И. Л. Горемыкин 26 июля в стенах Таврического дворца давал повод предположить, что заседания Государственной думы будут проходить чаще и степень ее участия в государственных делах возрастет: «Законодательные учреждения должны знать, что и впредь они будут досрочно созываемы, если по чрезвычайным обстоятельствам это будет признано необходимым. На вашу долю, господа, выпала великая и ответственная задача быть выразителями народных дум и народного чувства… В эту торжественную историческую минуту я от имени правительства призываю вас всех, без различия партий и направлений, проникнуться заветами Царского манифеста: да будут забыты внутренние распри»[2086]. Депутаты, очевидно, были польщены речами министров правительства. О полном доверии к Думе говорил министр иностранных дел Сазонов: «Правительство с горячим доверием обращается к вам, народным избранникам, убежденное, что в вашем лице отражается образ нашей великой родины, над которой да не посмеются наши враги»[2087].
Соответственно и народные избранники выражали в порыве патриотических чувств доверие правительству. Вместе с тем некоторым рефреном звучали и прошлые критические замечания, хотя они и были заметно приглушены новой патриотической риторикой. Первым 26 июля 1914 г. выступал А. Ф. Керенский, который от имени фракции трудовиков выразил уверенность, что «великая стихия российской демократии вместе со всеми другими силами дадут решительный отпор нападающему врагу», хотя при этом вставил в свои слова туманную фразу об освобождении в итоге страны «от страшных внутренних пут». Керенский выразил и претензию, что «власть наша даже в этот страшный час не хочет забыть внутренней распри: не дает она амнистии боровшимся за свободу и счастье страны, не хочет примириться с нерусскими народностями… и вместо того, чтобы облегчить положение трудящихся классов народа, именно на них возлагает главную тяжесть военных издержек, усиливая бремя косвенных налогов»[2088]. Вслед за Керенским от лица социал-демократов Хаустов также обвинил правительства всех воюющих стран в развязывании войны, но при этом выразил уверенность, что «пролетариат, постоянный защитник свободы и интересов народа, во всякий момент будет защищать культурные блага народа от всяких посягательств»[2089]. П. Н. Милюков солидаризировался с двумя первыми ораторами, заявив, что «никакие внешние обстоятельства не могут изменить» позиции партии, но высказал уверенность, что «в эту минуту всех нас слишком глубоко захватили другие вопросы, и иная задача, грозная и величественная, стоит перед нами и повелительно требует немедленного разрешения», «каково бы ни было наше отношение к внутренней политике правительства, наш первый долг — сохранить нашу страну единой и неделимой… Отложим же внутренние споры, не дадим врагу ни малейшего повода надеяться на разделяющие нас разногласия»[2090]. Тем самым даже оппозиционно настроенные депутаты озвучили готовность на время забыть о своих претензиях и выдали правительству и верховной власти определенный кредит доверия. Однако власть распорядилась этим кредитом весьма своеобразно. Вопреки обещаниям постоянного сотрудничества с Думой на практике оказалось, что Дума была не «досрочно созываема», а «досрочно распускаема», что как раз таки провоцировало внутренние распри и не позволяло Думе выполнять свою миссию.
Противоречия верховной власти и Думы имели глубокую, системную природу. Прежде всего они вытекали из саморепрезентации верховной власти как самодержавной и противодействия императора реформаторским инициативам «снизу». В последние десятилетия в исторической литературе распространяется апологетика личности Николая II[2091]. Несмотря на критику специалистов[2092], встречаются попытки представить последнего царя чуть ли не главным реформатором в России. Так, С. В. Куликов приписывает личной инициативе Николая II практически все главные преобразования конца XIX — начала ХX в., включая и столыпинскую аграрную реформу, игнорируя вынужденный характер уступок, личное противодействие царя ряду реформаторских проектов, а также нежелание менять самодержавную форму правления[2093]. Именно последнее обстоятельство становилось важным фактором назревания внутриполитического кризиса и главным противоречием «думской монархии».
Самодержавная природа власти была закреплена в Основных государственных законах Российской империи: «Императору Всероссийскому принадлежит Верховная Самодержавная власть» — сообщала статья 4[2094]. При этом противоречие сохранения самодержавия при действующем парламенте и принятых Основных государственных законах должно было сниматься разделением «власти верховного государственного управления», принадлежавшей императору нераздельно, и «власти законодательной», принадлежавшей императору, Государственному совету и Государственной думе. Учитывая широкие права императора, в том числе по досрочному прекращению сессии и созыву Думы, самоличного принятия указов, утверждения законов, а также констатации того, что император в единении с Государственным советом и Думой осуществляет законодательную власть, область «верховного государственного управления» представляла существо самодержавия и включала в себя законодательную функцию лишь как один из подчиненных элементов.
Однако многие депутаты думали иначе и полагали, что в России сформировалась ограниченная (дуалистическая) монархия с основными ее признаками: двухпалатным парламентом и Конституцией в лице Основных государственных законов. В пространстве политических символов началась своеобразная эквилибристика, когда представители власти и либерально-демократической общественности интерпретировали Основные законы на свой лад. Представители либерального лагеря пытались объяснить парадокс «самодержавия в условиях парламентаризма», понимая под первым не более чем суверенитет. Представители власти попросту отрицали существование парламента в России. Еще 24 апреля 1908 г. министр финансов В. Н. Коковцов во время дискуссии с П. Н. Милюковым, говорившим о создании парламентской комиссии в Думе, бросил фразу: «Слава Богу, парламента у нас нет!», на что бурным рукоплесканием отреагировал один из лидеров правых В. М. Пуришкевич. Милюков же настаивал, что есть не только парламент, но и Конституция в виде Основных государственных законов.
Примечательно, что накануне войны, 12 июля 1914 г., на заседании Совета министров Николай II предложил лишить Государственную думу законодательного статуса и сделать ее законосовещательным органом, что должно было поставить точку в разногласиях о существе политического строя империи, но большинство министров высказалось против этого. Конфликт Государственной думы и верховной власти также был предопределен, как ни парадоксально, спецификой «патриотического настроения» 1914 г. В период «патриотической эйфории» части общества летом 1914 г. звучали восторженные голоса о начале новой эпохи сотрудничества представительного учреждения с правительством и верховной властью. 25 июля появился слух о том, что «Москва намерена просить настоящей конституции, и тогда она обещает положить все средства и силы для выигрыша начатой войны»[2095]. И депутаты, и представители высшей власти говорили о единении царя с народом, однако смотрели на это единение под разными углами: власть надеялась на полную лояльность Думы к своей политике и предоставление карт-бланша по наиболее актуальным вопросам, депутаты же, наоборот, рассчитывали на уступки со стороны власти, расширение деятельности общественных организаций. 15 сентября 1914 г. на обеде в московском «Эрмитаже» П. Н. Милюков заявил, что «настоящая война открывает новую эру для русского общества, когда оно снова может приступить к социальному строительству, что теперь общество не может и не должно обрекать себя на пассивное отношение к общественным вопросам»[2096].
В августе распространились слухи, перепечатанные газетами, что вскоре будет опубликован указ, касающийся целого ряда льгот в правовом положении инородцев в России. Со ссылкой на главноуправляющего землеустройством А. В. Кривошеина сообщалось, что «этот указ будет представлять собой нечто схожее с манифестом 17‐го октября»[2097]. Но надежды не оправдались. Как верно заметил В. М. Шевырин, «призыв царя к единению, прозвучавший в манифесте 20 июля 1914 г., был, в сущности, лишь призывом к смирению верноподданных. „Единение“ с высоты престола виделось как забвение прошлого лишь со стороны общества»[2098].
В начале ноября 1914 г. начальник московского охранного отделения А. Мартынов передавал, что в Петрограде в интеллигентских кругах возникла идея подготовки всеподданнейшего адреса в результате несбывшихся ожиданий: «После известного исторического заседания Государственной Думы в общественных кругах царила твердая уверенность, что правительство ответит на патриотический подъем каким-нибудь либеральным актом. После воззвания верховного главнокомандующего к полякам со дня на день ожидали подобного же акта в отношении евреев и финляндцев. Затем настойчиво стали говорить об амнистии и вообще о ряде мер, направленных к „примирению с обществом“. Когда все эти ожидания не сбылись, в радикальных кругах общества стало возрастать раздражение, сперва глухое, а в последнее время все более острое и явное»