Но не только столичная экзальтированная публика, посещавшая концерты, ощущала на себе психологическую печать времени. Столичные психиатры отмечали рост душевных расстройств среди представителей разных групп населения, вновь заговорили о «революционном психозе». Показательно, что пики самоубийств обывателей в 1917 г. (подробнее будут рассмотрены ниже) приходятся на середину апреля, середину августа и конец сентября, что соответствует трем максимальным точкам эмоционального подъема на приведенном графике «Динамика позитивных и негативных эмоций». Подобная корреляция динамики самоубийств с динамикой эмоционального климата, отраженного в карикатуре, не случайна и подтверждает перспективность использования карикатуры как источника для изучения психологического состояния общества. Эта тенденция проявилась и в сюжетах журнальной карикатуры: в рассматриваемый период появляется множество рисунков с символикой смерти (черепа, скелеты с косами и пр.).
Изучая психологическое состояние общества по письменным источникам личного происхождения, литературно-художественному творчеству современников, а также по разнообразному изобразительному материалу, условно можно выделить следующие эмоциональные стадии российской революции, определяемые через одну доминирующую эмоцию: тревога кануна, восторг медового месяца, страх летне-осеннего периода, отвращение (депрессия) осенне-зимнего, переходящее в эсхатологические настроения. Конечно, на каждой из стадий давали о себе знать разные настроения, тем более что эмоциональные коннотации закреплялись за определенными сюжетами (персонами) — раздражителями.
Эмоциональное состояние российского общества на рубеже 1916–1917 гг. может быть определено через доминировавшее чувство тревоги, которое складывалось из взаимодействия разных базовых эмоций: это и страх перед насилием (со стороны как власти, так и революционеров-бунтовщиков), и гнев, спровоцированный теми, кто может оказаться проводником этого насилия; это радость, вызванная верой в изменения к лучшему (как правило, надежды возлагались на Государственную думу), и печаль в связи с опасениями несбыточности надежд на позитивные перемены. Не следует забывать, что из‐за цензуры в стране давно назрел информационный кризис, в условиях которого общество теряло доверие к официальным средствам информации и прислушивалось к альтернативным источникам, как правило устным, поэтому эмоционально-чувственное восприятие событий начинало преобладать над рассудочно-логическим. Это давало простор распространявшимся слухам, нервировавшим массы.
Ил. 195. Ре-Ми. О политике ни слова! // Новый Сатирикон. 1917. № 6. Обложка
В феврале 1917 г. в письмах друг другу обыватели делились опасениями революции, сравнивали ситуацию с январем 1905 г., объясняя радикализацию общественного сознания «всякими слухами, толками и зигзагами»[2530]. Подобные настроения были характерны для всех уголков империи. Ожидания революции порождали сплетни о покушениях на царствующих особ, что только добавляло нервозности общественным настроениям[2531]. Тревога и всеобщая нервозность в связи с ожиданием каких-то грандиозных событий — вот общая характеристика эмоциональной атмосферы кануна революции.
Внимание населения было приковано к Государственной думе — ходили слухи, что после ноябрьских 1916 г. демаршей ее больше не откроют. В январском номере «Бича» была опубликована фотография Думы со следующим саркастическим текстом: «Государственная Дума. Вид спереди, сзади и сбоку. Населена депутатами. Иногда наоборот. Работает с перерывами на разные сроки, смотря по обстоятельствам». Накануне назначенной даты открытия Ре-Ми публикует карикатуру, изображавшую похожего на П. Н. Милюкова мужчину, поднесшего палец к губам со словами: «Тсс! О политике ни слова!» (ил. 195). Он как будто предупреждал, что не стоит раньше времени провоцировать власти, намекая, что Дума кое-что подготовила.
Ил. 196. Д. Моор. Последняя подпись // Будильник. 1917. № 10. Обложка
Конечно, это были всего лишь надежды Н. Ремизова и определенной части общества. Как показали дальнейшие события, депутаты Государственной думы оказались совершенно не готовы к начавшимся беспорядкам, однако Дума являлась символом и именно с ней были связаны определенные надежды людей.
События 23–28 февраля, создавшие информационный хаос, отразились в журнальных иллюстрациях образами носившихся мальчишек-газетчиков и нервных телефонных абонентов, нетерпеливо названивавших друг другу[2532]. В состоянии всеобщей растерянности вкупе с ожиданиями перемен информация приобретала особую ценность.
Визуальное осмысление революции происходит лишь в начале марта. В этом отношении журнальная карикатура отстала от политической истории. Одним из первых журналов, вышедших в новой России, стал 10‐й номер «Будильника» от 7 марта, на обложке которого красовалась карикатура Д. Моора: изображенный на ней Николай II подписывал манифест об отречении (ил. 196). Собственно в день отречения, 2 марта, вышел сильно «устаревший» номер «Нового Сатирикона», при оформлении обложки которого использовался уже неактуальный прием «переадресации»: изображенный на карикатуре Вильгельм II наблюдал в окно, как полиция разгоняет голодных обывателей (намек на слухи о наступающем на Петроград голоде). И только следующий номер, вышедший 17 марта, уже открыто воспевал победу революции. Номер начинался достаточно оригинальной карикатурой А. Радакова, изображавшей болтавшееся от ветра на ограде сада Зимнего дворца мочало, напоминавшее лицо Николая II (ил. 197).
Ил. 197. А. Радаков. Сказочка // Новый Сатирикон. 1917. № 11. Обложка
Хотя рациональное осознание свершившейся революции пришло к художникам после переломных февральско-мартовских событий, на интуитивном уровне карикатуристы, предчувствовавшие надвигавшиеся перемены, отображали их в своих произведениях. Вероятно, в этом смысле первой карикатурой, которая по чистой случайности совпала с начавшейся революцией и при этом точно соответствовала содержанию событий, хотя формально была посвящена несколько иной теме, окажется работа А. Радакова под названием «Спохватился», опубликованная 23 февраля 1917 г. (ил. 198). По задумке автора, она была посвящена попыткам Н. Е. Маркова 2‐го спасти правомонархическое движение. На 20‐е числа февраля в Петрограде было запланировано проведение Монархического съезда, но правая идеология была полностью дискредитирована политикой верховной власти, некоторые монархисты очень критически высказывались в адрес Николая II (сам Н. Е. Марков 2‐й позволял себе оскорбления по адресу другого лидера монархистов — В. М. Пуришкевича), поэтому состояние, в котором находились правые силы, Радаков передал через метафору кораблекрушения. Эта метафора еще с конца 1916 г. использовалась для описания катастрофы, в которую, как в воронку, затягивало Российскую империю[2533]. Выход 23 февраля в свет номера с рисунком на тему кораблекрушения, таким образом, стал весьма символическим событием. На карикатуре также обращают на себя внимание парящие в черном небе буревестники — символы революции.
Ил. 198. А. А. Радаков. Спохватился // Новый Сатирикон. 1917. № 9. Обложка
Свержение самодержавия, которому предшествовала десакрализация монархии вообще и Николая II лично, вылилось в серию оскорбительных для царя рисунков. Статья 103 Уголовного уложения была фактически отменена, и современников, до того сдерживавших эмоции в адрес верховной власти, буквально прорвало. На политических карикатурах царь представал алкоголиком-дегенератом с гидроцефалической головой, маленькими, опухшими глазками, коротким, подчеркнуто курносым носом, топорщащимися в разные стороны усами, большими ушами.
Одна из самых злых карикатур появилась в майской «Стрекозе». Николай был изображен сидящим на троне с виселицей в одной руке и бутылкой водки в другой (ил. 199). Опухшее лицо с заплывшими глазками, съехавшая набекрень корона вызывали у зрителей вполне определенные эмоции. Впечатления усиливала оскорбительная подпись: «Смеются над тобой до колик, / Царь вешатель, кретин и алкоголик». Карикатуристы обосновывали нелестные эпитеты, вспоминая прегрешения Николая, за которые он удостоился прозвища «Кровавый». Обобщающим можно считать рисунок А. Радакова «Его аллея побед», на которой Николай прогуливался по Летнему саду, уставленному гигантскими статуями «Ходынка», «Цусима», «9 января», «Война с Германией» (ил. 200).
Ил. 199. Смеются над тобой до колик… // Стрекоза. 1917. № 19. С. 1
Несостоятельность Николая II как политика визуализировалась через его несоответствие царским регалиям. Если в одном случае комический эффект достигался за счет помещения на гидроцефалическую голову маленькой, съехавшей набекрень короны, то в другом случае его голова, наоборот, тонула в не по размеру большом головном уборе. В апреле 1917 г. художники В. Дени (Денисов) и А. Лебедев опубликовали в «Биче» и «Стрекозе» практически идентичные по композиции работы, на которых Николай II пытался вылезти из-под придавившей его шапки Мономаха. Рисунок Дени назывался «Не по Сеньке шапка» (ил. 201), а карикатура Лебедева — чуть более прямолинейно «Ох, тяжела ты, шапка Мономаха» (ил. 202). Вероятно, такое совпадение визуальных образов нельзя считать случайным, оно отражало общее отношение современников к самодержцу.
Развитием образа придавленного Николая стала карикатура «Попал в историю» из журнала «Стрекоза», но на этот раз царь лежал под увесистым книжным томом «Истории Гришки Распутина», причем из него вытекала голубая кровь (ил. 203). Следует отметить, что влияние Распутина на внутреннюю политику было преувеличено, причем именно в среде образованных слоев российского общества. В крестьянской среде, согласно упомяну