[572]. Отдельные группы студентов ходили по улицам столицы весь день, при этом газеты специально отмечали, что «порядок царил безукоризненный». Студенческая манифестация в Петрограде прошла и на следующий день. 9 октября студенческие манифестации прошли в Москве, Одессе и других городах. В Петрограде и Москве из‐за скопления студентов временно было прекращено трамвайное движение.
Вместе с тем московские манифестации отличались большей агрессивностью. Патриотизм, основанный на ненависти к врагу, давал о себе знать. Первоначально толпы студентов, как и в столице, ходили с флагами, портретами императора и пели песни. На Тверской опустились на колени перед памятником М. Д. Скобелеву, в Кремле опустились на колени перед памятником Царю-Освободителю. Однако двигаясь по Петровке, студенты остановились перед немецким магазином готового платья «Мандль» и потребовали немедленного его закрытия, что перепуганные служащие тут же исполнили, также по требованию студентов-патриотов был закрыт магазин «Эйнем». В последнем произошла стычка с двумя дамами, протестовавшими против закрытия магазина, что потребовало вмешательства полиции. Однако на следующий день, 10 октября, в Москве начался настоящий немецкий погром, в котором участвовали как студенты, «союзники», так и уличная шпана. В этот день на улицах Москвы встретились потоки представителей разных социальных групп, вдохновленных известиями о победах на фронте и решивших подкрепить успех войск успехами внутренней борьбы с немецким засильем. В газетах сообщалось, что главными инициаторами разгрома немецких магазинов были рабочие. Первой пострадала немецкая фирма «Эйнем» в Верхних торговых рядах. Уже в полдень рабочие сорвали с нее вывеску и потребовали закрытия магазина. Нарядом полиции толпа была рассеяна, но к трем часам пополудни собралась вновь, более многочисленная. Невзирая на слабые попытки полиции не допустить погрома, разбила окна, ворвалась внутрь магазина и уничтожила весь товар — варенье, конфеты, шоколад, пирожные и пр. Кроме того, пострадали магазины «Дрезден» на Мясницкой улице, «Мандль» на Софийке и Неглинном проезде, «Гаррах», «Циммерман» и «Фирман» на Кузнецком мосту, «Братья Боген» на Неглинном проезде[573]. Из-за погромов в отдельных частях города было прекращено трамвайное движение. Однако из частной корреспонденции мы узнаем дополнительные подробности немецкого погрома 10 октября в Москве. Во-первых, свидетели отмечают весьма активную роль студентов, называя именно их, а не рабочих, зачинщиками беспорядков. Во-вторых, помимо немецких фирм, громились и магазины других иностранных держав, в том числе и французские. Свидетель погрома В. Мошков писал из Москвы 14 октября 1914 г.: «Ужасно обидно, что Москва осрамилась: горсть каких-то мерзавцев разгромила магазины „немецких подданных“ — не забыв, конечно, и свои карманы. В числе „немецких“ магазинов попали и Кутюрье, Сий и Лоок, Кузнецов, Бландов, Сущевский завод и др., не говоря о множестве немцев — русскоподданных»[574]. Другому свидетелю погромов они напомнили революционные беспорядки 1905 г. Он счел их не патриотическими порывами, а прежде всего проявлением хулиганских инстинктов: «Последние дни самое мрачное настроение вследствие ужасных погромов немецких фирм: буквально вся Москва разгромлена и магазины заколочены досками. Хулиганы буйствовали два дня и жутко было смотреть на попустительство начальства. Это так живо напомнило погромы 1905 г., и так больно задело за живое»[575]. Менее масштабные погромы немецких фирм повторились в Москве 24 ноября, и вновь не без участия студентов, которые 10‐го отмечали «толстовский день», а 23 ноября вышли на улицы с акцией протеста против ареста депутатов от социал-демократической фракции Думы.
25 октября 1914 г. в Петрограде студенты Института инженеров путей сообщения устроили массовую манифестацию по поводу взятия союзниками-японцами порта Циндао[576]. Петроградский студент писал в Москву в ноябре 1914 г.: «В нашем студенчестве подъем такой же, как и в других слоях, только без „казенного патриотизма“ и без „Б. Ц. х“ (Боже, Царя храни. — В. А.). Мы отчисляем из наших скудных средств деньги на раненых, а также посильным трудом стараемся дать хоть что-нибудь родине»[577]. Конечно, подобные обобщения являются крайне условными и неточными. Значительная часть студентов-академистов пела «Боже, Царя храни» и вместе с толпой на Дворцовой площади опускалась на колени. Из письма от 15 октября 1914 г. из Петрограда в Москву: «Только что узнал подробности о Московских безобразиях, творившихся в день опубликования высочайшего указа об отмене отсрочек. А мы, брат, не лучше, а возможно и хуже: наши лазали на коленях перед пустым Зимним дворцом. Это уже скандал…»[578]
Часть студентов не скрывала своего участия в первом московском немецком погроме, причем оправдывала это как чувством священного долга, так и различными случайностями. Например, разбитую витрину магазина Манделя объясняли тем, что в толпе «у кого-то случайно, во время бега, снялась галоша и полетела в витрину магазина»[579]. Желание оправдать очевидные, сознательные акты вандализма студентов приводили к созданию не менее наивных картин. Московский студент, отвечая на письмо петроградского знакомого, в котором последний осуждал московские беспорядки, оправдывал поведение своих товарищей следующей, по его мнению убедительной, историей: «Стоит Сережа перед еще целой вазой в магазине Эйнема, глаза горят, видно, что хочется ему чем-нибудь выразить свою ненависть к враждебной нации. К сожалению, под руками нет ни одного твердого предмета; но вот к Сереже подходит мальчик, в шапке у него камни. „Барин, купите — маленькие по пятаку, большие по гривеннику“. — „Дай-ка десяточек побольше“, — говорит Сережа и дает мальчишке целковый. „Ваше благородие, посторонитесь, не ровен час, — зашибем“, кричит он подошедшему было полицейскому. Городовой отходит и самая красивая из ваз разлетается вдребезги. „Я этому в Берлине выучился“, — самодовольно говорит Сережа»[580].
Из писем студентов узнаем, что среди них было достаточно много сторонников социалистической идеологии, осуждавших развязывание войны, в чем они вслед за социал-демократами обвиняли царское правительство. 14 октября 1914 г. студент писал из Петрограда: «У нас разделилось студенчество на две партии: одна требует амнистии и против войны, другая против них идет. Вчера такие горячие споры были, просто ужас… А в Университете, я слыхал, будто еще более резко разделено студенчество. Что-то будет!»[581] Часть студенчества, которой по жеребьевке не пришлось идти в армию, стремилась попасть на фронт по идейным соображениям: увлеченные социалистическими идеями, они желали быть поближе к народу, особенно к «человеку с ружьем», чтобы изучить настроения масс.
Хотя отмена отсрочек была встречена российским студенчеством в целом с пониманием, она содержала в себе положение, которое провоцировало новый виток конфликта между студенчеством и властью: в то время как русских православных студентов, католиков и лютеран, мусульман принимали в военные училища, где они могли получить офицерский чин, студенты-евреи, даже православного вероисповедания, вынуждены были идти на фронт обычными рядовыми. Еврейский вопрос достаточно остро стоял среди образованной части российского общества, оставаясь принципиальным в его взаимоотношениях с властью.
При этом студенты-евреи в своей массе хоть и с обидой, но спокойно встретили свою новую перспективу. Московский студент Коля писал знакомому 10 октября 1914 г.: «Вряд ли на мою долю выпадет работать над моим изобретением дальше. Слухи о привлечении студентов к отбыванию воинской повинности оправдались раньше, чем можно было ожидать. Я не печалюсь по поводу предстоящего призыва. Одно обидно, я, как „лицо, не имеющее права по существующим законоположениям быть офицером“, пойду солдатом. Само по себе это было бы ничего, но получать оскорбления перед тем, как ты идешь рисковать жизнью, — это неприятно. Впрочем, надо быть выше этого»[582].
Практически подавляющее большинство студентов не-академистов поддерживало товарищей-евреев. Определенная часть академистов, стоявшая на монархических позициях, наоборот, именно студентов-евреев обвиняла во всех студенческих акциях политического протеста. В своей корреспонденции они предпочитали делить студенчество не на «академистов» и «не-академистов», а на «русских» и «жидов». Харьковский студент писал своему товарищу Беляеву в Киев 19 октября 1914 г.: «Харьковские студенты в массе, несмотря на жидовское растлевающее влияние, оказались вполне русскими людьми, горячо любящими свою родину… После патриотической манифестации студентов жиды явились в Университет и давай подстрекать, как мы должны „реагировать“ на участников манифестации… Состоялась сходка, на которой поносились патриотизм и правительство, требовали прекращение войны… и даже оскорблен был Государь. Вот как бесчинствовала жидовская революционная шайка»[583].
Фактически слово «жид» в студенческой риторике теряло свое первоначальное этническое содержание и наполнялось политическим смыслом. Антисемитизм студентов-академистов подпитывался и соответственными высказываниями профессорского состава. Примечательно, что среди них были немцы, которых германофобия не излечила от юдофобии. Так, выраженно антисемитскую позицию занимал директор Киевского бактериологического института В. К. Линдеман, возглавлявший комиссию по противохимической защите в годы войны. В январе 1915 г. он писал в Москву: «Последовала уже отмена циркуляра Кассо о государственных экзаменах и получен новый, дающий полную возможность расширения черты оседлости. Бороться с этим я, естественно, не могу, и приходится своими руками пускать в свой научный храм стадо свиней»