Показательно, что именно студенты в ноябре 1916 г. печатали и распространяли поддельную речь П. Н. Милюкова, в которой содержались прямые обвинения царской фамилии в государственной измене. В конце 1916 г. происходило объединение студенческих организаций под революционными лозунгами. В Москве «коллектив представителей ста студенческих организаций» в начале декабря распространял прокламацию, в которой заявлял, что российское правительство ведет войну против собственного народа, и призывал студенчество возглавить революционное движение «малосознательных масс»[606].
Таким образом, российское студенчество, готовое поддержать правительство летом — осенью 1914 г., вернулось к прежней революционной риторике. Причиной этого послужили антидемократические действия властей: арест депутатов думы, роспуски думы, запрет призванным евреям-студентам поступать в военные училища. Кроме того, связь студентов с рабочими организациями, возмущение освобожденными от призыва полицейскими также способствовали революционизации российского студенчества. Изучение истории вовлечения молодежи в революционную деятельность показывает значимость морально-этических факторов, когда политический протест начинается с осознания несправедливости политической системы. Исследователи отмечают, что часто личностная мотивация революционной борьбы превалировала над идейно-политической[607]. В некоторых случаях подпольная работа и вовсе приобретала форму семейного подряда, когда младшие братья «наследовали» деятельность старших (примером чего могут служить семьи Ульяновых, Савинковых, Цедербаумов и др.). Все это наполняло студенческое движение высокой степени экспрессивностью и эмоциональностью, что нередко приводило к пограничным состояниям психики.
Детское восприятие войны: героическая эйфория или психотравма?
Патриотическую пропаганду 1914 г. нельзя себе представить без эксплуатации детской тематики. Главным сюжетом в ней было бегство детей на фронт и их последующее героическое служение Отечеству. «Летопись войны», «Огонек», «Нива» и прочие иллюстрированные периодические издания публиковали на своих страницах фотографии юных героев, награжденных медалями, сопровождая портреты рассказами о подвигах молодых бойцов. Подобная пропагандистская стратегия была направлена не только на закрепление тезиса о всеобщем единении и сплочении общества, но должна была вызвать эмоциональный отклик читателя/зрителя, подвести под идеологическую базу Отечественной войны чувственный фундамент. Визуальная пропаганда эксплуатировала не только образы детей-воинов, увешанных медалями, но также тиражировала фотографии раненых детей[608]. Очевидно, та и другая группа детских образов были направлены на решение разных задач. К. Келли обращает внимание на два распространенных в разных культурах мифа о ребенке — символе нации: один миф о ребенке-спасителе, другой — о ребенке-мученике. Во втором случае ребенок представлялся квинтэссенцией национальных страданий[609]. Образы растерзанных или распятых мальчиков и девочек оказывались исключительно актуальными, мотивационными символами, призванными поднять нацию на бой с врагом. Однако в конце концов такая навязчивая пропаганда приводила к противоположным последствиям — выработке острого чувства неприятия, брезгливости от псевдопатриотической пропаганды.
История детства уже стала заметным историографическим направлением, в рамках которого проводятся исследования в социальном, антропологическом, психологическом и культурном ключах. При этом исследователи обращают внимание на сохраняющуюся недооценку вопросов детства, связывая это с тем, что «история детства находится за рамками интеллектуальной истории, поскольку связь детства с „бытом“, который относится к исследовательской проблематике „истории повседневности“, делает ее не очень значимым объектом научных изысканий, второстепенным для исследователей политической и социальной истории, поскольку дети в ряду социально-экономических понятий маргинальны и их трудно классифицировать»[610]. Вместе с тем история советского детства, особенно раннего времени, периода социальных трансформаций, оказывается наиболее востребованной, так как позволяет преодолеть кажущуюся «рутинность» исследования за счет погружения в «бурлящую» эпоху. Быт советских детей в контексте политики власти, столкновение официальной и реальной картины детства, демографические вопросы изучаются в работах Т. М. Смирновой, С. В. Журавлева, А. К. Соколова, Э. М. Балашова, В. Б. Жиромской, Н. А. Араловец, А. А. Сальниковой, отражены в западных исследованиях К. Келли, Л. Киршенбаум, К. Кройзигер, Л. Бернстейн и многих других[611]. В историографии существует дискуссия о том, какой именно период в истории российского детства можно считать наиболее значимым, и если К. Келли выделяет здесь 1890‐е гг.[612], то Т. М. Смирнова обращает внимание на то, что октябрь 1917 г. открыл новый этап в истории России и тем самым истории детства. При этом исследовательница отдельно отмечает, что «нельзя забывать также и о том влиянии, которое оказали на положение детей, их менталитет и отношение к ним общества Первая мировая война, а затем революция и Гражданская война, которые, как любые социальные катаклизмы, наиболее сильно ударили по самым социально незащищенным слоям населения, в первую очередь — по детям, вне зависимости от их социального происхождения»[613].
Центральным вопросом истории военного детства является вопрос о степени влияния войны на психику подраставшего поколения. А. А. Сальникова констатировала факт раннего «взросления» детей в 1914–1922 гг.[614] Однако указанные хронологические рамки «эпохи войн и революций» слишком широки. Очевидно, что они распадаются на три этапа (Первая мировая, революция и Гражданская война), в отношении каждого из которых уместно задуматься о степени влияния на детскую психику. Сальникова справедливо полагает, что «милитаризация» детства имела место и до 1914 г., а многократно усилилась в войну гражданскую. А. Б. Асташов считает возможным говорить о формировании именно в 1914–1916 гг. двух когорт нового поколения, которые были по-своему травмированы войной. Первая когорта 13–17-летних детей (1901–1906 гг. рождения) пошла по стопам отцов в годы Гражданской войны, отмечаясь явной склонностью к разного вида насилию: самовольным обыскам и реквизициям, злоупотреблению служебным мандатом, растратам вверенных казенных сумм, изнасилованию задержанных женщин, служебным подлогам и пр.; вторую когорту составили дети, родившиеся в 1905–1910 гг., на формирование личности которых большое влияние оказало отсутствие отцов и тяготы военного времени: «Усталые от потрясений детства и начала юности, эти люди мечтали о сытости, удобствах, спокойствии, в целом были склонны к консерватизму. Для этого сознания характерна установка не на изменение, а на сохранение существующих социальных отношений, вообще культивирование ценностей семьи, образования, достатка, патриотизма. Думается, что именно эти установки и стали основой поведения поколения, которое называют „сталинским“. Это поколение вышло на арену жизни, когда внесемейное влияние выполнило свою революционную роль по переделке нового человека»[615].
При всей обоснованности данной гипотезы представляется, что проблема воздействия экстремальных условий на детскую психику требует более тщательного исследования. В первую очередь необходимо учитывать особенности возрастной психологии, которые предполагают различные реакции детей на внешние раздражители. Те обстоятельства, которые могут травмировать взрослых, для детей могут проходить совершенно безболезненно. Ссылаясь на психологов и специалистов в области международного права, А. А. Сальникова обращает внимание, что наблюдаемые детьми военные действия как таковые не могут привести к серьезной психологической травме ребенка, если рядом с ним находится взрослый защитник, которому он полностью доверяет[616]. В психологии используется понятие зоны комфорта, которая для детей связана с семейным кругом. Пока зона комфорта ребенка не нарушена, что бы ни происходило за ее границами, какие бы тревожные сигналы внешний мир ни посылал, ребенок будет чувствовать себя в безопасности. Внешний мир не так реален для него, еще не дан ему в опыте, как мир семейного, внутреннего круга. И только процесс взросления заставляет ребенка пугаться внешнего мира за счет выстраивания более сложных причинно-следственных связей, осознания тесного взаимодействия малого и большого миров.
Война сильно сказывалась на жизни детей: в прифронтовой зоне особенно быстро росло количество сирот и беспризорников, тяжелым оказывалось положение семей с детьми, бежавших, эвакуированных или депортированных с театра военных действий. Их повседневная жизнь принимала экстремальные черты. В статье В. М. Левитского «Беспризорные дети и война» указывалось на то, что источником беспризорничества в годы войны стали солдатские семьи, в которых дети вынуждены были идти работать[617]. Юные труженики не выдерживали нагрузок, бросали работу и подавались в бега, из‐за страха физического наказания или морального осуждения не решаясь вернуться домой и признаться взрослым в том, что новые обязанности слишком тяжелы для них. Современники обращали внимание, что в крупных городах в первые месяцы войны возросло количество дел по малолетним преступникам