Также не достигали цели фотографии, посвященные гуманитарной деятельности членов императорской семьи. В «Летописи войны» публиковались кадры работы императрицы и двух ее старших дочерей сестрами милосердия в лазаретах, в организации по сбору и отправке гуманитарной помощи на фронт, однако в народной массе в силу неприятия демократической концепции царской власти, а также на фоне развивавшейся в обществе шпиономании, затрагивавшей и императрицу-немку, зрели подозрения относительно иных мотивов этой работы. В деревне ходили слухи, что царица отправляла в Германию собранные по пожертвованиям средства, а также устраивала взрывы на военных складах как в России, так и в союзных странах, а лазареты строила и вовсе для разврата[1938]. Не было среди крестьян доверия и к царским постановочным семейным портретам, акцентировавшим внимание зрителя на простоте и скромности.
Разочарование в царе, подкреплявшееся традицией демократической визуальной репрезентации, приводило к внутреннему отречению народа от своего монарха, что выливалось в коллаборационистские настроения и угрозы убийством[1939]. Можно лишь гадать о том, насколько далеко могли зайти угрозы простых людей в адрес царя в реальности, однако изобразительная традиция и тут играла негативную роль, способствуя усилению антимонархических настроений. Уже упоминалось, что визуальное мышление крестьян во многом формировалось под влиянием христианского догмата об иконопочитании, подразумевавшего возможность воздействия через образ святого, его иконографическое изображение, на первообраз, т. е. самого изображенного. В результате изображение императора выступало объектом вымещения злобы, ненавидевшие самодержца сельские жители ругали царя, глядя на его портреты, а некоторые совершали нечто наподобие мистического ритуала насылания порчи, протыкая императору глаза, произнося матерные проклятия и обрызгивая изображение кровью.
Помимо устных проклятий, совершались символические жесты в отношении царских изображений. В правление Николая II начали тиражироваться визуальные образы самодержца и членов его семьи, они публиковались в иллюстрированных журналах, продавались в городских лавках[1940]. В домах крестьян можно было встретить висевшие на стенах царские портреты. Однако в минуты гнева крестьяне нередко вымещали на них свою ненависть, выкалывая глаза на ликах царствующих особ[1941]. Были случаи, когда деревенские жители били портреты палками, кидали на пол, плевали на них и топтали ногами, крестообразно разрезали грудь изображенному, а горожане стреляли в царские портреты из револьверов[1942]. Для придания бранной речи большей экспрессивности и, в первую очередь, наглядности часто по адресу царских портретов крестьяне совершали неприличные жесты и действия: мужчины обнажали половые органы, тыкая ими в лики царственных особ, женщины задирали юбки, поворачиваясь задом к портретам, бросали их в печь[1943]. В деревне слово, подкрепленное жестом, считалось особенно вызывающей грубостью[1944]. Во времена зарождения устной речи каждое слово требовалось сопровождать жестом, подобные традиции сохранились в патриархальном укладе российской деревни во многом благодаря архаике матерного языка. М. М. Бахтин рассматривал единство слова и жеста в контексте рождения знака-образа, как вполне закономерное и соответствующее карнавальному поведению явление[1945]. Вербальный и невербальный знак вступали во взаимодействие, порождали новый смысл, значение которого было шире семантики составляющих компонентов.
В одном из протоколов описывался случай, произошедший 2 февраля 1915 г.: «Анна Жирохова, крестьянка Вологодской губернии, 38 лет, во время ссоры с местными крестьянами по поводу бревен кричала: „… ваш закон, Корону и Государя“, потом, подняв подол платья и хлопая ладонью по детородным частям, кричала: „вот вам закон, корона, государь, все тут“»[1946]. Нередко подобные действия производились непосредственно перед портретами царствовавших особ. Так, 14-летний Саша Савин, отца которого призвали на фронт, ругая императора «прохвостом», встал на стул «и, вынув свой половой член, ткнул им в лицо его величества и его высочества со словами: „вот вам“»[1947]. Подобное поведение также может быть рассмотрено в контексте архетипов первобытного мышления, сохранившихся в крестьянском массовом сознании, которое ставило «знак семантического равенства и между речью и действием»[1948].
В августе 1915 г. в поселке Орловском Томского уезда в доме Власия Романчука собрались на ужин поденщицы. Присутствовавший неизвестный немой, взяв с полки календарь с изображением на обложке государя императора и указывая на изображение, произнес «пу-пу-пу», что, по объяснению Романчука, означало «нужно государя взять на войну и убить». Когда же после этого поденщица Ионова, упрекнув немого за его жест, взяла календарь в руки и поцеловала изображение государя, Романчук, вырвав календарь из рук Ионовой, приложил изображение к своему заду и сказал: «Надо им жопу подтирать, а не целовать», за что был привлечен по статье 103[1949].
Конечно, утверждать, что у всех крестьян образы императора вызывали одни и те же чувства и реакции, нельзя. Многие по привычке целовали царские портреты, кто-то даже крестился на них, период войны поднял спрос на изображения Николая II. Однако, с другой стороны, и развешивание портретов в своих домах не свидетельствовало о преданности государю и глубоких монархических чувствах российских подданных, как не свидетельствовала об этом закупка августейших портретов владельцами магазинов. Крестьянин Лифляндской губернии Рихард Треман, владелец писчебумажного магазина, предлагая купить портрет Николая Николаевича, спросил покупателя: «Не правда ли, он на дурака похож?»[1950] В первую очередь развешивание портретов в частных домах необходимо воспринимать в качестве определенного ритуального действия, как элемент традиционной повседневной культуры. Нарушение же традиционных практик являлось признаком просыпавшегося бунтарства, в котором архаичные, стихийные мотивы соседствовали со стремлением рационального понимания вины верховной власти. Крестьянин Томской губернии Петр Маклаков 20 ноября 1914 г. в селе Ново-Чемровском, придя в столярную мастерскую почитать газеты и услышав, как Андрианов просит своего зятя вставить в рамку и застеклить полученный по почте портрет государя императора, громко сказал: «Его … не застеклить, а облить керосином и сжечь надо. Да его самого-то … убить надо, чтобы не мучить крестьян и солдат… Государя надо выбирать из высших людей, на несколько лет, как выбирают старост»[1951].
Визуальная царская саморепрезентация в условиях роста социальных конфликтов порождала новые способы сведения личных счетов, когда царское изображение становилось инструментом наказания оппонента. Некоторые крестьяне носили с собой солдатские памятки с изображением императора. Во время разгоревшейся ссоры, когда оппонент терял над собой контроль, можно было достать памятку и попросить визави перестать ругаться перед царским изображением, на что, как правило, следовала еще более сильная ругань. Такой прием, например, был применен в ссоре двух односельчан села Натальино Самарской губернии 25 сентября 1915 г.[1952]
С большой вероятностью привлечением по статье 103 заканчивались споры крестьян и мещан с чиновниками в присутственных местах, где висели портреты. 26 января 1915 г. московский мещанин Александр Воробьев, 20 лет, зашел вечером в канцелярию полицейского надзирателя Ново-Александровской слободы города Рязани, не сняв шапки. Находившийся в канцелярии письмоводитель заметил, что Воробьев зашел в присутственное место, где находятся портрет государя императора и образ. В ответ на это Воробьев, указав пальцем на портрет государя императора, сказал: «Этот мне не нужен», затем, указав на икону Спасителя, произнес: «а это — пожалуй» и очень неохотно снял шапку. На дознании Воробьев не отрицал, что произнес приведенные выше слова, объяснив, что портрета государя императора он не рассмотрел, так как письмоводитель заслонил его собой и, кроме того, ему ударял в глаза свет висевшей в канцелярии электрической лампочки; не рассмотрев хорошо, он подумал, что это портрет какого-нибудь должностного лица. 6 июня 1915 г. Воробьев был призван на военную службу и помещен под надзор военного начальства[1953]. Крестьянин Киевской губернии Никифор Бреус, 20 лет, незадолго до этого зачисленный в 27‐й пехотный запасной батальон, в феврале 1915 г., находясь в нетрезвом состоянии, зашел в сельскую управу села Селище и, подойдя к висевшему портрету государя, ударил по нему палкой, грубо выругался и сказал: «За что я иду за тебя служить»[1954].
Вероятно, самой серьезной из допущенных репрезентационных ошибок стало уже упоминавшееся решение властей об удовлетворении «разменного голода» выпуском соответствующих марок. 30 сентября 1915 г. согласно распоряжению министра финансов в оборот были выпущены вместо исчезнувших из обращения серебряных монет разменные марки в 10, 15 и 20 копеек. За основу взяли известную юбилейную Романовскую серию почтовых марок, выпущенную в 1913 г., только теперь их печатали на более плотной бумаге. На лицевой стороне изображались портреты императоров: Николай II (10 копеек), Николай I (15 копеек) и Александр I (20 копеек). В 1913 г. выпуск марок сопровождался казусами в почтовых отделениях: некоторые почтовые чиновники первое время не решались штемпелевать эти марки, боясь «замарать царский портрет», что в соответствии со статьей 103 Уголовного уложения весьма строго наказывалось