[2717] Однако, несмотря на отмечавшуюся демонизацию Николая II в годы Первой мировой войны в народном сознании, революция сняла его с главных ролей. В. В. Розанов, переживавший революцию как Апокалипсис, отводил Николаю ничтожную роль отрекшегося от России «царя-декадента»: «Но ведь серьезное-то, серьезнейшее из самого серьезного заключается в том, что действительно наступила таинственная и страшная эпоха… когда царю перестало быть нужно его царство… И ростом, и всем, и какою-то безвыразительностью лица… Николай II явно похож на Мережковского. И что это есть „царь-декадент“ — в этом никто не сомневается»[2718]. Если Розанов возлагал на Николая II персональную ответственность за то, что в марте 1917 г. «Русь слиняла в два дня», то в распространявшихся в это время слухах об эсхатологических пророчествах роль последнего императора представлялась заранее предначертанной. 26 февраля 1917 г., т. е. за четыре дня до отречения, князь В. Д. Жевахов рассказывал о переданном ему старцем Глинской пустыни дополнении к известному видению схиархимандрита Илиодора. В первоначальном варианте видение заканчивалось на Александре III, в варианте 1917 г. появился Николай II. В дополненном варианте С. Н. Нилус, известнейший ксенофоб и конспиролог, включил легенду в пятую редакцию своей книги:
Однажды поздно вечером, — сказывал своим ученикам великий старец, — я сидел в своей келии один. Читая послания св. апостола Павла, я остановился на второй главе Второго послания к Солунянам, на стихах 2–10 и т. д., где говорится о явлении миру человека греха и сына погибели — антихриста. На этих страшных известиях св. апостола я остановился и погрузился в размышление, рассуждая о том, каково же будет действие Сатаны… В эту минуту я почувствовал, что кто-то сзади меня положил мне свою руку на правое плечо и сказал: «Ты сам увидишь отчасти». Почувствовав прикосновение и услышав голос, я осмотрелся вокруг себя, но никого не оказалось, и дверь кельи внутри была заперта на крючок… Наконец, положившись на волю Божию, я совершил свое вечернее правило и, помолившись Богу, прилег отдохнуть и, забывшись тонким сном, я увидел такое видение. Ночь. Я стою на каком-то возвышении. Вокруг меня много громадных построек, какие бывают в больших городах. Надо мною небесный свод, весь усеянный ярко горящими звездами, как бывает в чистую безлунную ночь. И вижу: восходит от востока некий звездный круг громадного размера, составленный из ярких звезд различной величины. В середине круга написано большими буквами имя: Александр. Взошел этот круг с востока из‐за горизонта, прошел величественно и медленно по небесному своду и скрылся на западе. Смотря на красоту и движение круга, я размышлял в себе, говоря: какая великая и славная Православная вера! Православный Царь — вот и имя его так славно и величественно на небесах!..
После видения имени Александра I поочередно восходили звездные круги с именами последующих правивших царей. Имя Александра II было написано кровавыми звездами. Последним появилось видение имени Николая II: «И когда я вновь обратил свой взгляд на восток, то увидел на нем слабо и бледно очерченное имя: Николай, но уже без звездного ореола. Имя продвигалось как бы скачками и вошло в темное облако, откуда были видны в беспорядке отдельные его буквы… За сим наступила тьма, и все стало разрушаться подобно карточным домикам, как бы при кончине мира. Ужас объял меня, несмотря на то, что я стоял на возвышении, не связанном с разрушающимся миром»[2719].
Хотя после отречения 2 марта 1917 г. личность Николая II перестала быть актуальным раздражителем для современников и публика утратила былой интерес к нему, тем не менее Февральская революция сопровождалась сценками народных расправ над самодержавием: обыватели срывали двуглавых орлов, бросали их на землю, топтали, а затем сжигали в разведенных тут же кострах. Накопившаяся ненависть к императору сплачивала революционную толпу, состоявшую из совершенно разных по социальному статусу людей, а потому сжигание символов императорской власти, как и сжигание царских портретов крестьянами в предшествующие годы, воспринималось в качестве символической казни Николая. Особенно чутко на эмоциональную атмосферу реагировали дети. Они плясали вокруг костров, помогали разламывать деревянных орлов и, подбрасывая куски в огонь, приговаривали: «Вот тебе, Николашка! Вот тебе!»[2720]
Впрочем, общественная психологическая атмосфера характеризовалась эмоциональной амбивалентностью, которую можно обнаружить в массовом сознании разных групп, включая духовенство: ненависть к царю, от которого официально отрекся Синод, соседствовала с попытками отдельных священников объявить Николая II Иисусом[2721].
Тем не менее после ареста императорской семьи накал народной ненависти стал остывать. Газета «Известия Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов» уже сам факт отречения императора рассматривала в качестве главного завоевания революции, снявшего с повестки дня вопрос о Романовых и поставившего перед Россией новые задачи: «Победоносный народ сбил теперь цепи своей неволи! Эпоха Романовых, эта эпоха угнетения народа, осталась позади нас. Россия должна стать, наконец, свободной и уничтожить все следы крепостничества!»[2722] Схожим образом реагировала и столичная интеллигенция: «На меня отречение Государя производит не столько тяжелое и трагическое впечатление, сколько впечатление чего-то жалкого, отвратительного… Точно актер, неудачно выступавший в течение долгого и очень утомительного спектакля, теперь сконфуженно уходит в кулису», — записал 3 марта 1917 г. в своем дневнике А. Н. Бенуа[2723]. «Жалко его сейчас только „по-человечески“, а не как государственного деятеля», — думал о царе москвич Н. П. Окунев[2724]. Царь Николай II становился гражданином Николаем Александровичем Романовым.
В то же время большевики пытались «разыграть карту» слухов о якобы сбежавшем царе: «Мощным взмахом стряхнул восставший народ многолетнее иго царского самодержавия… Гидра реакции может еще поднять голову. Черные силы притаились, но не изменилась их скрытая сущность… Скрылся и не арестован отрекшийся царь, пытающийся организовать контрреволюцию», «тиран еще на свободе… Николай со всеми черными силами не сегодня-завтра может начать осуществлять свой план. Мы знаем из истории народных революций, как венценосные палачи пытались, после некоторого успокоения, кровавыми средствами восстановить свои разбитые троны»[2725]. Следует заметить, что большевики активно использовали распространенные в обществе слухи, фобии в собственной пропаганде. Однако попытка сыграть на слухах о бегстве бывшего царя не удалась, так как тема отречения от престола стремительно теряла актуальность. Этот акт снял с Николая ответственность за последующие события, и массовое сознание принялось подыскивать на эту роль очередного кандидата.
Вместе с тем освободившаяся от цензуры периодическая печать накинулась на Николая Романова. Больше всего бывшему императору и его семье доставалось от иллюстрированных изданий — визуальный образ не только охватывал более широкие, включая неграмотных, слои населения, но и надолго оседал в памяти. Следует заметить, что высмеивание врага понижает градус напряженности, снижает страх перед ним: вместо дьявола-Антихриста, которого следовало убить, Николай в 1917 г. представал перед обывателями в образе алкоголика-неудачника, над которым хотелось лишь потешаться. После того как 12 марта была отменена смертная казнь, Д. Моор изобразил Николая в красной рубахе, сжимавшим в окровавленных руках гигантский топор, обращающимся к стоявшим вокруг него палачам со словами: «Все-таки новое правительство больше заботится о нас, чем мы заботились о них». От рисунка веяло впечатлением, что гигантские палачи смотрят на своего маленького бывшего хозяина как на будущую потенциальную жертву (ил. 247 на вкладке).
На ряде карикатур царь изображался узником «Крестов» или Петропавловской крепости, каторжанином.
Несмотря на то что царя решено было оставить под охраной в Царском Селе, вопрос о суде над ним и, следовательно, о его последующей участи был открыт. Временное правительство проявило определенный такт по отношению к арестованному монарху, когда 12 марта создало Чрезвычайную следственную комиссию для расследования действий бывших государственных чиновников, исключая бывшего императора. Более того, в выступлении на I Съезде Советов председатель комиссии Н. К. Муравьев позволил себе выступить в защиту бывшего царя, заявив, что не Николай II был главным врагом Государственной думы, подписывая приказы о ее роспуске, а министры, которые, заполучив подпись Николая, самостоятельно заполняли бланки от его имени[2726]. Муравьев планировал закончить следствие к 1 сентября, однако работа затянулась. Несмотря на это, А. Ф. Керенский, опираясь на предварительные выводы комиссии, заявил, что в действиях бывшего царя и царицы не нашлось состава преступления по статье 108 Уголовного уложения (измена).
Впоследствии А. Ф. Керенский старался убедить читателя в постоянной опасности, которая угрожала царю и его семье в 1917 г., что и заставило правительство перевезти узников в Тобольск: «Смертная казнь Николаю II и отправка его семьи из Александровского дворца в Петропавловскую крепость или Кронштадт — вот яростное, иногда исступленное требование сотен всяческих делегаций, депутаций и резолюций, являвшихся и предъявляемых Временному правительству и, в частности, ко мне, как ведавшему и отвечавшему за охрану и безопасность царской семьи»