не торопясь, хохоча, поджигающие их серниками. Протопопов из этих „тихих“»[1320].
Об иррациональности происходящего осенью 1916-го — зимой 1917 г. писали разные современники вне зависимости от политических взглядов. В состоянии растерянности пребывал монархист протоиерей И. Восторгов: «Я спокоен тем страшным спокойствием, которое является следствием состояния и настроения, потерявшего способность чему-либо удивляться. Я именно потерял такую способность… Главное: все иррационально, т. е. совсем не поддается учету здравого разума. При таких условиях, чему же удивляться? Мы в царстве пьяных, невменяемых людей, и что они выкинут в следующем номере и колене, это никому неведомо. Не знаю, долго ли удержится в Синоде „старцево настроение“, но думаю, сии персонажи пока уйдут, много зла сотворят, а те, кои могут и должны бы им помешать, приемлют Пилатово положение, умывают руки…»[1321]
Некий поручик Новиков писал из действующей армии своей знакомой в Орловскую губернию: «Тяжелая картина русского разлада, краха власти больно отзывается на душе. Я не из „квасных“ патриотов, многое меня не удовлетворяло ни раньше, ни теперь. Сам я от родины имел больше горького, чем сладкого. И все-таки я пошел добровольцем на войну. Теперь этот патриотизм, жизнь на пользу родины стали обманчивы. Чаще и чаще всего выходит так, что тебя заставляют по-рабски служить лицам, а не делу»[1322].
Если для думской и сочувствующей ей общественности главными раздражителями выступали Протопопов, Распутин и императрица, то у властей с осени 1916 г. усиливались подозрения, что именно Дума является провокатором революционных беспорядков. Вместе с тем на протяжении всей Первой мировой войны представители реакционных кругов настаивали на ее ликвидации. Продолжительность сессии думы сократилась втрое в сравнении с довоенным периодом. Фактическое препятствие работы российского парламента со стороны царской власти естественным образом настраивало против последней прогрессивные круги общества, вместе с тем не позволяло Думе наладить взаимоотношение с правительством. Компромиссное предложение Прогрессивного блока о создании «правительства общественного доверия», поддержанное главноуправляющим землеустройством и земледелием А. В. Кривошеиным и объединившимися вокруг него министрами, привело к досрочной отправке Государственной думы на каникулы и увольнению министров, выступавших за диалог с обществом. Открытие очередной сессии Государственной думы 1 ноября 1916 г., в условиях ухудшения ситуации на фронте, роста внутриполитической напряженности и углубления экономического кризиса, поставило на повестку дня более принципиальное требование создания ответственного перед Думой правительства, что, в отличие от компромисса августа 1915 г., предполагало ограничение власти царя. Дума пошла на ужесточение требований с целью недопущения скатывания России в революционную анархию. Реакционные круги находили иное объяснение: якобы депутаты, вернувшиеся из заграничной поездки, выполняют полученные от масонского центра инструкции[1323]. При этом отношение к революции у самих депутатов было неоднозначным. Как правило, революционный фактор использовали в качестве предлога давления на власть, но для представителей Прогрессивного большинства Думы революция представлялась нежелательной крайней мерой. В этом отношении показательно выступление лидера кадетов П. Н. Милюкова на конференции партии, проходившей в Петрограде 22–24 октября 1916 г., который предостерегал соратников от того, чтобы не заиграться в революцию: «Нравственный кредит правительства равен нулю; в последний момент, охваченное ужасом, оно, конечно, ухватится за нас, и тогда нашей задачей будет не добивать правительство, что значило бы поддерживать анархию, а влить в него совершенно новое содержание, т. е. прочно обосновать пра