.
Кроме того, помимо большевиков, обывателей пугала угроза анархии, также использовавшая черные знамена. Население не усматривало особой разницы между анархистами и большевиками, так как те и другие воспринимались в контексте их призывов к вооруженному насилию. Более того, в конце концов анархистами в прессе стали называть уголовников, занимавшихся открытым грабежом средь бела дня. В газетных статьях под заголовками «Тоже анархисты», «Под флагом анархизма» или просто «Анархисты» рассказывалось о деятельности всевозможных банд уголовников, а в июньском номере журнала «Стрекоза» под карикатурой с изображением анархиста в черном плаще, черной шляпе, с кинжалом и револьвером была помещена «программа анархиста наших дней»: запугать и обобрать[2505]. В июле «Стрекоза» опубликовала карикатуру под названием «В ожидании Ренессанса», на которой Николай II, поливавший цветочки в саду, рассуждал: «„Анархисты“ работают так дружно, что я, спокойно занимаясь цветочками, и не замечу, как опять очутюсь на троне!.. Знал бы раньше, никогда бы не преследовал „анархистов“ и предоставил бы им все права черносотенцев»[2506].
Ил. 191. М. Аг. История автомобильной езды // Бич. 1917. № 33. С. 12
29 августа, в разгар так называемого «корниловского мятежа», в Петрограде ночью были замечены «таинственные автомобили» с надписями «автомобиль Корнилова»[2507] — слухи быстро реагируют на изменения конъюнктуры. В это время в журнале «Бич» появилась карикатура М. Ага «История автомобильной езды». Художник представил периодизацию российской революции в качестве автомобильных гонок: на первом этапе участвовали военный автомобиль и грузовик под знаменем «Свобода», на втором — ощетинившийся пушками фантастический броневик, за которым следовал черный автомобиль с пулеметом и буквой «W» (Вильгельм) на двери, на третьем — два легковых автомобиля под монархическими знаменами, в одном из которых сидел офицер-кавказец из «Дикой дивизии» (ил. 191).
Таким образом, в массовом сознании обывателя происходило объединение крайне правых и крайне левых лагерей под знаком насилия, привычным вариантом визуализации которого оставался автомобиль. Только его легковая модификация с осени чаще заменялась более грубой — грузовой. С этим образом И. Бунин впоследствии связал все свои страхи революции: «Грузовик — каким страшным символом остался он для нас, сколько этого грузовика в наших самых тяжких и ужасных воспоминаниях! С самого первого дня своего связалась революция с этим ревущим и смердящим животным… Вся грубость современной культуры и ее „социального пафоса“ воплощены в грузовике»[2508]. О распространенности подобных ассоциаций говорит и то, что об автомобиле как о символе революционного насилия, вызывавшем негативные эмоции, писали осенью 1917 г. и М. Горький[2509], и П. Сорокин[2510], и многие другие современники. В октябре 1917 г., когда петроградцы ожидали очередное выступление большевиков, их прежде всего пугал полный разгул анархии и новая волна преступности. Даже такой «непререкаемый» большевистский авторитет, как М. Горький, записал в октябре, не забыв упомянуть автомобиль как символ: «Все настойчивее распространяются слухи о том, что 20 октября предстоит „выступление большевиков“… Значит — снова грузовые автомобили, тесно набитые людьми с винтовками и револьверами в дрожащих от страха руках»[2511]. В дни октябрьского переворота появились слухи об автомобилях, из которых стреляли по прохожим[2512].
Произошедший захват власти большевиками и открывшиеся с ним дальнейшие перспективы политического развития России виделись частью средних городских слоев, особенно людьми в возрасте, сквозь призму эсхатологических настроений. В декабре 1917 г. Н. П. Окунев, московский обыватель, прослуживший большую часть своей жизни в пароходстве «Самолет», подвел неутешительный итог последним трем десятилетиям развития России, назвав автомобиль среди прочих дьявольских изобретений человечества: «За последние 30 лет пошли разные железнодорожные строительства, телефоны, электрические освещения, трамваи, граммофоны, автомобили, и жить стало с каждым годом все труднее и труднее… Я и раньше косился на засилие электричества, а теперь глубоко убежден, что оно не от Бога, а от дьявола. Все нервы, все извращения, все жульничество, все безверие, вся жестокосердечность, вся безнравственность и вырождение людей — от этих проклятых звонков, хрипов, катастроф, миганий, смрада, гудков и чудес!»[2513] Если для Маклакова и Караулова в 1915–1916 гг. приближавшаяся катастрофа была вызвана действиями «безумного шофера» автомобиля, то для Окунева в декабре 1917 г. сам автомобиль как порождение дьявола обретал злую волю, приближавшую гибель государства.
В первой половине 1918 г. автомобиль по-прежнему фигурировал в печати и эпистолярном наследии обывателей в качестве символа, имеющего негативную коннотацию. 5 января в Петрограде и Москве прошли массовые демонстрации в поддержку Учредительного собрания, которые были разогнаны отрядами красной гвардии. Как и в дни Февральской революции, возникали призраки смерти в образе автомобилей и расставленных на крышах пулеметов. В Москве 9 января автомобиль с пулеметом видели на Тверской, «слышали» пулеметную стрельбу с крыш на Лубянской, Страстной и Красной площадях[2514].
Помимо политического насилия, в городах активно обсуждалось насилие уголовное, хотя часть обывателей предпочитала не делать между ними различий. Неудивительно, что в столицах бандитам «полагалось» разъезжать на автомобилях. Правда, в условиях начавшейся Гражданской войны и национального самоопределения народов бывшей Российской империи у них появилась еще одна отличительная по сравнению с предыдущей эпохой особенность — часто массовое сознание представляло их инородцами. Так, вечером 16 января 1918 г. в Москве в районе Таганки банда, разъезжавшая на двух авто и разговаривавшая на польском языке, одетая частично в штатское, а частично в военную форму, совершила несколько дерзких ограблений, врываясь в дома москвичей, связывая их и вынося ценные вещи, которые тут же грузились в машины[2515]. Спустя некоторое время в газетах было напечатано объявление о запрещении частным лицам разъезжать в автомобилях[2516].
Всеобщая нервозность, эмоциональное перенапряжение приводили к новым вспышкам насилия, для которых стимулом становился автомобиль. 21 апреля 1918 г. в Москве было зафиксировано происшествие, напоминавшее уже описанные сцены охоты на «черные авто» 12 апреля 1917 г. в Петрограде. По Театральной площади двигался грузовик с вооруженными людьми. То ли кто-то из них выстрелил в воздух, то ли опять раздался хлопок выхлопной трубы, но в толпе решили, что солдаты стреляют в народ, и открыли огонь по грузовику. Солдаты ответили. В результате были убитые, пострадало множество прохожих, в том числе дети[2517]. Примечательно, что в это время в пространстве московских городских страхов к образу «черного автомобиля» прибавился образ таинственного «ночного парохода», который якобы обстреливал милиционеров и прочих представителей власти, плавая ночью по Москве-реке[2518]. Сообщалось, что каждый раз пароход скрывался в направлении Симонова монастыря, в чем усматривается реплика на слухи о священниках-пулеметчиках февральских дней 1917 г.
Об архетипичности образа «черного автомобиля» говорит тот факт, что он остался героем городских криминальных легенд в советском и постсоветском пространствах, а также в странах, входивших в состав Российской империи. Как правило, он возникал в криминальных слухах, где речь шла о банде из представителей социальных или этнических групп, кажущихся враждебными обывателям. О. Великанова обращает внимание на то, что в феврале 1931 г. слухи о черных автомобилях, на которых неизвестные по ночам якобы похищали людей и затем расчленяли, вынудили ОГПУ провести расследование, в ходе которого были выявлены различные версии происхождения «банды»: по одним слухам, это была тайная еврейская организация, совершавшая ритуальные убийства; по другим, наоборот, антисемитская организация, убивавшая евреев; по третьей версии, банда состояла из контрреволюционеров, охотившихся на коммунистов; четвертые видели в черных автомобилях предвестников Антихриста; пятые обвиняли ОГПУ, развязавшее террор в отношении «бывших людей»[2519]. Последняя версия подпитывала страхи перед «черными воронками» (легковые автомобили ГАЗ-М-1) и «черными марусями» (грузовики-автозаки ГАЗ-ММ), использовавшимися НКВД, хотя, как отметил Л. Сигельбаум, эти машины красили в разные цвета, распространенным был серо-стальной, встречался цвет морской волны[2520]. Однако массовое сознание, хранившее память о демонической природе «черных автомобилей», окрашивало их в черный цвет. Во второй половине ХX в. образ «черного авто» был уточнен определенной моделью — «Волгой» (в конце 1950‐х — ГАЗ-21 и в 1960–1980‐е гг. — ГАЗ-24), — выступавшей в странах соцлагеря признаком достатка и принадлежности ее хозяев к номенклатуре. А. Панченко, разбирая городские легенды о трансплантации органов (baby parts stories), отмечает появление в них «большой черной машины», обычно марки «Волга», и относит слухи к числу «поздних советских легенд 1970–1990 гг.»