Ил. 214. Ре-Ми. Слава вам! // Новый Сатирикон. 1917. № 11. С. 8–9
Однако помимо абстрактных, собирательных образов России встречалась вполне конкретная персонификация революции в А. Ф. Керенском. Если не считать карикатурных портретов Николая II, то Керенский был главным персонажем визуальной сатиры в 1917 г. Так, суммарно в журналах «Новый Сатирикон», «Бич», «Пугач» Керенскому было посвящено 36 рисунков, Ленину — 23, Милюкову — 9. Причем, что важно, большая часть изображений Керенского носила не критический, а комплиментарный характер. В патриотической карикатуре художники часто подчеркивали мускулистые, большие руки Керенского: в одном случае он оказывался в роли рабочего, тяжелым молотом с надписью «наступление» разбивавшего голову Вильгельму II, в другом — в роли Св. Георгия, убивавшего змея-контрреволюцию, в третьем случае — Александром Македонским, разрубавшим гордиев узел «партийной неразберихи», в четвертом — в образе рулевого корабля, попавшего в шторм (ил. 215 на вкладке). Молодой поэт Л. Каннегисер в июне 1917 г. написал известные строчки, посвященные военному министру: «…Тогда у блаженного входа, / В предсмертном и радостном сне / Я вспомню — Россия. Свобода. / Керенский на белом коне». В то же время у женщин-поэтов рождались не менее романтические образы, но, возможно, более точные в контексте визуальной символики революции. 21 мая М. Цветаева представила Керенского в образе жениха: «Кому-то гремят раскаты: / Гряди, жених! / Летит молодой диктатор, / Как жаркий вихрь». Учитывая распространенную в период «медового месяца» революции метафору России-невесты, становится ясно, чьим женихом был Керенский.
Хотя главными эмоциологическими характеристиками конца февраля — начала марта являются позитивные эмоции — восторг, радость, ощущение счастья обывателей, — было бы недопустимым упрощением утверждать, что иных чувств никто не испытывал. В первую очередь страх проникал в сердца городовых, околоточных, которым по долгу службы приходилось лицом к лицу встречаться с революционизировавшейся день ото дня улицей. В конце концов затягивавшееся состояние подавленности приводило к депрессии, развивало чувство обреченности, заставлявшее некоторых чинов полиции свыкаться с мыслью о неизбежности скорой смерти. Поэт Валентин Горянский чуть позже в стихотворении «Февраль Семнадцатого», вспоминая эмоциональную атмосферу в преддверии нового месяца, описал тревогу дворников, швейцаров и городовых: «…Уже швейцар с булавой / Не красовался в шитье парадном, / И на перекрестке городовой / Догадывался о неладном».
Журнальная карикатура запечатлела аресты бывших полицейских чинов, царских министров. Как правило, в этих карикатурах была не злость, а лишь ирония. Так, в мартовском номере «Бича» появилась карикатура И. Степанова с подписью «Догоремыкался», изображавшая, как солдат с матросом ведут арестованного бывшего председателя Совета министров (ил. 216). Более злые комментарии отпускались в адрес министра внутренних дел А. Д. Протопопова за уже упоминавшиеся пулеметы, якобы расставленные на крышах домов по его приказу. В том же номере «Бича» под названием «Иуда всероссийский» был напечатан портрет Протопопова, посаженного за решетку. В десятом номере «Будильника» за 7 марта присутствовал рисунок художника К. Груса, изображавший арест Протопопова у здания Государственной думы (в действительности же бывший министр добровольно явился в Таврический дворец и сдался Временному комитету). Автор обыгрывал слова о том, что «сильна только власть, опирающаяся на штыки»: солдаты, направив штыки на арестанта, издевательски предлагали: «Опирайтесь!» (ил. 217).
Ил. 216. И. Степанов. Последыш. Догоремыкался // Бич. 1917. № 10–11. С. 4
Вместе с тем за издевательскими насмешками над бывшими служителями старого строя скрывался страх перед возможной реставрацией режима. Даже политики-победители, понимая всю ответственность своего положения, не долго праздновали победу. Если тревога изначально не сопутствовала триумфу, то быстро приходила ему на смену. Так, адвокат Николай Карабчевский вспоминал свои впечатления от посещения кабинета председателя Временного правительства князя Г. Е. Львова, психологическое состояние которого было описано в меланхоличных тонах: «Сам кн. Львов на своем посту отнюдь не имел вида ликующего представителя нового, победного режима. Какая-то сосредоточенно-покорная грусть, казалось, проникла уже в его существо. Движения и слова его были медленны и как-то застенчиво-сдержанны, точно их каждую секунду кто-нибудь намеревался грубо прервать»[2548].
Ил. 217. К. Грус. Опирайтесь! // Будильник. 1917. № 10. С. 4
Помимо министров, злая сатира обрушивалась на других представителей старого строя — российское духовенство. Тому были как объективные, так и субъективные причины. Последние были связаны со стихийно возникшими слухами о том, что петроградские священники якобы вместе с переодетыми полицейскими с крыш колоколен расстреливали манифестантов. Объективные причины недоверия к священнослужителям были связаны с синодальным положением церкви, выполнением духовенством ряда административных функций, что превращало их в глазах обывателей в государственных чиновников, т. е. слуг царизма. Рядовые солдаты рассуждали о задачах революции: «Царя сняли, теперь бы попа снять. Одним корнем соки тянули»[2549]. Апрельский номер «Барабана» открывала карикатура, изображавшая священника в фуражке городового, с саблей, пистолетом и дубинкой в руке, а рядом стояли городовые в камилавках и с кадилом. Подпись под рисунком гласила: «Русская полиция всегда отличалась религиозностью, а духовенство — любовью к порядку»[2550].
Ил. 219. В. Н. Дени. Паук-крестовик // Бич. 1917. № 18. Обложка
Один из самых ярких образов, подчеркивавших недоверие к духовенству со стороны обывателей, был найден художником А. Хвостовым, на карикатуре которого священники, одетые в черные рясы, перекрашивали друг друга в красный цвет (ил. 218 на вкладке). При этом они обращались друг к другу со словами: «Гуще крась, гражданин, чтобы от прежней черноты ни пятнышка не осталось». Примечательно, что образ священника в красной рясе не был выдуман Хвостовым — некоторые представители духовенства в мартовские дни действительно облачались в рясы «революционно-правильного цвета», хотя более распространенным способом революционной авторепрезентации было ношение красного банта. На майской карикатуре «Бича» священники были изображены стоящими в храме на коленях перед иконостасом с Троицей — Николаем II, Александрой Федоровной и Распутиным. Несмотря на то что в среде духовенства к Распутину было весьма неоднозначное отношение, в глазах рядовых граждан он всегда был представителем церкви, что также стало дискредитирующим фактором в 1917 г.
Весьма показательна визуализация страха перед священством через арахнофобию — боязнь пауков. Журнальная сатира уже обращалась к образу паука, бичуя спекулянтов и мародеров, теперь настала очередь и для попов. На рисунке Дени огромный поп-паук одной из своих лап загребал прихожан в церковь (ил. 219). Другие распространенные, но более щадящие визуальные образы — галки и вороны. Попытки духовенства самоорганизоваться, провести съезд духовенства и мирян, собрать Поместный собор вызывали недоверие части общества, для которой самой распространенной ассоциацией с возросшей активностью священников был слет ворон.
Кроме контрреволюционности, карикатуристы выдвигали священникам и иные обвинения, имевшие более веские основания: препятствование в бракоразводных процессах, непомерная плата за требы, чрезмерный догматизм и институализация православия, уводившие от истинной веры. Художник А. Радаков создавал образы зажиточных попов, сидящих на мешках с золотом; Д. Мельников обвинял духовенство в уклонении от воинской повинности и на рисунке под названием «Великий постриг» изобразил, как солдаты стригут попов-новобранцев[2551].
В освободившихся от цензуры периодических изданиях публиковались тексты, обсуждавшие моральный облик российского духовенства, подозревавшегося в повальном пьянстве, прелюбодеяниях, мужеложстве[2552]. Впрочем, критика церковного клира имела зеркальный эффект: революция актуализировала вопросы нравственности и культурного состояния самого мирского сообщества. Демократизация различных сфер жизни общества нередко доходила до крайностей, приводя, с одной стороны, к воцарению суда Линча на улицах городов, с другой — к попыткам создания легальной профсоюзной организации воров и громил («рыцарей ножа и фомки»)[2553]. Отмена цензуры привела к появлению порнографической продукции, включая и театральные постановки.
К концу марта рядовых граждан стали раздражать бесконечные парады, митинги, шествия и т. п., и к их участникам, рабочим и солдатам, вскоре стали поступать требования заняться, наконец, делом[2554]. На бытовом уровне обывателей больше всего раздражала грязь, которая затопила улицы столиц, причем как периферийные, так и центральные. Дворники, занявшись политическими играми по организации профессиональных союзов или просто просиживая часами во дворах, лузгая семечки и обсуждая «текущий момент», не спешили возобновлять уборку дворов, тротуаров. На эти явления уже в середине марта обыватели со страхом обращали внимание, как бы предчувствуя дальнейшее развитие подобных тенденций: «…теперь, при свободе, всякий поступает, как хочет, и мало найдется таких, которые не за страх, а за совесть относятся к общественной повинности, и вот от этого сейчас на тротуарах опасные тропинки для пешеходов, на улицах кучи навоза и громадные лужи тающего снега. Что называется — ни прохода, ни проезда»