[2590]. Поэтому неудивительно, что смена власти в октябре — ноябре 1917 г. не стала центральным сюжетом визуальной сатиры. В этом плане показательна карикатура, опубликованная в журнале «Стрекоза» в ноябре 1917 г.: по столбу с надписью «власть» карабкаются трое, выше всех находится человек, на шляпе которого красуются буквы «с.-р.», под ним расположился господин, чей ремень помечен литерами «к. д.», а ниже всех сидит большевик, ухватившийся за полы кадетского пиджака[2591]. Примечательно отсутствие на карикатуре меньшевиков, впрочем, к современникам 1917 г. не стоит предъявлять слишком серьезные требования в знании партийной ситуации — под влиянием газетной и журнальной карикатуры некоторые обыватели были уверены в том, что В. И. Ленин — анархист. Газета «Правда» приводила письмо крестьянина, который считал, что Ленин — это губерния (на вопрос, не ленинец ли он, крестьянин ответил, что он смоленский)[2592].
Если сами события 25–26 октября 1917 г. не нашли должного отражения в карикатуре (что отчасти можно считать результатом наступившей политической апатии, потери интереса к очередным правительственным перестановкам), то социальным и культурным последствиям прихода большевиков к власти были посвящены иллюстрации во многих журналах. Ноябрьский номер «Нового Сатирикона» развивал тему большевиков-хамов. Карикатура В. Лебедева создавала образы крестьян, солдат и рабочих Троцкого: разбойника, дезертира, лодыря[2593]. В том же номере Ре-Ми изобразил, как большевики грабят Фемиду: повязку сорвали, чтобы душить ею обывателей, меч — заниматься разбоем, а весы — спекулировать на рынке. Следует заметить, что если «желтая» пресса и издания правого толка развивали антисемитскую тему в антибольшевистской пропаганде, то либеральные журналы, наоборот, обвиняли большевиков в провоцировании еврейских погромов. Этому, например, была посвящена карикатура Ре-Ми, на которой с небес за убийствами евреев наблюдал В. К. Плеве (считавшийся ответственным за Кишиневские еврейские погромы 1903 г.) и говорил: «Да если бы я знал, что России такая свобода нужна, да я бы первый ее, свободу такую ввел!..» Рисунок А. Радакова «Последнее завоевание революции» изображал Россию в образе женщины, повешенной большевиками на дереве. Хамы стягивали с нее сапоги, а вдалеке за картиной удовлетворенно наблюдал немец[2594]. Ноябрьский номер «Бича» изображал октябрь в образе смерти с косой. При этом одним из главных антагонистов на его страницах оказывался лидер эсеров В. М. Чернов: провозглашение большевиками эсеровской аграрной программы в Декрете о земле и общая популярность партии среди крестьян создавали для кого-то иллюзию победы социалистов-революционеров. На рисунке художника Б. Антоновского крестьяне стояли на коленях перед громадной иконой с образом лидера эсеров[2595]. Художник Тэдди и вовсе изображал Чернова как преемника Распутина[2596].
Весь 44‐й номер «Нового Сатирикона» за декабрь был посвящен «благодарностям» большевикам за то, что они в корне пресекли спекуляцию бумагой, закрыв все газеты, сделали искусство достоянием масс (имелся в виду разгром Эрмитажа и Зимнего), быстро и энергично освободили Россию от иностранного капитала (конфликт с союзниками по Антанте), сумели даже самолюбивых англичан поставить на колени (изображены молящиеся о спасении России от большевиков англичане), смогли сделать так, что всякого русского человека в Европе будут встречать с распростертыми объятиями (иностранная полиция ловит беглеца из России), сразу прекратили всю лишнюю переписку в канцеляриях (игнорирование госслужащими правительства большевиков), сумели вывести добрый русский народ на широкую дорогу (изображен разбойник на большой дороге)[2597]. Главным страхом обывателей при этом оставалась боязнь гражданской войны. В ноябрьском номере «Стрекозы» появляется рисунок, где Россия изображалась как поле битвы маленьких черных человечков, над которыми с пером и бумагой склонилась История, размышлявшая: «Гм… Это самая скверная история из всех, какие мне приходилось записывать»[2598].
Ил. 239. Ре-Ми. Рождество Христово // Новый Сатирикон. 1917. № 45. Обложка
З. Гиппиус отзывается на захват власти большевиками, восстание юнкеров стихотворением «Веселье», написанным 29 октября: «Блевотина войны — октябрьское веселье! / От этого зловонного вина / Как было омерзительно твое похмелье, / О бедная, о грешная страна!.. / …Смеются дьяволы и псы над рабьей свалкой, / Смеются пушки, разевая рты… / И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой, / Народ, не уважающий святынь!»
Настроения обывателей после захвата власти большевиками можно понять по рождественским выпускам сатирических иллюстрированных журналов. Иллюстрации на обложках последних декабрьских номеров «Нового Сатирикона» и «Бича» были подписаны строчкой из Великого славословия «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение», которую, согласно евангелию от Луки, Ангелы пропели пастухам, извещая о рождении Иисуса. Н. Ремизов переосмыслил эту легенду в контексте актуальных российских событий и в образе поющих ангелов изобразил трех пьяных мужиков, аккомпанирующих себе на гармошке (причем центральный персонаж, монголоидного типа, соответствовал иконографической традиции, в которой обычно изображали Ленина) (ил. 239), а Б. Антоновский создал композицию поющих славословие ангелов над полем, усеянным трупами, над которыми возвышалась смерть с косой (ил. 240). Эсхатологические настроения совпадали с уже отмеченным ростом самоубийств среди душевнобольных в осенний период. Зимой 1917/18 г. эти тенденции лишь усиливались.
Ил. 240. Б. Антоновский. Слава вышних // Бич. 1917. № 43. Обложка
Таким образом, журнальная визуальная сатира 1917 г., отражавшая не только смешное, но и страшное, передавала достаточно широкий спектр эмоций обывателей. Корреляция динамики настроений, зафиксированных в карикатурных сюжетах, с динамикой душевных расстройств современников подтверждает ценность карикатуры в качестве источника по эмоциологическим исследованиям. При этом обращение к отдельным сюжетам, мотивам раскрывает те значения, которыми публика наделяла современные ей события или политических персонажей, помогает глубже понять смыслы эпохи. Приведенная в начале главы карикатура М. Ага «История русской революции в одном лице» в целом соответствует психологической динамике общества рассматриваемого периода, за тем исключением, что в апреле 1917 г. художник еще не был достаточно циничен, чтобы предугадать скорую смену восторженных настроений «медового месяца» революции чувством эсхатологического страха осени — зимы 1917 г.
От «революционного психоза» к «контрреволюционному комплексу»: психическая теория и психоэмоциональная динамика российского общества
В феврале 1917 г. революционные события начали развиваться стихийно во многом под воздействием слухов, выражавших распространенные в обществе фобии. Однако февральское насилие оказалось порождением не злого умысла тех или иных политических групп, а той эмоционально-психологической атмосферы, которая характеризовалась иррациональным страхом. Аффективное состояние революционизированных толп отмечали многие сторонние наблюдатели (несмотря на то что некоторые из них являлись носителями консервативной идеологии, статистика душевных расстройств за 1917 г. подтверждает их оценки). Н. Е. Врангель сравнивал поведение возбужденных людей на улице 27 февраля с поведением душевнобольных; о «значительном количестве» сумасшедших на улицах Петрограда в дни Февральской революции упоминал англичанин С. Джонс[2599]. Аффективное поведение становилось синонимом революционных действий. В. П. Булдаков совершенно справедливо отметил психопатологическую природу революции, в которой неконтролируемое насилие снизу выражало инстинкты архаичного бунтарства[2600]. В этом плане проблема революционной психопатологии оказывается шире медицинского подхода, предстает как историческое явление интерментальной сферы, в которой эмоции отдельных субъектов, душевные заболевания пациентов клиник проявляют общее состояние социума.
Изучая источники личного происхождения февраля 1917 г., можно отметить распространение таких «негативных» эмоций, как страх, ненависть, презрение, испытывавшихся представителями разных политических лагерей друг к другу. Сильные негативные переживания приводили к развитию дистресса. Вместе с тем скорая «победа» революционеров быстро окрасила эмоциональный фон в позитивные краски: страх сменился надеждами, ненависть — восторгом. Такая относительно быстрая эмоциональная инверсия приводила к эмоциональному выгоранию, развитию эустресса.
В марте 1917 г. в печати стала появляться информация о том, что количество душевнобольных, поступающих в городские клиники, в несколько раз превосходит этот показатель в дореволюционный период[2601]. Корреспондент «Биржевых ведомостей» сообщал о «небывалом» наплыве психических больных, указывая, что в одну только больницу Николая Чудотворца за неделю доставили 150 человек[2602]. Автор делил вновь прибывших пациентов на страдающих манией преследования и тех, кто пребывал в возбужденном состоянии, постоянно «звал на баррикады». Среди первой категории журналист выделил вице-адмирала В. А. Карцева (в прошлом командира крейсера «Аврора»): «Адмирал страдает манией преследования; ему все время кажется, что его преследуют, что за ним гонятся по пятам… И мысль о самоубийстве при