[1459]. Такие же неутешительные картины рисовал профессор П. Я. Розенбах, отмечая, что если до войны всевозможные формы истерии были характерны преимущественно для женского пола, то в период войны они начали захватывать и мужчин[1460]. Со ссылкой на Розенбаха «Биржевые ведомости» поместили описание заболевания рядового Ф. Д. Кирволидзе, который каждый день с 9 до 12 часов утра впадал в летаргический сон[1461]. Первая мировая война затягивалась и начинала восприниматься как гибель культуры и цивилизации. При этом тема безумия из художественно-философского пространства чаще стала переходить в область военно-психиатрической практики.
Понятие травматического психоза/невроза широко использовалось врачами-психиатрами в годы войны. Нейрохирург Л. М. Пуссеп считал травматический невроз функциональным заболеванием нервной системы, для которого важна наследственная и приобретенная предрасположенность, но оговаривался, что «травматический невроз развивается далеко не всегда у лиц с наследственно-ослабленной сопротивляемостью нервной системы, а приходится считаться с другими условиями, вызвавшими ослабление сопротивляемости»[1462]. К таким условиям автор относил волнение, страх, недосыпание, недоедание — все то, что испытывали не только солдаты, но и жители тыловых районов.
Современные исследователи Первой мировой все чаще обращают внимание на феномен «шелл-шока», распространенного в солдатской среде, применяя как собственно психиатрические подходы к теме, так и эмоциологические[1463]. Так, например, Я. Плампер изучает эмоцию страха и его преодоления в русской армии сквозь призму существовавшего «эмоционального режима», отчасти прописанного военным теоретиком генералом М. И. Драгомировым; К. Фридлендер обращается к опыту русской психиатрической школы по изучению «травматического невроза» среди раненых солдат, при этом указывает на расплывчатость понятия и перенос внимания с длительного стресса на кратковременное физическое воздействие взрывной волны или осколка на мозг пациента, вследствие чего психическая болезнь начинала рассматриваться как ранение. Однако следует отметить, что данное утверждение не верно относительно изучения душевных болезней среди мирного населения, где акцент делался как раз на долгих переживаниях. Врач Московской городской психиатрической больницы им. Н. А. Алексеева А. А. Бутенко, называя войну «психиатрическим экспериментом», писал: «Если на передовых позициях наряду с психической травмой главную роль в этом эксперименте играют физические травмы всякого рода, поранения, контузии и т. д., то в глубоком тылу, несомненно, дело идет во многих случаях исключительно о психической травме, о тяжелых психических переживаниях, связанных с войной»[1464]. В этом же ключе изучает тему «шелл-шока» А. Б. Асташов, однако исследователь пошел дальше и сделал важный вывод о том, что травмирующий фронтовой опыт открыл для испытавших психосоциальный стресс мотивацию изменения социальной среды: революционное и социальное творчество стало инструментом компенсации, социальной терапией, направленной на устранение первоначальной травматической ситуации[1465]. Впрочем, могут быть и иные, более простые объяснения психоэмоциональной связи эпохи мировой войны и революции с Гражданской войной: приобретенный опыт насилия снял моральные ограничения с бывших комбатантов и приучил их к новым способам самовыражения в социуме. В. П. Булдаков писал, что новый тип «человека с ружьем» стал одним из центральных акторов революции и Гражданской войны[1466]. При этом считать «человека с ружьем» душевнобольным — значит сильно упрощать проблему.
С другой стороны, нельзя отрицать проникновение душевнобольных солдат в тыл и вызванные этим некоторые изменения общей психологической атмосферы, располагавшей к распространению нервозности. Пророческий рассказ Леонида Андреева «Красный смех», как представляется, очень точно описывает стресс, который переживает молодой человек, встречающий вагон с ранеными. В годы Первой мировой войны встреча поездов с фронта вошла в практику патриотического поведения. Писатель представил впечатление, которое могло возникнуть при встрече «психиатрического вагона»: «Опять я был на вокзале — теперь я каждое утро хожу туда — и видел целый вагон с нашими сумасшедшими. Его не стали открывать и перевели на какой-то другой путь, но в окна я успел рассмотреть несколько лиц. Они ужасны. Особенно одно. Чрезмерно вытянутое, желтое как лимон, с открытым черным ртом и неподвижными глазами, оно до того походило на маску ужаса, что я не мог оторваться от него. А оно смотрело на меня, все целиком смотрело, и было неподвижно, — и так и уплыло вместе с двинувшимся вагоном, не дрогнув, не переводя взора. Вот если бы оно представилось мне сейчас в тех темных дверях, я, пожалуй, и не выдержал бы. Я спрашивал: двадцать два человека привезли. Зараза растет. Газеты что-то замалчивают, но, кажется, и у нас в городе не совсем хорошо. Появились какие-то черные, наглухо закрытые кареты — в один день, сегодня, я насчитал их шесть в разных концах города. В одной из таких, вероятно, поеду и я»[1467].
Тем не менее, несмотря на известное проникновение травмирующего фронтового опыта в мирную жизнь, мы сделаем акцент не на фронтовой, а на тыловой специфике психических расстройств.
Начало Первой мировой войны практически сразу вызвало серьезную обеспокоенность врачей, причем обращалось внимание на распространенность психических болезней не только на фронте, но и в тылу среди мирного населения, не выдерживавшего эмоционального напряжения. Некоторые врачи — например, Розенбах — увлекались гендерными особенностями душевных болезней, в частности истерии, отмечали, что если до войны женщины страдали этим заболеванием чаще мужчин, то с июля 1914 г. истерия стала захватывать и представителей сильного пола. В действительности доставалось не только мужчинам-солдатам, но и женщинам-санитаркам: «Чистые, молодые, жизнерадостные уезжали девушки из дому, а через год это были бледные, нервные женщины», — вспоминала сестра милосердия Х. Д. Семина[1468]. От регулярных приступов и перепадов настроений страдали молодые женщины-врачи в тыловых клиниках[1469]. А. А. Бутенко обратил внимание, что с февраля 1915 г. усилился приток душевнобольных женщин. В некоторые месяцы увеличение поступлений достигало 25 % в сравнении с довоенным периодом[1470]. Бутенко усматривал прямые связи между войной и начавшимися женскими неврозами и психозами: тяжелые переживания войны, крушение надежд в связи с расстройством личной жизни, быта становились фактором психической травмы. При этом в группе риска оказывались не только беженцы, но и женщины, постоянно проживавшие в Москве. Врач отмечал, что с июля 1914‐го по 15 октября 1915 г. через два женских отделения Алексеевской больницы прошло 36 больных, психическое заболевание которых было связано с событиями военного времени. Из них 22 пациентки постоянно проживали в Москве, одна была сестрой милосердия, служившей на передовых позициях, и 13 были беженками, привезенными из района военных действий. Из 22 душевнобольных женщин, постоянно живущих в Москве, 13 заболели впервые после перенесенных тяжелых переживаний, а 9 уже раньше были больны, и психическая травма усилила болезнь. В 8 случаях это был маниакально-депрессивный психоз, 5 пациенток страдали сенильными и пресенильными психозами, 2 женщины преждевременно впали в слабоумие, в 2 случаях наблюдался прогрессивный паралич, по 1 случаю приходилось на артериосклероз головного мозга, хронический алкоголизм, полиневритический психоз, истерию и затяжное аффективное состояние. У 8 пациенток с маниакально-депрессивным психозом в 5 случаях болезнь обнаружилась впервые[1471].
Некоторые психиатры пытались даже использовать термин «военный психоз», выделяя его по форме из психических заболеваний мирного времени, однако А. А. Бутенко писал: «Меланхолические и маниакальные состояния в наблюдавшихся нами случаях не носили какой-либо специальной окраски, ничем существенно не отличаясь от обыкновенных приступов маниакально-депрессивного психоза»[1472]. В. М. Бехтерев предпочитал термин «военный психоз» заменять «травматическим нерво-психозом» или «невро-психозом» (что указывает на то, что термин не устоялся и природа явления до конца не была осознана), полагая, что он имеет одинаковые проявления во время кризисных периодов, приводящих к перенапряжению психических сил человека: «Существование особого „психоза войны“ следует подвергнуть сомнению уже потому, что подобные же явления могут наблюдаться и при других аналогичных условиях (революционные волнения, нападения толпы, землетрясения и другие внезапные народные бедствия). Несомненно, впрочем, что депрессивный отпечаток в острых невро-психозах, развивающихся на войне, составляет явление более или менее обычное»[1473].
Бутенко приводил подробные описания течения болезни своих пациентов. Так, описывал больную Марию Яковлевну К-ву, 70 лет, поступившую в больницу из богадельни 29 октября 1914 г., тотчас же после отъезда сына на войну. У нее появился наплыв бредовых идей преследования и всевозможных обманов чувств, главным образом слуховых и общего чувства. Больная совсем почти не спала. Все время слышала «голоса», которые то угрожали ей, то звали к себе, соблазняли, подробно рассказывая о тех мучениях, которым подвергается ее сын, находящийся на передовых позициях. Голоса раздавались со всех сторон, иногда на очень близком расстоянии, но чаще слышались сверху над потолком или внизу под полом, как бы в подвале. Иногда больная отчетливо воспринимала стоны и жалобы сына, которого истязали, резали где-то под полом. Ей казалось, что ей жгут живот и грудь, дуют в уши. «Супостаты» наседают ей на голову, садятся на спину и везде пускают ветер; кругом все гудит как саранча. Все муч