[2440]. Не лучше обстояли дела и в Москве, где, по свидетельству журналиста, только за один день — 2 марта — в милицию записалось 6000 человек[2441]. Набор происходил в здании университета, поэтому преимущественно в милицию записывались студенты, причем целыми группами. Впоследствии, правда, в соответствии с законом от 12 июля численность милиции Москвы составила 3941 человека, что соответствовало 1 милиционеру на 500–650 жителей[2442]. В Петрограде же в результате раскола милиции и сепаратистских тенденций со стороны рабочих комиссариатов, привести полностью в соответствие с законом штаты милиции так и не удалось. Существенным недосмотром со стороны властей стало то, что при наборе в милицию у записывающихся не требовали никаких документов, удостоверяющих личность. В Москве начальник Народной милиции А. М. Никитин спохватился только в мае, когда в Приказе № 24, I, § 3 постановил обязательную проверку документов у поступающих на службу и у тех, кто уже служит, но при поступлении документов не предъявил[2443].
Не случайно в городскую смеховую культуру входят анекдоты о милиционерах, в которых отмечается их непрофессионализм, корысть и связь с уголовным миром. В качестве примера можно привести выдержку из сатирического словаря, где под выражением «кривить душой» понимается: «увидеть своего кредитора милиционером и сделать приятную улыбку на лице»[2444]; или из заметки, в которой приводятся общие и различные черты между полицией и милицией: «Между постовым городовым и постовым милиционером есть, однако, существенная разница: городовой не кончал свою жизнь и жизнь своих товарищей через неумелое обращение с оружием…» — и далее в этой же статье: «…если милиционеры вербуются среди уголовных элементов, не следует удивляться, что у них является желание попасть на побывку к своим товарищам по заключению»[2445]. О том, что в состав городской милиции изначально попало большое количество уголовных преступников, говорилось в докладе комиссии Главного управления по делам милиции о результатах ревизии петроградской городской милиции[2446].
«Черное авто» как символ революционного насилия: от слуха к мифологеме
Пространство слухов, в котором возникали наиболее актуальные для обывателей образы и сюжеты, фиксировало раздражающие стимулы, вызывавшие коллективные фобии. Одним из таких стимулов-раздражителей уже в феврале 1917 г. стал автомобиль, что заставило барона Н. Е. Врангеля назвать начинавшуюся революцию «автореволюцией»[2447]; З. Гиппиус также обратила внимание на то, что в февральские дни с улиц исчезли извозчики, вместо них теперь были «только гудящие автомобили»[2448].
В психологии страх по отношению к автомобилю как самодвижущемуся средству известен под названием «автокинетофобия» (другой, менее точный термин — «моторофобия», или «амаксофобия», — страх езды на автомобиле)[2449]. Исследователи относят к ней не только объективно-рациональный страх перед потенциально опасным транспортным средством, способным нанести механическую травму человеку, но и субъективно-иррациональный, в основе которого лежит одушевление транспорта, восприятие его в качестве агрессивного чудовища, наделенного волей и разумом. В этом случае страх возникает при виде не только движущегося, но и стоящего в безопасном месте автомобиля. Конечно, мы здесь не будем употреблять термин «фобия» в клиническом значении (как патология), да еще ставить подобный диагноз всем участникам дискурса о «черных автомобилях» (иначе, вероятно, пришлось бы говорить об эпидемии автокинетофобии, что едва ли соответствует современным положениям психиатрии как науки), однако обратим внимание на то, что страх перед «черными автомобилями», распространявшийся в среде городских жителей, обладал многими признаками фобии как массового невроза, кроме того, объективно-рациональные основы подобной фобии оказывались тесно переплетенными с субъективно-иррациональными переживаниями.
Массовое распространение образа «черного авто» в 1917 г. прослеживается по разнообразным источникам: это и криминальная хроника желтой прессы, и разоблачительная публицистика более авторитетных изданий, включая карикатуры, дневники и воспоминания современников событий. Все это позволяет нам обнаружить развитие данного феномена. Увиденные в дни революции характерные картины превращались в образы, закреплявшиеся на уровне подсознания. Автомобиль, вытеснивший в февральские дни прочие виды транспорта (попрятавшихся извозчиков и прекративший движение трамвай), становился символом революции, однако, связанный с насилием, он превращался в опасный, плохо управляемый объект, вызывавший у современников страхи. В хаотичном движении автомобилей, создававших в отсутствие полиции опасность для пешеходов, обыватели усматривали проявление какой-то мании, невроза: «Общее впечатление этого дня, да и последующего, — это бестолочь, а особенно гоньба грузовиков и автомобилей. Кажется, что весь город обратился в чудовищный, бестолковый корсо и весь катается, катается и накататься не может. Шины лопаются, машина испорчена, автомобиль бросается тут же на улице, где-то реквизируется другой — и айда! мчатся дальше и катаются, катаются, пока и этот испортится. Это уже не страсть, а раж, мания»[2450]. Свидетельства Врангеля подтверждаются фото- и кинохроникой, запечатлевшей многочисленные легковые и грузовые автомобили, ощетинившиеся винтовками солдат. Для психиатра Н. Краинского, не принявшего февраль 1917 г., автомобиль стал символом вырождения человеческой культуры в революционном хаосе: «Орудие прогресса и культуры — автомобиль — стал эмблемой революции. Во время войны все автомобили реквизировались, и на них по городам катались офицеры штаба с сестрами милосердия. Теперь ими завладели товарищи, и они стремглав носились по улицам без всякого смысла»[2451].
Объяснение неожиданному появлению на улицах столицы массы автомобилей отчасти кроется в деятельности Военной комиссии Временного комитета Государственной думы, создавшей специальный Автомобильный отдел, обеспечивавший перемещение по городу 43 комиссаров Временного комитета, а также прочих представителей нарождавшейся революционной власти. Как подсчитал А. Б. Николаев, уже 27 февраля у Военной комиссии оказалось 60 автомобилей, которые, пользуясь своими связями, достал инженер П. И. Пальчинский; на следующий день под контроль комиссии перешла автомобильная рота, пополнившая автопарк еще 30 единицами техники; кроме того, по приказу председателя Военной комиссии Б. А. Энгельгардта, прямо на улицах производилась реквизиция автомобилей, «катающихся без дела»[2452]. В результате в районе Таврического дворца постоянно разъезжало около сотни автомобилей, создавая суету и нервируя прохожих.
Впервые «черное авто» как призрак контрреволюции «появилось» в столице 2 марта. Меньшевик Н. Н. Суханов записал: «Появился в Петербурге некий „черный автомобиль“, мчавшийся, как говорили, из конца в конец столицы и стрелявший в прохожих чуть ли не из пулемета»[2453]. Секретарь начальника городской милиции З. Кельсон вспоминал, как 3 марта в 3 часа ночи его разбудил комендант Городской думы и передал только что полученный пакет: «Начальнику милиции. Спешно. Секретно. В собственные руки». В пакете было отношение: «Коменданту города. По сообщению членов Совета Рабочих Депутатов Жукова, Васильева и др., сегодня ночью предполагается выезд черных автомобилей с черными флагами для обстрела милиционных постов. №№ их следующие»[2454]. Через некоторое время в Думу был доставлен арестованный гласный Д. А. Казицын, проезжавший на автомобиле под одним из этих номеров.
В газетах активно заговорили о черных автомобилях с 9 марта. Так, «Русские ведомости» написали о предпринятых в Петрограде «таинственными моторами» ночных разбойничьих набегах, что якобы напали на след некоторой черносотенной организации[2455]. 16 марта черные автомобили «добрались» и до Москвы, где их обнаружило воспаленное страхами сознание обывателей[2456]. Сообщалось, что «в Москве идут толки о появлении в ночное время загадочных автомобилей, которые без номеров и фонарей с бешеною быстротою проносятся по улице. Появление таких автомобилей замечено на Трубной площади и Сретенке». На следующий день в этой же газете появилась статья, начинавшаяся словами: «Похождение таинственных автомобилей продолжается» (на этот раз их видели несущимися по Садово-Спасской улице). Отмечалось, что из машин производились выстрелы, хотя преподносились эти сведения как чистейшей воды слухи. Примечательно, что хотя достоверно о выстрелах никто ничего не знал, тем не менее вести о появлении этих автомобилей вызывали у москвичей серьезное беспокойство.
После некоторого затишья в марте известия об очередных похождениях «черных автомобилей» в Москве распространились 6 апреля: «Нам удалось выяснить, — писал один из журналистов, — что таинственный автомобиль, следуя ночью третьего дня к Поварской улице с потушенными огнями и без номера, был остановлен одним из милиционеров, который потребовал зажечь фонари. В это время из окон автомобиля были выставлены три револьвера, из которых была произведена стрельба, после чего автомобиль быстро умчался. К счастью, милиционер не пострадал»