И затменья небесных светил»…[1556]
В этих строчках поэтесса точно подметила характерную особенность периода мировой войны — распространение странниками предсказаний о грядущем Апокалипсисе. Другое стихотворение «Утешение» было написано, по всей видимости, под впечатлением ухода на войну добровольцем Н. С. Гумилева. Тут уже в роли потенциальной вдовы оказывалась сама Ахматова: «Вестей от него не получишь больше, / Не услышишь ты про него. / В объятой пожарами, скорбной Польше / Не найдешь могилы его. / Пусть дух твой станет тих и покоен, / Уже не будет потерь: / Он Божьего воинства новый воин, / О нем не грусти теперь»[1557]. Сам же Гумилев, сохраняя верность принципам акмеизма, видел в войне романтическое приключение:
И залитые кровью недели
Ослепительны и легки.
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.
Я кричу, и мой голос дикий,
Это медь ударяет в медь.
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть.
Словно молоты громовые
Или воды гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей.
И так сладко рядить Победу,
Словно девушку в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.
Игорь Северянин занял весьма «удобную» позицию: он осуждал милитаристский дух, для которого война оказывалась «забавой, игрой, затеей шалуна», обращая внимание на ее кровавую, разрушительную природу, но вместе с тем адресовал свои обличительные вирши исключительно немцам, хотя первые строчки стихотворения вполне можно отнести и на счет Н. С. Гумилева:
Война им кажется забавой,
Игрой, затеей шалуна.
А в небе бомбою кровавой
Летящая творит луна
Солдата липою корявой
И медью — злато галуна.
…
Что ж, забавляйтесь! Льет отраду
Во всей Вселенной уголки
Благая весть: круша преграду,
Идут, ловя врага в силки,
К Берлину, к Вене и к Царьграду
Благочестивые полки!
З. Гиппиус иронизировала над Игорем Северяниным, который чуть не был призван в армию, отправлен в казарму, но многочисленные поклонницы модного поэта бросились во все инстанции, канцелярии и освободили своего кумира. Поэт вернулся к привычному богемному образу жизни, однако по-прежнему продолжал воспевать войну и мобилизацию, которой ему чудом удалось избежать. При этом, несмотря на общий воинственный тон стихов, он оправдывал свое уклонение от воинского долга, осторожно проводя мысль о том, что служители муз в окопах лишь будут мешать солдатам сражаться, зато, когда армия врага будет окончательно разбита, поэт согласится повести в поверженную столицу армию-победительницу:
Неразлучаемые с Музою
Ни под водою, ни в огне,
Боюсь, что будем лишь обузою
Своим же братьям на войне…
— Друзья! Но если в день убийственный
Падет последний исполин,
Тогда ваш нежный, ваш единственный,
Я поведу вас на Берлин!
На фронте над Северянином смеялись, чувствуя его фальшь. И. Зырянов вспоминал эти северянинские строчки, называя его «кумиром дегенеративных психопаток и скучающих барышень»: «И кто бы мог подумать, что этот худосочный неврастеничный юноша с лошадиным лицом, с идеальным пробором на голове обладает таким воинственным характером и метит в Наполеоны?! Воистину уж „война родит героев“»[1558]. Молодой военный врач Ф. Краузе писал своей невесте о военных буднях: «Вечером по просьбе Барченкова я принес к ужину Игоря Северянина. Барченков громко и с выражением читал его стихи, а мы покатывались. Впрочем, есть у него и отдельные красивые, неподдельно искренние стихотворения»[1559]. Впоследствии Краузе «без сожаления» отдал северянинский сборник стихов.
Молодые художники-авангардисты также подшучивали над поэтом. Михаил Ле-Дантю написал шаржированную картину «Поход на Берлин Игоря Северянина, вождя эгофутуристов», на которой были изображены члены Союза молодежи и поэты-эгофутуристы. Тем самым война, являвшаяся для одних сакральной категорией, для других представлялась поводом для «карнавала».
Впрочем, записывать Северянина в милитаристы или Наполеоны было бы неверно. При всей внешней браваде и стремлении к эпатажу поэт ощущал безумие эпохи и создал в одном из стихотворений 1914 г. образ сошедшей с ума планеты, причем вплел его в контекст эсхатологических предчувствий, тем самым весьма точно запечатлев настроения определенных кругов общества:
На днях Земля сошла с ума
И, точно девка площадная,
Скандалит, бьет людей, в дома
Врывается, сама не зная —
Зачем ей эта кутерьма.
Плюет из пушек на поля
И парится в кровавых банях.
Чудовищную чушь меля,
Извиртуозничалась в брани
Умалишенная Земля.
Попробуйте спросить ее:
«В твоей болезни кто в ответе?»
Она завоет: «Сети — в лете!
Лишил невинности мое
Святое тело Маринетти!..
Антихрист! Антихрист! Маклак!
Модернизированный Иуда!
Я немогу… Мне худо! Худо!»
Вдруг завопит и, сжав кулак,
От себя бросится, — отсюда.
Она безумна — это факт…
Северянинский образ сошедшей с ума Земли перекликается с метафорой «красного смеха» Л. Андреева: «Это красный смех. Когда земля сходит с ума, она начинает так смеяться. Ты ведь знаешь, земля сошла с ума. На ней нет ни цветов, ни песен, она стала круглая, гладкая и красная, как голова, с которой содрали кожу»[1560].
Стоит заметить, что в некоторых случаях обращение поэтов к военной тематике являлось вынужденным шагом. Как было отмечено, начавшаяся война переформатировала издательский рынок, значительно понизив спрос на «мирные» темы; на актуальные военные сюжеты спрос, наоборот, вырос. Это заставило многих авторов обратиться к ранее чуждым для себя темам, заняться халтурой ради сохранения средств к существованию. Чуковский вспоминал, как 24 сентября 1914 г. к издателю З. Гржебину пришла голодная и исхудавшая поэтесса М. Моравская, специализировавшаяся на стихах для детей («Жили-были два жука / Два жука / Жизнь была у них легка: / Пляшут, взявшись за бока / Полевого трепака, / Дразнят ос и паука»), узнать, не согласится ли тот опубликовать ее стихи, так как прежним издателям ее жуки да моржики оказались более не нужны. Гржебин ответил, что готов ей немедленно выплатить гонорар в три рубля, если она тут же напишет стихотворение на военную тему, что Моравская и сделала:
Быть может, это будет последняя война.
Все горе мировое высушит до дна,
И порешит вражду, и разрешит все узы,
Всю землю примирит, весь мир обезоружит,
Всю злобу мировую выправит до дна
Большая, мировая, последняя война[1561].
Отметим, что, несмотря на наивность, доставшуюся, вероятно, по наследству от детской поэзии, стихотворение отличается некоторой долей искренности. Сам Чуковский оценил эти строки как «по-дамски жеманные», заметив спустя много лет, что читать их без улыбки теперь невозможно, однако в 1914 г. Гржебин остался ими доволен. Вместе с тем Г. Иванов в «Аполлоне» скептически оценивал женскую «военную» поэзию в целом, делая исключения лишь для А. Ахматовой и З. Гиппиус, но на примере М. Моравской отмечая «сентиментальный тон, жеманно невыразительный язык и развинченный стих» женской поэзии. Комментируя строчки Моравской («Неустанно мне снится война, / Хотя далеки сраженья. / Часовых бесшумные тени / Проходят мимо окна… / И на горном шоссе, у маслины, / На повороте пустынном, / Я вижу с крыши низкой — / Умирает кто-то близкий…»), Иванов вопрошал: «Кому нужны эти „всхлипывания“ — неизвестно. На наш вкус это не трогательно и не жалостливо, а просто скучно»[1562]. В другой статье Иванов вынес еще более строгий вердикт Моравской: «Неврастенический стих сочетается здесь с бессодержательностью»[1563]. При этом критик благосклоннее характеризовал серию стихов Л. Столицы «Песни девицы-доброволицы» по их тону и общему подходу к теме:
Стаи дикие лебяжие
С кликом по небу летят.
Силы яростные вражие
Уж уходят на закат.
И звучат уж, их преследуя,
Чую! Наши стремена…
И алеются победою,
Знаю! Наши знамена…
Только я между убитыми,
В сердце — смерть, не страх! не страх!
И кидается копытами
На меня могильный прах.
Не звенит уж серебрёная
Шпора с маленькой ноги,
Сабля выпала дарёная
Прочь из тоненькой руки…
Поэты, как правило, обращались к смерти, описывая героические баталии. Намного реже рождались стихи, в которых акцент с войны смещался на трансформацию повседневности, смерть героя представала через образовавшуюся пустоту после его ухода. В этом случае маленькая трагедия в связи с гибелью очередного солдата, кусочка пушечного мяса, превращается в большое горе множества связанных с этим человеком людей или даже вещей. Возможно, одним из самых тонких стихотворений этого направления стало произведение В. Горянского «Липа», написанное в 1915 г.:
Липа на огороде росла у Яна,
К тыну прижавшись горбатым боком.
Каждую весну цвела медвяно,
Пчел оделяя душистым соком…
Каждую весну торопились птицы