Нахамкис стал одним из излюбленных персонажей карикатуристов, олицетворяя для антибольшевистской пропаганды фальшь и низость леворадикального течения в революции. Характерно, что в портретах Нахамкиса из журналов «Бич», «Новый Сатирикон» выраженно присутствовали монголоидные черты, с помощью которых проводились параллели между большевиками и гуннами, большевиками и монголо-татарами. В декабрьском номере «Стрекозы» А. Лебедев изобразил гунна, удовлетворенно наблюдавшего за тем, как «большевики» грабят и убивают обывателей. Гунн констатировал: «Мои потомки работают нисколько не хуже меня!»[2579] Говоря об источниках образа большевика-гунна, следует заметить его пересечение с «грядущим хамом» в стихотворении В. Брюсова «Грядущие гунны», написанном в первую российскую революцию: «Где вы, грядущие гунны, / Что тучей нависли над миром! / Слышу ваш топот чугунный / По еще не открытым Памирам».
В. И. Ленин некоторыми художниками также изображался представителем монголоидной расы. В этом случае нередко происходило смешение нескольких иконографических типов: Ленин-гунн/монгол, Ленин-анархист, Ленин — немецкий шпион, Ленин — библейский персонаж. Так, на карикатуре под названием «Враг народа» из июньского номера «Барабана» лидер большевиков был изображен в образе белокрылого монголоидного ангела, летящего над городом с мешочком немецких сребреников и бросающего бомбы[2580]. Рисунок сопровождала подпись, перефразирующая стихотворение М. Ю. Лермонтова «Ангел»: «По небу полуночи Ленин летел / И песню анархии пел…» На карикатуре в июльском номере «Барабана» Ленин-монголоид вместо тюрьмы «Кресты» получал немецкий крест (ил. 235). В августе А. Лебедев обратился к репинской композиции «Запорожцев» в карикатуре «Пишут „Приказ № 1“». Российское офицерство склонно было именно в этом приказе усматривать причины развала армии (в действительности начавшегося еще раньше) и возлагать на его инициаторов ответственность за провал летнего наступления. На рисунке Лебедева одними из авторов приказа № 1 оказывались отсутствовавшие тогда в России В. И. Ленин и А. В. Луначарский, причем Ленин изображался монголоидом с торчавшей из головы пикой от немецкого шлема[2581]. Страх перед большевиками-шпионами и перед реставрацией монархии привел к появлению слуха-химеры в конце 1917 г.: «Кажется, доигрывается последний акт инфернального водевиля большевиков. Упорно и с разных сторон сообщают, что решено (и будет опубликован соответствующий „декрет“ Ленина, — русский народ не дорос до гражданской свободы) посадить на престол Алексея, а регентом назначить не то Гессенского герцога, не то Павла Александровича»[2582].
Помимо ассоциаций с гуннами и «монголо-татарами», подобные карикатуры развивали фобии перед «китайской угрозой» — с лета 1917 г. газеты сообщали о нашествии китайцев в Петроград, организации ими вооруженных банд, которые якобы устраивали человеческие жертвоприношения. В ситуации, когда антисемитизм стал менее популярен, фобии «кровавого навета» с евреев переадресовывались китайцам (тем более что в годы Первой мировой войны их всячески демонизировали, подозревали в шпионаже и выселяли из столицы). Вероятно, не случайно, что на ноябрьской карикатуре Д. Моора (ил. 236) лидер большевиков представал в образе высоколобого китайского божества Фукурокудзю (который, впрочем, считается одним из семи богов счастья)[2583]. Существовал и антисемитский подтекст в акцентировании еврейского происхождения отдельных большевиков и сочувствующих им деятелей (Нахамкиса-Стеклова, Бронштейна-Троцкого и др.). Т. А. Филиппова обращает внимание на семитские черты Ленина в карикатурах 1917 г.[2584]
Ил. 235. Заслуженная награда. Текст: Голос свыше (Ленину). — Твои соотечественники не догадались наградить тебя «Крестами» — носи же этот // Барабан. 1917. № 13. Задняя сторонка обложки
Ил. 236. Д. Моор. На двух полюсах. Два казака — пара // Будильник. 1917. № 37–38. Обложка
Доставалось от карикатуристов и лидерам правого крыла. В августе художники иронизируют на тему противостояния Керенского и Корнилова, а после провала «мятежа» последнего Д. Моор придумывает достаточно оригинальный сюжет: на рисунке под названием «На дне» в ночлежке изображены Николай II и Л. Г. Корнилов. Кроме отсылки к известному произведению М. Горького, автор обыгрывает фатальную роль железнодорожной станции «Дно» в судьбах царя и генерала: для Николая II станция «Дно» стала последней остановкой перед подписанием отречения, для Корнилова «Дно» — последнее препятствие на пути двигавшейся в Петроград «Дикой дивизии».
Ил. 238. Ре-Ми. Русская промышленность // Новый Сатирикон. 1917. № 38. С. 9
Помимо политики, не внушала обывателям уверенности в завтрашнем дне и экономическая обстановка. Тема голода, наряду с анархией, была одной из самых распространенных летом — осенью 1917 г. В октябрьском номере «Нового Сатирикона» была напечатана карикатура Ре-Ми, на которой скелет в рваной мантии и с короной на голове взбирался по ступенькам к пустому трону (ил. 237 на вкладке). Карикатура называлась «Царь-голод», а подпись под ней поясняла: «Трон почти никогда не остается незанятым…» Не менее сильный образ был воплощен в другом рисунке Ремизова, опубликованном в следующем номере. На нем при свете дня и ночи был изображен промышленный пейзаж, но если днем на нем были видны трубы над фабриками и заводами, то при свете луны они превращались в кладбищенские кресты (ил. 238).
Осенью политическое сознание обывателей мечется между страхом перед «красной гвардией», «черной гвардией», а также вступлением в столицу немцев. Приход последних обыватели ожидали после падения Риги 21 августа, тем более что к тому времени уже шла эвакуация правительственных учреждений из Петрограда в Москву. Осенью в «Стрекозе» появляется карикатура под названием «У страха глаза велики», на которой обыватели со страха приняли за вошедших в Петроград немецких кирасиров памятник Николаю I у Мариинского дворца. При этом однозначного ответа на вопрос, что лучше, немцы или большевики, никто дать не мог. Вероятно, настроения значительной части общества удачно передает карикатура А. Радакова «Буриданов осел русской власти», на которой осел с фригийским колпаком на голове изображался между красногвардейцем и текинцем[2585]. Автор напоминал зрителю, что, по легенде, буриданов осел умер от голода, так как не смог сделать окончательного выбора.
Примечательно, что октябрьский переворот большевиков не стал главным мотивом карикатур в октябре — ноябре 1917 г. Большевики еще летом превратились в символ анархии и разрухи, поэтому их приход к власти принципиально не меняет образы и сюжеты, с ними связанные. Тем не менее важное отличие образов большевиков лета 1917 г. от образов большевиков осени — зимы заключается в том, что в первом случае они чаще всего представали в качестве немецких агентов, а во втором становились олицетворением животных инстинктов толпы. Заросшие, грязные, оборванные и до зубов вооруженные, они символизировали распространявшуюся по России анархию. Так, на карикатуре из «Стрекозы» громадный большевик-разбойник с ножом охотится на маленького обывателя, решившего бежать в Гонолулу, на карикатуре из «Нового Сатирикона» под названием «Разоблачение» бандиты-большевики раздевают обывателей, считая свои действия «разоблачением контрреволюции»[2586].
Недооценка октябрьского переворота вытекала из массовых настроений тех дней, психологической усталости современников, живших последние недели в состоянии постоянного страха, ожидания катастрофы. Показательна реакция П. Сорокина на известие о захвате власти большевиками. В своем дневнике он записал: «Пучина, наконец-то, разверзлась»[2587]. Использование наречия «наконец» указывает на некоторое чувство облегчения, испытанное автором, последовавшее за напряженным периодом предчувствий чего-то ужасного. В дни переворота — с 24 по 26 октября 1917 г. — Петроград жил своей обычной жизнью: в отличие от событий конца февраля — начала марта, в городе не прекращалось движение общественного транспорта, работали кафе и рестораны, по вечерам публика посещала концерты и театры. А. Н. Бенуа 25 октября в три часа дня проезжал на трамвае мимо Зимнего дворца, однако, как записал в дневнике, ничего примечательного на площади на заметил: «Мало того, когда наши девицы, Атя и Надя, изъявили желание отправиться вечером в балет, то мы с женой не сочли нужным их от этого отговаривать»[2588]. Даже когда пушки Петропавловки начали обстрел Зимнего, по Троицкому и Дворцовому мостам продолжали ходить трамваи. Наблюдая за ними со стен крепости, большевик А. Тарасов-Родионов, будущий пролетарский писатель, с разочарованием думал: «Странная революция. Рабочий совет свергает буржуазное правительство, а мирная жизнь города ни на минуту не прекращается»[2589]. Когда ночью начался обстрел Зимнего, А. Н. Бенуа разволновался. Но причиной волнений были не возможные политические последствия государственного переворота, а культурные — мирискусник переживал за сохранность коллекции Эрмитажа. С другой стороны, сами большевики не считали отстранение от власти правительства Керенского каким-то грандиозным революционным событием. Собственное правительство они назвали «Временным рабоче-крестьянским правительством», чем подчеркивалась некая преемственность власти с предыдущим правительством по крайней мере в вопросе созыва Учредительного собрания — Хозяина земли Русской. Обыватели полагали, что большевики смогут удержаться у власти от силы две-три недели, хотя при этом признавали, что «если большевики не захотят, то Учредительное собрание никогда не съедется»