. М. Рубинштейн пришел к выводу о том, что в отношении животных не только мальчики, но и девочки часто склонны были проявлять большую жестокость, причем педагог провел параллель с обнаружившейся за годы войны склонностью к насилию взрослых женщин: «Встречаются у детей позывы к жестокому обращению с врагом. Так, в одном случае на улице кошка, изображавшая германцев, была задушена. Интересно, что как женщины проявили большое неожиданное озлобление и склонность к жестоким приговорам в эту войну, так и девочек их большая эмоциональность и внушаемость уводят иногда в ту же сторону. Среди них попадаются отдельные лица, рекомендующие ответные жестокости: „А я бы, говорит одна, на поле сражения убила немца, а если бы увидала раненого, то тоже добила бы его“»[647].
По-видимому, игры в войну потеряли актуальность в 1916 г. По дневникам сестер Ольги и Натальи Саводник можно проследить некоторую эволюцию детских уличных забав: накануне войны они вместе с мальчиками играли в казаков-разбойников, затем в войну с немцами, а в 1916 г. играли в котов (подражали миру животных) и «запорожцев» (скакали на палках)[648].
Игры детей старшего возраста носили более разнообразный и сложный характер, были наполнены фантазиями на основе прочитанных книжек, выдуманных стран и миров. Отчасти в этом проявлялось стремление детей поскорее обрести независимость от взрослых. Л. О. Дан вспоминала свое детство: «Как это часто бывает в больших семьях (восемь детей. — В. А.), наш детский мир был очень отдален от мира взрослых, и мы, дети, жили тесно связанные между собой; была у нас своя мораль, свои законы, свои интересы. И во всем этом причудливо переплеталось взрослое и детское, для всех нас, и старших, и младших детей, одинаково обязательное»[649]. Братья и сестры разыгрывали сценки, прочитанные в книгах, повторяли диалоги литературных героев, нередко выдумывали свой собственный мир, с собственным языком. Тем самым беллетристика, лубочная продукция (литература и изобразительное творчество) накладывали свой отпечаток на детскую картину мира.
Вместе с тем война приучала детей и к состраданию. Многие жители городов брали в свои дома раненых, которым не хватало места в больницах. Отмечались случаи, как маленькие дети предлагали раненым свои кроватки, отдавали самые любимые игрушки. Одна шестилетняя девочка просила мать взять к себе двух бельгийских мальчиков и двух девочек: «Я отдам им свою кровать, а мы с тобой ляжем вместе. Я буду за ними ухаживать», — говорила она[650]. Детская наивность и непосредственность как нельзя лучше отражала различные грани социально-психологической динамики общества. Когда по городам прокатилась первая волна германофобии, отразившаяся в том числе в травле детьми своих одноклассников с немецкими фамилиями, часть детей сочувственно отнеслась к ним, не поддавшись общественным настроениям. Вероятно, в этом сказывалось влияние домашних разговоров. Так, мать 12-летней гимназистки писала: «Сегодня прибегает девочка из гимназии и рассказывает, как им жалко было одну немку, с которой сделалось дурно в гимназии в то время, когда 8-классницы устроили манифестацию довольно шумную, бегали с телеграммой в руках, радуясь победе над немцами. И вот, зная, что немцев теперь высылают, дочка начала упрашивать меня: возьмем, мама, и спрячем эту немку к себе, спрячем в ванную, пока кончится война»[651].
Дети пытались внести свою лепту в дело победы, чему способствовала школа: согласно изданным Министерством народного просвещения циркулярам, школьники шили белье воинам, теплые вещи, упаковывали перевязочный материал, устраивали кружечные сборы. Впрочем, многие семьи включились в благотворительную деятельность задолго до министерской отмашки: в августе 1914 г., когда дети с родителями отдыхали на дачах, в повседневный досуг вошла практика патриотических митингов-концертов, устраивавшихся силами самих дачников. Принимали в них участие и дети: разыгрывали спектакли на злобу дня с участием своих кукол, читали стихи, играли на музыкальных инструментах, продавали взрослым собственные поделки, а полученную выручку отправляли в фонды помощи воинам[652].
Опасный размах с первых месяцев войны приобрело детское бегство на войну. Среди детей стали ходить небылицы о чудесах героизма, которые проявляли их сверстники, о том, какими почестями их награждали по возвращении домой. Когда же становилось известно, что таким беглецом-героем был не абстрактный мальчик, а конкретный знакомый со двора, то идея убежать из дома на войну из фантастической превращалась в реальную. Анкетирование, проведенное Фрёбелевским обществом, показало, что увидеть военные действия хотели бы 64 % детей, причем чем старше был ребенок, тем сильнее оказывалось это желание: до 9 лет — 61 %, после 9 лет — 76 %. Однако готовность пойти на войну сражаться выразили только 37 % (40,5 % мальчиков и 33 % девочек)[653].
В декабре 1914 г. ученикам двух классов петроградской начальной школы Тименкова-Фролова было предложено написать сочинение о войне в форме письма к другу. В некоторых сочинениях детей фигурировали такие беглецы. Из одной работы становится известно, что из их школы на фронт убежали два ученика, в другом сочинении-письме учащийся Н. Воронов рассказал историю мальчика Коли. Колю согласился взять с собой солдат на Варшавском вокзале Петрограда. Мальчик забрался под лавку, солдат задвинул его чемоданом, накрыл подушкой и таким образом они доехали до Варшавы. В Варшаве кондукторы очередной раз обыскали поезд на наличие мальчиков-беглецов, поймали нескольких ребят, но Колю не нашли. В дальнейшем Коля добрался до фронта, путешествуя в солдатской шинели, которую ему подарил солдат. По словам мальчика, он «побывал на войне и озяб и заболел лихорадкой»[654]. В конце концов Коля вновь оказался в Варшаве, где его поймал начальник станции и с кондуктором отправил домой. Рассказанная история не выглядит правдоподобной, скорее всего мальчик не добрался до фронта, а был схвачен вскоре по прибытии в Варшаву, однако гордость не позволила ему признаться, что на войне он так и не побывал. В то же время на Воронова, пересказавшего эту историю, она, безусловно, сильно подействовала.
Под влиянием подобной героики бегство детей на фронт чуть было не приобрело массовый характер. 14 октября 1914 г. в Петрограде была пресечена попытка коллективного побега мальчиков на фронт. В ней участвовало 11 учеников различных гимназий в возрасте от 12 до 13 лет[655]. В ряде случаев у младших школьников бегство на фронт воспринималось в качестве игрового действия, в нем не было осознанной патриотической подоплеки. Психологи отмечали, что мальчики бежали на фронт «за медальками», полагали, что их раздают всем прибывшим туда детям. «Саратовский листок» скептически отреагировал на попытку несовершеннолетнего сына председателя городской ревизионной и бюджетной комиссий В. П. Минкевича сбежать на фронт, отказывая ему в осознанном патриотизме: «Он и его товарищи, мечтающие о том, чтобы быть добровольцами, совершеннейшие еще дети. Их прельщает надежда получить Георгиевский крест и тогда учиться бесплатно, за свой счет, благодаря самим себе. Стремление бежать в армию заразило не только мальчиков. Дочь св. В. П. Космолинского тоже чуть было не уехала на передовые позиции»[656]. В июле 1914 г. тринадцатилетняя Ольга Саводник подумывала о бегстве на войну, чему способствовали прочитанные ею рассказы о подвиге героини войны 1812 г. Нади Дуровой, а также детская влюбленность в императора, за которого она хотела «пострадать»[657]. Но нежелание расставаться с матерью отогнало эту мысль.
Любопытным источником к изучению психологии детского восприятия являются рисунки военного времени, отражавшие те явления, которые больше всего поражали, трогали детей. Рисунки детей не могли не беспокоить взрослых запечатленными на них ужасами войны: лужи крови, отрубленные головы и прочие части тела, раненые воины, взрывы снарядов — все это, преломляясь в сознании детей, находило отражение в их художественном творчестве. Вместе с тем специалисты отмечали, что то, что вызывало содрогание взрослого человека, у ребенка порождало лишь любопытство, в связи с чем излишнюю детализацию воинских увечий на рисунках объясняли не проснувшейся детской жестокостью, а характерной для данного возраста игровой формой познания мира[658].
Педагоги отмечали, что в силу большей политизированности городов война сильнее отразилась на психике городских, нежели сельских детей или жителей небольших уездных городков. Провинциальный педагог так характеризовал психологическую атмосферу в своем училище, заявляя, что для детей война проходит незаметно: «В нашем училище резких перемен не замечаю. Правда, три ученика в два приема бегали на войну. Но из них только один, лет пятнадцати, серьезен, а два других просто искали приключений. Заметен некоторый подъем патриотического духа, но небольшой. Шовинизма не заметил. Большую роль в этом играет, очевидно, захолустное положение нашего городка — 10 верст от станции боковой ветки. Раненых помещается в городе очень немного, их не видно. Война не бросается в глаза и детям почти незаметна»[659]. Большой город с его бурной жизнью давал пищу детской фантазии, порождал в сознании образные фантастические картины, дети додумывали то, что не могли знать. В среде крестьянских детей была заметна созерцательность. При этом отказать в образном мышлении сельскому ребенку нельзя, только образы эти чаще всего брались из окружающей природы. Характерно сочинение учащегося III отделения сельской школы под заглавием «Грустные люди», в котором образно, но вместе с тем весьма точно передаются настроения крестьян периода первой мобилизации: «Объявила Германия войну. Из городов тронули солдат, которые не отслужили начальную службу. Пошел слух по всем деревням, стали набирать солдат и ополченцев. Жены и матери услыхали, стали плакать да вопить. По всей деревне пошел вопль, крик, а мужики ходят печальные, на глазах слезы. На другой день повезли солдат в город, а жены плачут, обнимают мужьев, не пускают их, а они утешают жен. После этой наборки в деревне стало скучно, грустно. Деревня стоит, как лес дремучий. Бабы на колодцах говорят про войну, про мужьев, кого куда назначили. Все бабы и мужики невеселые, как будто осенний цвет. У окон деревья стоят, по верхушкам ветер плывет, словно волна. В деревне тихо, смирно, ни одной птицы не слышен звук, а по улице широкой пыль идет, взвивается столбом»