Один из первых непосредственно женских бунтов произошел в последних числах июля в Царицыне: собравшаяся у здания мужской гимназии толпа женщин стала требовать письменного удостоверения относительно выдачи дальнейших пособий и после отказа принялась избивать полицейских. К ним присоединились запасные и студенты. В итоге были вызваны войска, открывшие огонь по толпе. В частном письме указывалось, что при подавлении беспорядков было убито 20 и ранено 80 человек[509].
Ярая монархистка, член РНСМА, беспощадный борец со своими соседями-немцами С. Л. Облеухова вынуждена была признать, что власти не справляются со взятыми обязательствами поддержания семей запасных. В письме от 11 августа 1914 г. она так описывала сложившуюся в Петрограде ситуацию: «Дело в том, что несмотря на широко поставленную помощь семьям запасных, во многих попечительствах относятся к ним с возмутительной грубостью и денег не дают. Происходят сцены прямо невероятные. 400–500 женщин приходят каждый день за пособием, им ничего не объясняют и гонят прочь. В другом месте на 600 женщин сторож выбрасывает в толпу 150 билетиков на право получения нескольких рублей. Происходит свалка, жандармы на лошадях врезаются в толпу и „оттесняют“ женщин. Сегодня в 7‐й роте, д. 10, во время давки из‐за брошенных билетов задавили насмерть ребенка. Я не верила всему этому, но ко мне лезут бабы с детьми, плачут и клятвенно уверяют, что это правда»[510].
Судя по частной корреспонденции, самое сильное возмущение солдаток вызывало отношение к ним властей в Одессе. Здесь в течение трех недель не выдавали пособий. В итоге протест одесситок вылился в погром, в котором проявились не только экономические, но и политические мотивы: женщины, вероятно, в память о бунтах 1905 г., наспех сооружали красные знамена, которые затем у них отбирала полиция. В письме из Одессы от 12 августа мы читаем: «Вчера здесь был бабий бунт. Жены запасных, не успевшие получить в Гор. Думе денег, собрались, вероятно, под влиянием чьей-то агитации, большой толпой и направились к зданию Думы. Здесь они учинили дебош: побили стекла и т. д. Между прочим, ранен пристав один. Затем, устроили они дебош в „Европейской“ гостинице, у кондитерской Робина и др. местах. В конце концов у одной отобрали „знамя“, какую-то широкую деревяшку, аршина два длинны. Потом, группы одесских „суфражисток“, человек по десять, заходили в магазины и просили денег»[511].
Протестные выступления солдаток в Одессе продолжались весь август. Монархист, председатель Одесского союза русских людей Н. Родзевич писал 1 сентября 1914 г., делая акцент на язвительных замечаниях в адрес женщин — членов городских управ с немецкими фамилиями: «В здешней городской управе оппозиция крепнет. Недавно бабы, жены запасных, разгромили камнями всю городскую управу, — снаружи не осталось ни одного целого стекла. Три недели их водили за нос, приказывая придти „завтра“. Вдобавок С. Альбрандт предложил им заработок на Дерибасовской улице, — это и было искрой. Едва усмирили. Потом толпа пошла по городу, врываясь в магазины съестных припасов и требуя хлеба. Только к вечеру все успокоилось. Около 40 баб арестовали, а управская сволочь осталась безнаказанной»[512].
Конечно, помимо бытовой германофобии, в критике монархистами (Облеуховой, Родзевича) работы городских управ просматривается их давнишняя борьба с общественным самоуправлением, подрывавшим устои самодержавия. Вместе с тем местные органы самоуправления денежные средства для презрения семей нижних чинов запасных получали из Государственного казначейства, поэтому недостаток или задержка причитавшихся средств — целиком вина царских правительственных учреждений. Однако была еще одна сложность в получении солдатками положенных денег: чрезмерная бюрократизация процесса. Хотя женщины могли рассчитывать на значительные суммы — от 30 до 45 рублей в месяц, закон о призрении семей солдат, призванных на войну, принятый еще 25 июня 1912 г., гласил, что за счет государственных средств финансировалась так называемая «малая семья», в то время как в российской деревне проживали большие патриархальные семьи[513]. Отец, мать, дед, бабка и другая родня могли рассчитывать только на помощь местных попечительств, для чего нужно было составлять прошение в земство или попечительский комитет. Неграмотные крестьянки часто просто не могли правильно составить текст прошения. Известны случаи, как солдатки обивали пороги трактиров, чайных и прочих городских заведений, где можно было встретить сочувствующих грамотных мужчин, которые составляли за них требовавшиеся бумаги[514]. Не обходилось без курьезов: прошения составлялись то на имя военного министра — он построже, — то архиерея — он помилостивее, вместо того чтобы писать в земскую или городскую управу.
Получив пособие, невесткам приходилось либо отдавать его свекрам со свекровями, либо идти на конфликт, отстаивая собственную финансовую независимость. Но последнее грозило перераспределением патриархальных ролевых функций в больших семьях, против чего активно выступали крестьяне. В Костромской губернии в феврале 1915 г. во время ссоры свекрови и невестки из‐за денежного пайка свекровь, обругав царя, возмутилась: «Солдатским женам выдал книжки для получения пособия, а матери выходят дешевле жен»[515]. Мать солдата в народном сознании имела больше прав на компенсацию, лишение же ее данного права становилось переоценкой сложившейся социальной иерархии в деревне. В результате многие крестьянки, опасаясь за сохранность денежных пайков, тратили деньги сразу после получения, покупая вещи, которые не могли позволить себе раньше: кофточки, галоши, духи, помаду[516]. Естественно, это не снижало напряжения в семьях, а, наоборот, формировало в деревенском общественном мнении уверенность в том, что невесток деньги развращают: «Наш государь дурак за то, что много дает пособия солдаткам, которые ведут праздную жизнь»[517]. Со временем получение денежных пособий стало восприниматься как предательство, принятый крестьянками откуп за убитых мужей: «Солдатки за деньги продали своих мужей; им царь за них выдает деньги, не хотят ли они, чтобы царь и х… им купил?»[518]
Таким образом, система призрения семей солдат как ввиду излишней забюрократизированности, так и из‐за недостатка государственных средств не только усугубляла социальные проблемы в деревенской среде, но и служила поводом для выражения женского протеста в различных административных центрах.
Помимо мобилизации мужчин, перебоев с выплатами денежных пособий, фактором женского бунтарства стала реквизиция лошадей и крупного рогатого скота для нужд армии. Собственно, подобные реквизиции коснулись всех слоев населения: еще 17 июля 1914 г. было утверждено Положение о военно-автомобильной повинности, предусматривавшее принудительную реквизицию автомобилей у населения с возмещением стоимости. Однако если автомобиль в те годы мыслился как роскошь, от которой можно было временно отказаться, то лошадь в крестьянской семье играла совершенно иную роль, от нее нередко зависело выживание людей. Комиссии по реквизициям оценивали лошадь с точки зрения ее выносливости и годности для армии, признанных негодными лошадей возвращали, за других назначали денежную компенсацию, однако сумма компенсации нередко определялась произвольно, среди крестьян ходили слухи о том, что за взятку можно и хорошую лошадь признать негодной или, в крайнем случае, получить хорошую компенсацию. В частной переписке обыватели указывали друг другу на злоупотребления властей, а также местных перекупщиков-спекулянтов. Так, один современник сообщал о действиях некоего Карыма, который покупал за бесценок лошадей у крестьян, которых накануне комиссия признала негодными для армии, а затем получал за них казенные деньги, повторно предъявляя их комиссии[519]. По подсчетам Г. И. Шигалина, за время войны из сельского хозяйства было изъято 10 % лошадей, причем взрослых, наиболее работоспособных, в то время как в деревне увеличивался процент молодняка и жеребят (до 22 %), а также старых кляч[520]. При оценке лошадей члены комиссии далеко не всегда принимали во внимание, что ценность лошади в семье, лишившейся мужчин, сильно возрастала. Тверской уездный предводитель дворянства В. И. Гурко в воспоминаниях писал: «Мобилизации проходили при полном спокойствии… Посадка в поезда происходила в отменном порядке. Разумеется, провожавшие уходившие поезда женщины усиленно плакали, заметно было волнение и на лицах солдат, но шли они бодро и уверенно. Менее спокойно прошла реквизиция лошадей по военно-конской повинности, производившаяся почти следом за людской мобилизацией. Во множестве крестьянских хозяйств главами оставались женщины, и именно они проявляли и крайнее недовольство, и даже полное отчаяние, когда у них стали отбирать лучших лошадей. Здесь пришлось видеть несколько весьма тяжелых сцен: бабы буквально выли. Наблюдая за осуществлением военно-конской повинности, я несколько раз не мог выдержать тяжелых сопровождавших ее сцен и, признаюсь, вполне произвольно оставил на месте нескольких добрых коней, признав их вопреки очевидности негодными»[521]. По логике мемуариста, отстаивавшего официальную версию о спокойном течении мобилизации, но признавшего «полное отчаяние» женщин при реквизициях, выходило, что скотина солдаткам была дороже мужей.