[498]. Дорогу на станцию, проходившую мимо ее дома, Семина назвала «дорогой слез».
Первая мировая война изменила положение женщин в обществе, в первую очередь — представительниц низших слоев. Оставшиеся без мужей женщины вынуждены были взвалить на свои плечи значительную часть повседневных забот, вследствие чего патриотическая эйфория прошла мимо них. При этом в газетах особенно акцентировалась тема женского патриотизма, указывалось на то, что отдельные женщины вслед за мужьями рвались на войну. Печать представляла это как пример патриотизма, в газетах обсуждалась идея создания отряда амазонок[499]. «Вечернее время» писало о тяге русских женщин на фронт в статье под названием «Кого родит эта женщина»: «Русские женщины просятся в строй, они хотят сражаться в открытом бою наравне с мужчинами. Были предложения об образовании целых отрядов амазонок»[500]. С инициативой создания отряда амазонок выступила слушательница Бестужевских курсов Петрограда Софья Павловна Юрьева, которая через газеты обратилась с письмом-призывом: «В эпоху, которую мы переживаем, эпоху великой европейской войны, все стремятся принести на алтарь отечества свои силы, все стараются дать хоть что-нибудь своей родине. Мы, женщины, тоже не хотим оставаться праздными зрителями великих событий — многие из нас идут в ряды войск сестрами милосердия, чтобы облегчать, по мере сил своих, страдания раненых героев. Я тоже горю желанием быть полезной дорогой родине, но я не чувствую призвания быть сестрой милосердия — я хочу идти добровольцем в действующую армию и прошу богатых людей откликнуться на мой призыв и дать мне необходимые средства на исполнение моей заветной мечты — образование отряда амазонок, воинов-женщин… Я хочу пролить кровь за отечество, отдать свою жизнь родине!» Автор статьи в «Вечерних ведомостях» пытался доказать, что стремление женщин на фронт вызвано не политической борьбой феминисток за равноправие, а искренним патриотическим чувством. При этом сам автор скептически относился к подобной затее, полагая, что женщина должна проявлять прежде всего милосердие. В качестве аргумента приводились распространившиеся слухи о том, что немецкие медсестры «воюют» после боя, добивая русских раненых солдат. Автор приходил к выводу, что женщина-медсестра может родить только героя, а женщина-убийца — разбойника.
Отряд амазонок так и не был сформирован, женщинам требовалось получить особое разрешение на то, чтобы воевать наравне с мужчинами, поэтому некоторые переодевались мужчинами и тайно проникали в действующую армию. Такие истории широко освещались российской прессой. В ряде случаев авторы публикаций явно увлекались полетом собственной фантазии. Так, «Русское слово» со ссылкой на «Киев» опубликовало заметку о доброволице Тычининой, которая получила отказ на сборном пункте и, срезав косу и переодевшись в солдатскую амуницию, уехала с вокзала вместе с запасными. Тычинина участвовала в боях у Островца, Опатово и Сандомира, получив якобы шесть пулеметных ран в грудь (sic!). Лишь после того, как она попала в лазарет «Утоли моя печали» в Москве, была раскрыта ее личность[501].
Однако мотивы у женщин были разные. Если слушательниц высших женских курсов можно заподозрить в искреннем патриотизме, то в других случаях определяющим были личные интересы — желание вырваться из опостылевшей действительности. В качестве примера можно привести известный случай Марии Бочкаревой, ушедшей добровольцем на фронт осенью 1914 г. Война застала ее в Иркутской губернии, куда она отправилась в добровольную ссылку за своим гражданским мужем Яковом Буком. Однако тот стал пить, избивать жену, несколько раз чуть не убил, в результате у нее возникло желание бежать от него (как она бежала от предыдущего официального мужа). Начало войны дало повод. Бочкарева вспоминала впоследствии: «Покинуть Яшу ради собственного блага казалось мне почти немыслимым. Но оставить его и пойти на фронт во имя бескорыстного самопожертвования — нечто совершенно иное. Идея отправиться на войну все сильнее и сильнее овладевала всем моим существом, не давая покоя»[502]. Бочкаревой казалось, что начавшаяся война откроет для нее двери к новой жизни, в том числе поможет искупить некоторые грехи юности (соучастие в грабежах, прелюбодеяния и проституцию, покушения на убийство). У Марии «возникло неясное предчувствие того, что к жизни пробуждается новый мир, очистившийся от скверны, более счастливый и близкий к Богу». Очевидно, что эмансипированной столичной курсисткой Юрьевой и оказавшейся в сибирской ссылке крестьянкой Бочкаревой двигали разные мотивы. При этом общим оказывалось восприятие начавшейся войны как начала эпохи, открывавшей новые горизонты. Тем самым война способствовала распространению милленаристских ощущений, для одних связанных с чувством страха перед приближающимся концом, для других — с восторгом в предчувствии начала новой жизни. Однако, говоря о женском добровольчестве, нужно учитывать, что в ряде случаев оно было вызвано проблемами в личной жизни, бытовой неустроенностью и порой являлось бегством, способом ухода от тяжелой жизненной ситуации.
Реалии новой жизни не устраивали и оставшихся в тылу солдаток, что вызывало к жизни совсем иные реакции: вместо бегства на фронт — скандалы и бунты в тылу. Слухи о массовых бабьих погромах доходили до армии, и солдаты объясняли это просто: «Бабы бастуют. Мужиков стало мало, а баб много»[503]. При этом в пространстве слухов происходила характерная гиперболизация явления, порождавшая новые слухи о том, что в оставшихся без мужиков деревнях бабы устраивают охоту на мужчин, и когда поймают — замучают. Рядовой с укором писал своей знакомой: «Мы слышали, что вы ловите мужиков. 10 баб поймают одного мужика и замучают до смерти»[504].
Барбара Энгл считает изучение женского бунтарства недооцененной темой в истории российской революции, при этом прелюдией 23 февраля 1917 г. она называет продовольственный погром в г. Богородске Московской губернии, случившийся 1–4 октября 1915 г.[505] Исследовательница справедливо полагает, что ухудшение продовольственной ситуации в империи провоцировало «бабьи бунты», но спорит с Д. Конкер и У. Розенбергом, делающими акцент в активности женского движения на событиях 1917 г. Однако сама Энгл игнорирует более ранние проявления женского бунтарства — погромы солдаток июля — августа 1914 г. Вероятно, именно их следует рассматривать в качестве «прелюдии» бабьих бунтов периода мировой войны и революции. Предопределенные, как и продовольственные беспорядки, проблемами потребления (бунты солдаток в первые месяцы войны были вызваны задержками выплаты денежных пособий), они демонстрируют вместе с тем и гуманитарную сторону женского протеста, связанную с разрушением семейных отношений, переживаниями за жизнь мужчин, ушедших на фронт, оставшихся без отцов несовершеннолетних детей. Очевидно, что именно комплекс проблем, а не только банальная «жажда хлеба», толкал российских женщин на проявления жестокости и насилия. Кроме того, именно солдатки на протяжении всей войны оставались самой «взрывоопасной» категорией женщин.
Бабьи бунты в истории протестного движения в России важны еще и тем, что при их подавлении войска действовали более сдержанно, до последнего не применяя силу. Б. Энгл допускает, что в событиях февраля 1917 г. участие женщин повлияло на отношение казаков и войск гарнизона к беспорядкам, которые могли видеть в них жен и матерей солдат, воюющих на фронте[506]. Еще накануне первой революции крестьяне выработали своеобразную погромную стратегию, в которой прикрывались женщинами, пуская их первыми в «бой». П. С. Кабытов на материале крестьянских восстаний начала XX века затронул тему бабьих бунтов и обратил внимание, что очень часто крестьянский погром начинался с того, что громить усадьбу принимались женщины, а мужчины присоединялись только после того, как удостоверялись в отсутствии карательных инициатив представителей власти. Управляющий имением Трепке Полтавского уезда сообщал в 1902 г. следственной комиссии: «Сначала явились бабы и занялись мелким хищением, а мужчины прятались, выглядывая по временам из‐за изгородки и вошли в дело лишь тогда, когда убедились в безнаказанности баб»[507].
В 1914 г. новый статус множества женщин — солдаток — определял их оппозиционность. Хотя правительство и назначало пособия женам запасных, ушедших на фронт, денег не хватало, пособия задерживали, а в деревнях никакие пенсии не могли заменить рабочих рук. Поэтому в то время, как газеты упивались рассказами о патриотизме русских женщин, эти же русские женщины громили казенные учреждения, ругая правительство и царя за то, что забрали их мужей. «…его матери, нехай верне мини мужа, я его грошами не нуждаюсь», — матерно обругала Николая II тридцатилетняя крестьянка Киевской губернии Александра Побережная, в ответ на напоминание о том, что царское правительство заботится о солдатках, выплачивая им пособия[508].
Уже обращалось внимание на то, что в мобилизационных беспорядках определенную роль играли женщины-солдатки, которые своими истеричными криками подхлестывали агрессию мужской половины толпы. Исследователи указывают, что в погроме на Лысьвенском заводе женщинам принадлежала исключительная роль по возбуждению запасных и рабочих. Вместе с тем лысьвенские беспорядки нельзя отнести к собственно женским бунтам, так как основной движущей силой погрома были мобилизованные солдаты и пролетарии.