Несмотря на хулиганскую природу погром немецкого посольства отразился в патриотическом символическом пространстве. Поэт Б. Садовской посвятил ему стихотворение «Перед германским посольством»:
Оно вздымалось глыбой серой
И в белом сумраке ночном
Казалось сказочной химерой,
Тяжелым и недвижным сном.
Два гладиатора держали
Коней железных под уздцы
И терпеливо выжидали
Победу, славу и венцы…
…Когда же вспыхнул пыл военный
В сердцах, как миллион огней,
Они низринулись мгновенно
С надменной высоты своей…[340]
Случай в германском посольстве представляет интерес с точки зрения изучения психологии толпы, в которой происходит смешение сознания как образованных, так и необразованных индивидов, подчиняющихся единым эмоциональным порывам. Не случайно во время погрома «титулованные дамы» слились с массой обычных хулиганов, чье внимание очень быстро от символов германского имперства переключилось на содержание винного погреба. Кроме того, этот немецкий погром продемонстрировал развитие конспирологического мышления на почве шпиономании — пытаясь оправдать в смерти переводчика русских «патриотов», газеты выдвинули версию, что Катнера убили свои же немцы. Газета «Вечернее время», которая 23 июля в убийстве переводчика обвинила хулиганов, 24 июля изменила позицию. Была выдвинута версия, что погромщики обнаружили разложившийся труп Катнера, который был убит сотрудниками посольства за то, что «слишком много знал» и мог бы выдать оставшихся в столице немецких шпионов: «Катнер был прекрасно осведомлен относительно всех являвшихся в посольство. Он знал тех лиц из обывателей, которые поддерживали непрерывное сношение с посольством, и мог бы вероятно рассказать не мало любопытного из области сношения чинов полиции с немецкими подданными, проживающими в Петербурге… Катнер много знал. После отъезда посольства его нашли мертвым»[341]. Этой же версии придерживалась «Земщина», добавлявшая, что «при осмотре здания Германского посольства на чердаках и в подвалах найдены сундуки, наполненные громадным количеством возмутительных прокламаций, призывающих русских рабочих к забастовкам и революции на случай мобилизации»[342]. Впоследствии шпиономания охватила всех представителей российского общества — от неграмотных крестьян, считавших, что все велосипедисты — это шпионы, отравлявшие колодцы, до дворян, полагавших, что Александра Федоровна выдает немцам военные тайны. Также ходили слухи, что когда немецкий посол Пурталес отправлялся на вокзал, его сопровождали две таинственные дамы в черном. Однако на вокзале одна из них исчезла. Впоследствии образ «дамы в черном» (иногда использовался более драматичный образ «черной вдовы») регулярно возникал в шпионских слухах столичного общества. 15 июля 1915 г. на имя великой княжны Ольги Николаевны пришло анонимное письмо, в котором рассказывалось о появлении в Новом Петергофе таинственной дамы, выдающей себя за француженку по фамилии Эмбло, которая под видом уроков французского языка втирается в доверие к высокопоставленным лицам, имеющим доступ к военным тайнам. Адресанта настораживало то, что Эмбло постоянно возила с собой какой-то матрац, на основании чего автор заключал: «Существует предположение и довольно основательное, что г-жа Эмбло мужчина и немец, и что не есть ли она одна из тех двух дам „в черном“, которые сопровождали германского посла Пурталеса на Финляндский вокзал в день его отъезда и исчезли неизвестно куда»[343]. Ходили толки, что одной из таинственных дам была завербованная немцами сотрудница Петербургского телеграфного агентства. 22 июля «Земщина» распространила слух об аресте некой телеграфистки Н., которая регулярно посещала германское посольство.
Российская полиция хоть и предпочитала не вмешиваться в проявления народного патриотизма (Палеолог, Джунковский обвиняли ее почти в пособничестве громилам), 24 июля градоначальник князь А. Н. Оболенский все же напомнил жителям столицы о действующем с 13 июля запрете на проведение митингов, но демонстраций от этого меньше не стало. В меньшем масштабе, но локальные погромы иностранных фирм продолжались. По подсчетам исследователей, с 22 по 25 июля в Петрограде были разгромлены, помимо германского посольства, мебельный магазин фирмы «Братья Тонет», магазин инструментов для обработки металла и дерева торгового дома «Шухардт и Шютте», книжный магазин «А. Излер», магазин «Венский шик», «Кафе Рейтер», редакция газеты «St.-Petersburg Zeitung»[344]. Спустя некоторое время в печати стала появляться информация о том, что толпа в ряде случаев наносила ущерб русским подданным: «St.-Petersburg Zeitung» представляло собой русскую газету, выходившую на немецком языке, а кафе «Рейтер» принадлежало русской дворянке. Хозяйка кофейни, Варвара Николаевна Рейтер, урожденная Васильева, написала в редакцию «Вечернего времени» письмо: «Вчера в моей кофейне, на углу Невского проспекта и Садовой, были повреждены вывески и разбиты окна. Фамилия „Рейтер“ ввела возбужденную толпу в заблуждение. Я русская столбовая дворянка. Мой муж Чех, удостаивавшийся неоднократно Высочайших подарков и наград за долголетние заслуги. Мои трое детей воспитываются в здешних гимназиях. Я не только понимаю, но сочувствую волнению, которое охватило все наше общество. Я понимаю невольное заблуждение толпы и, как патриотка, прошу принять от меня на нужды военного времени 500 рублей»[345].
Петербургский немецкий погром, от которого пострадали русские подданные, был не единственным эксцессом тех дней в России. Погромами сопровождалась проводившаяся мобилизация. В тот же день, 22 июля, произошел погром в Барнауле, в процессе которого начался пожар, чуть не спаливший деревянный город. В Барнауле сказалось большое скопление мобилизованных солдат, до 20 тысяч, и начавшийся разгром винного склада, вследствие чего пьяная толпа решила выплеснуть свой гнев на представителей вражеских государств и разграбила по ошибке шесть датских торговых фирм (при посредничестве императрицы Марии Федоровны, этнической датчанки, Совет министров принял решение возместить ущерб). Следует заметить, что даже трезвые толпы москвичей и петроградцев во время погромов нередко громили магазины союзных держав — от стихийного бунта не следует ждать рационального исхода.
Патриотическая манифестация 20 июля, погром 22 июля стали в известном роде символами эпохи и обрели определенную коннотацию в исторической памяти: если 20 июля рассматривалось как пример позитивного единения общества и царя, то события 22 июля демонстрировали, во что может вылиться вульгарно понимаемый «патриотизм», в основе которого лежит страх перед образом внешнего или внутреннего врага и ненависть к нему. Тем не менее, как все символы, они приписывают значение событиям прошлого, чье реальное содержание было шире и многозначнее. Как уже упоминалось, в масштабе империи 20 июля ознаменовалось событиями разного порядка. Символу патриотического единения (сильно преувеличенному, как было показано) можно противопоставить событие — символ народного протеста. Одним из ярких примеров последнего, наверное, будут беспорядки рабочих и запасных, произошедшие в небольшом рабочем поселке Лысьва Пермской губернии, ставшие тем не менее одним из самых резонансных событий, которые пришлось расследовать на самом высоком уровне и которые обыватели обсуждали вплоть до конца 1914 г.
На Лысьвенском заводе с мая 1914 г. тянулась перманентная череда конфликтов (преимущественно экономического содержания) рабочих с заводской администрацией, однако объявление о мобилизации подлило масла в огонь: рабочие и запасные потребовали выплаты зарплаты за два месяца вперед и пособия из средств, которые ранее были пожертвованы графом П. П. Шуваловым на просветительские цели. Управляющий Онуфрович не смог договориться с толпой и решил применить насилие — достал револьвер и выстрелил (после того как один рабочий его ударил). Затем заперся в здании заводского управления, в котором, помимо управляющего, находились помощник исправника, полицейский надзиратель, околоточный надзиратель, четыре стражника, а также главный бухгалтер Крепышев, помощник Семенов и счетовод Никулин[346]. Толпа пыталась ворваться в здание, но осажденные забаррикадировались и держали оборону. Это только еще больше возбудило толпу, у которой появилось оружие. Так, следствием было установлено, что по крайней мере один человек — запасной нижний чин из мастеровых Павловской волости и завода Алексей Касьянов — из ружья стрелял по окнам заводской конторы[347]. Когда осаждавшие поняли, что в здание им ворваться не удастся, появилась идея сжечь осажденных заживо. С этой целью из подвала соседнего здания купца Чащина выкатили три бочки с керосином и, черпая керосин ковшами и ведрами, принялись поливать стены заводоуправления. Заодно выплескивали керосин на соседние административные постройки. Кроме того, в керосине мочили тряпки и куски рогож и швыряли их в окна. Первым вспыхнуло здание лесничества, затем дома служащих завода, потом дом купца Чащина, но каменный дом управления не загорался. «Тогда часть толпы направилась к волостному пожарному сараю, сломала замки у дверей и выкатила пожарную машину, приемный рукав которой вложили в одну из бочек, и стала качать керосин в главное здание, которое после этого и загорелось… Прибывший для оказания помощи брандмейстер заводской пожарной команды Иванов, пытавшийся приступить к тушению пожара, был толпой зверски убит… Между тем осажденные в здании Управления, видя приготовление толпы к пожару, решили бороться с огнем, чему много способствовал оказавшийся наверху, во втором этаже здания, большой бак с водой, откуда шел резиновый рукав. Пока вода не истекла, что продолжалось почти до 3‐х часов дня, огонь удалось заливать, но затем положение стало совершенно критическим и безвыходным. Жар и едкий дым не давали осажденным возможности оставаться долее в горевшем здании и пришлось ретироваться… Часть служащих, бывших до того в здании, успела уйти из