вовой конституционный строй. Вот почему в борьбе с правительством, несмотря на все, необходимо чувство меры»[1324].
Современники живо интересовались тем, что говорили депутаты в ноябре 1916 г. Однако ввиду того, что власти решили вопреки обыкновению не публиковать выступления депутатов в связи с резкостью их речей, по рукам стали распространяться поддельные тексты выступлений, в которые их «авторы из народа» вкладывали собственные ожидания того, о чем следовало говорить. Наибольшей популярностью пользовались поддельные выступления Милюкова и Чхеидзе. Забегая вперед (подробный разбор депутатских речей будет дан в соответствующем разделе), отметим, что они оказывались куда более резкими, чем реальные выступления депутатов. Когда 29 ноября подлинные речи все-таки были изданы, обыватели с некоторым разочарованием отметили, что ничего революционного в них нет.
Слухи о речах опередили сами речи депутатов и казались обывателям более актуальными в силу того, что содержанием их наполнили народные массы. Депутат от Воронежской губернии С. И. Шидловский 22 ноября 1916 г. обращал внимание, что всеобщая вера в «чудовищные слухи» являлась верным симптомом политического кризиса: «Я не буду вам указывать и приводить те чудовищные слухи, которые разносятся по всей стране, я не стану вам повторять многих отдельных эпизодов, которые были здесь вам сказаны ораторами, передо мной говорившими, но я нахожу, что самая возможность появления этих слухов и самая возможность того, что им все везде верят, это есть лучший показатель, что доверия этому правительству нет»[1325].
В ноябре обыватели полагали, что после произнесенных в Думе речей властям оставалось либо навсегда закрыть Думу, либо пойти ей на уступки. Фантазировали и на другие темы. Так, появился слух, что Николай II решил избавиться от дурного влияния Александры Федоровны, к тому же изменившей ему с Распутиным, и разводится с ней. Говорили также, что император откажется от верховного командования и передаст его то ли А. А. Брусилову, то ли М. В. Алексееву[1326]. В некоторых салонах поговаривали, что государственный переворот с целью заставить императора отречься от престола готовит председатель Совета министров Б. В. Штюрмер. По слухам, он, будучи немцем, добивался единоличного правления императрицы-немки Александры Федоровны, рассчитывая при ней еще более укрепить свое положение, а в будущем заключить сепаратный мир с Германией[1327]. В аристократических кругах демонизация императрицы была связана не столько с ее немецким происхождением, сколько с сильной волей, которой она подчиняла императора. Великая княгиня Мария Павловна характеризовала Александру Федоровну как обладательницу «действенной, настойчивой, неугомонной воли», а императора Николая II считала носителем «отрицательной воли»: «Когда он сомневается в себе, когда он считает себя покинутым Богом, он перестает реагировать; он умеет лишь замыкаться в инертном и покорном упорстве… Посмотрите, как велико уже теперь могущество императрицы. Скоро она будет править Россией»[1328]. В это время в московских салонах, магазинах, кафе открыто рассуждали о возможности повторения Николаем II участи Павла I, а также о желательности «запереть на замок, как сумасшедшую» императрицу-немку, которая губит Россию[1329]. Следует заметить, что, согласно воспоминаниям А. И. Спиридовича, тема Павла I впервые появилась в столичных салонах еще в августе 1915 г., но тогда она вызывала скорее недоумение. Генерал считал, что за подобными разговорами скрывалась досада сторонников великого князя Николая Николаевича, потерявших после его отправки на Кавказ надежду на государственный переворот[1330].
Осень 1916 г. обернулась серьезным «штормовым предупреждением». Еще в октябре З. Н. Гиппиус описывала свое состояние как оцепенение перед грозой, используя характерную метеосимволику: «Мое странное состояние (не пишется о фактах и слухах и все ничтожно) не мое только состояние: общее. Атмосферное. В атмосфере глубокий и зловещий ШТИЛЬ. Низкие-низкие тучи — и тишина. Никто не сомневается, что будет революция. Никто не знает, какая и когда она будет, и — не ужасно ли? — никто не думает об этом. Оцепенели»[1331]. Схожие предчувствия и метеометафоры рождались в голове у Тихомирова: «В народе назревают самые бесшабашные бунтовские инстинкты, и грозят реками крови. Мы находимся в положении рыбачьей лодки, попавшей в водоворот Мальштрома: медленное опускание к горлу страшной воронки, которая должна нас поглотить. Интересно знать: видит ли это положение государь и на что он надеется? Или ни на что, и просто пассивно идет к роковому исходу?.. Кажется, общенародный психоз может разрешиться только в кровавом безумии. А впрочем, на все Воля Божья…»[1332] В декабре 1916 г. З. Н. Гиппиус уже не сомневалась в крушении монархии, вопрос для нее заключался в том, будет ли в России сознательная и не лишенная организованного начала революция или стихийный бунт, грозящий анархией: «Да каким голосом, какой рупор нужен, чтобы кричать: война ВСЕ РАВНО так в России не кончится! Все равно — будет крах! Будет! Революция или безумный бунт: тем безумнее и страшнее, чем упрямее отвертываются от бессомненного те, что ОДНИ могли бы, приняв на руки вот это идущее, сделать из него „революцию“. Сделать, чтоб это была ОНА, а не всесметающее Оно»[1333]. Обращает на себя внимание тенденция выделения в тексте отдельных слов и фраз, злоупотребления восклицательными знаками. Психологи отмечают, что так бывает в тех случаях, когда автор чувствует необходимость дополнительной эмоциональной коннотации своего текста, а также когда писателю не хватает привычных способов передачи мысли, его покидает уверенность во владении словом. Очень часто крупными буквами отдельные слова или целые фразы выделяли в своих письмах во власть душевнобольные. Изучение синтаксических особенностей письменной речи тем самым помогает понять психологическое состояние авторов и подтверждает в случае с Гиппиус, что констатация ею состояния подавленности и оцепенения соответствовала действительности.
Убийство в ночь на 17 декабря 1916 г. Г. Распутина, в целом благосклонно встреченное российским обществом, мыслилось как неизбежное следствие создавшегося положения. Характерно, что, как будто в соответствии с теорией «самоисполняющегося пророчества», слухи об убийстве Распутина предшествовали самому акту, они распространялись по Петрограду в начале декабря (правда, тогда предсказывали также убийство А. Вырубовой и императрицы)[1334]. Большинство обывателей склонно было рассматривать казнь Распутина как выход из тупика и начало нового, здорового витка истории. Так, статс-дама Е. А. Нарышкина писала 23 декабря в Тамбов: «Совершившееся событие показывает нам, что мы не забыты Господом. Святое провидение в нашу жизнь входит с властной силой и пониманием того, что требует в данный момент родина. Мой чудный Царь, высокой, чистой души, не будет оставлен Господом»[1335]. «Должно сказать, что вообще убийство Распутина возбуждало решительно всеобщую радость. Я не видал еще никогда, чтобы убийство, во всяком случае, дело трагическое, возбуждало такую радость и — прямо сказать — сочувствие», — писал в своем дневнике правый религиозный публицист Л. А. Тихомиров[1336]. Так же считала и дочь историка А. Сиверса Т. А. Аксакова-Сиверс, хотя и отмечала «революционный» характер предприятия, считала убийство «дворцовым переворотом» во имя спасения династии: «Многие расценивали убийство на Мойке, как первый революционный шаг — попытку вывести Россию — вернее царствующую династию — из тупика путем дворцового переворота»[1337]. Другие, наоборот, усматривали в этом начало нового, кровавого этапа, который может довести страну до настоящей революции. Появились слухи, что сторонники Распутина собираются мстить и готовят покушение на великого князя Дмитрия Павловича[1338]. А. И. Гучков писал Н. И. Гучкову в Москву: «Допрыгались! Никакие предостерегающие голоса не помогли. Помогут ли кровавые события? И где эти события остановятся?»[1339] Другого петербуржца убийство Распутина привело к предсказанию наступления русской смуты как симбиоза марксизма с пугачевщиной: «Среди общего хаоса надвигается трагедия во вкусе не то 14‐го не то 18‐го века, только уже не знаю, русского или французского. Или мы будем самостоятельны и разыграем что-нибудь своеобразное, вроде пугачевщины с марксизмом, или с чем-нибудь западноевропейским?»[1340] Тем самым приближение Нового года происходило в атмосфере почти что милленаристских ожиданий и ощущений то ли начала нового этапа истории, то ли скорого конца истории старой.
Сохранявшееся состояние неопределенности, смутных тревог и надежд перед наступавшим новым годом усиливало конспирологическое мышление, которое часто выступает в качестве психического механизма поиска ответов в ситуации недостатка информации или неспособности сознания субъекта осмыслить ситуацию в целом. В результате ситуация конфликта рассматривается с помощью упрощенной модели, когда те или иные неблагоприятные события преподносятся в качестве происков внутренних или внешних врагов. Шпиономания, слухи о предательстве в верхах являлись порождением конспирологического мышления. Однако в конце 1916 г. конспирология начинает кристаллизоваться в более конкретные теории о борьбе различных тайных сил и партий, что приводит к рождению новых слухов о планах этих таинственных сил. Убийство Распутина как раз и представляется в качестве этапа подобных интриг. Депутат А. А. Эрн писал в декабре 1916 г.: «Идет упорная борьба между двумя придворными партиями. Он будто бы склонен на уступки, согласен, чтобы за Короной было оставлено назначение четырех министров, Председателя Совета министров, военного, морского и министра двора. Она убеждает, что на это он не имеет права идти, так как Он самодержец. Ожидалось торжественное заседание в Зимнем Дворце, где то или другое решение (возможность распространяется на линию от „бессмысленных мечтаний“ до ответственного министерства) должно быть провозглашено. Ни во Вторник, ни в Четверг однако такого решения не состоялось и теперь откладывается на 6 декабря… Ходят слухи, что Он намерен отказаться от Верховного командования и передать его Брусилову или Алексееву, так как Николай Николаевич отказался»