[749]. Однако далее Поршнева делает спорный вывод о том, что крестьянство мыслило войну в качестве «крестового похода за землю и веру, в котором присоединение новой земли означает одновременно и расширение ареала истинной веры»[750]. Схожая концепция, действительно, навязывалась церковной печатью, среди солдат из крестьян распространялись слухи о том, что за участие в боевых действиях они будут получать землю, тем не менее нет достаточных оснований утверждать, что подобное отношение к войне было характерно для крестьянства с самого ее начала. В. П. Булдаков обращает внимание на то, что некоторые крестьяне шли на войну не за германской, а за помещичьей землей, рассуждая, что «если победит Россия — земля будет от дворян-помещиков отобрана и отдана в надел крестьянам, так как они, главным образом, являются защитниками Родины и победителями врага»[751]. Тем самым война в представлении части крестьян вписывалась в давнишнюю борьбу за землю и ее ареал отнюдь не соответствовал геополитическим амбициям некоторых политиков. С этих позиций война мыслилась не в религиозном, а прагматическом ключе, не в качестве «крестового похода за землю и веру», а как способ выслужить себе землю, что уже имело исторические прецеденты.
Тем не менее ряд крестьяноведов не поддерживают тезис о крестьянском патриотизме. Так, А. В. Гордон пессимистически оценивает крестьянский патриотизм в период первой мобилизации, задаваясь справедливым вопросом: насколько отражает действительность утверждение, что «настроение инициированного властью, монархическими объединениями и купеческой верхушкой торжества распространилось и на деревню?»[752] Описывая восприятие войны крестьянами в 1914 г., автор использует мифологему «катастрофы», верно отмечая ее последующую трансформацию в сторону эсхатологических ожиданий. В. П. Булдаков и Т. Г. Леонтьева сообщают, что добровольческое движение крестьян было связано с желанием найти себе место в армии потеплее, так как добровольцы получали право выбора рода войск[753].
Даже те авторы, которые пишут о крестьянском патриотизме, интуитивно сознавая противоречивость данной концепции и явные различия в понимании патриотизма крестьянами и теми, кто писал о нем в официальной прессе, делают акцент на бессознательном, стихийно-иррациональном патриотизме народа. Так, например, О. А. Сухова объясняет парадоксальную природу крестьянского патриотизма 1914 г. психологической теорией защитной реакции психики на внешний раздражитель: «Мощный всплеск стихийного крестьянского патриотизма, осознание себя в качестве жертвы… были своего рода проявлением стереотипной реакции на угрозу военной опасности. Только в этом случае участие в военных действиях приобретало сакральный смысл, что, в свою очередь, позволяло снизить психологическое напряжение»[754]. Однако данная попытка объяснить патриотизм бессознательной психической реакцией не снимает всех противоречий. Помимо того что тезис о «мощном всплеске крестьянского патриотизма» вызывает серьезный скепсис и кажется следствием некритического подхода к официальным источникам, возникает вопрос: действительно ли война в глазах массы крестьян приобрела сакральный смысл? Проблема в том, что, как будет показано в дальнейшем, крестьянская ментальность отличалась причудливым сочетанием архаичного мифологизма (что теоретически могло стать основой для сакрализации войны, к чему стремилась церковная пропаганда) и рационального прагматизма. Представляется более вероятным, что начало войны, оторвавшее крестьян от семей, земли, лежало в рамках прагматического восприятия и вызывало злобу и раздражение, проявившиеся, в частности, в массовых беспорядках призывников, а затем женщин-солдаток. В отдельных дневниках грамотных крестьян с началом войны связывается чувство досады, вызванное необходимостью отрываться от сельхозработ[755]. Кроме того, исследование религиозно-мифологического пласта сознания крестьян и в особенности рядовых солдат обнаруживает не столько сакрализацию, сколько инфернализацию войны в русле народной эсхатологии.
Отчасти историографические парадоксы исследований крестьянской ментальности связаны с ее синкретичностью и амбивалентностью многих составных элементов. В стремлении дать непротиворечивое объяснение отношения крестьян к тому или иному объекту авторы забывают о противоречивости самого крестьянского сознания. Исследователи уже указывали на противоречия целей и средств в крестьянском мышлении. О. Г. Буховец обратил внимание на синкретизм крестьянского политического сознания, который усмотрел в нестыкуемости привнесенных и традиционных компонентов, в сочетании адекватных представлений о своих социальных целях и иллюзий относительно путей их достижения[756]. О «сочетании несоединимого» в крестьянской ментальности писал А. В. Гордон[757].
Хотя исследователи и расходятся в вопросе восприятия начала войны крестьянами, тезис о том, что в процессе войны произошли определенные ментальные сдвиги селян, в целом не подвергается сомнению. Проблема, правда, в том, в какую именно сторону были эти сдвиги направлены. Некоторые авторы полагают, что война способствовала архаизации жизни крестьян и соответствующим образом отразилась на их психологии. Н. А. Дунаева, О. А. Сухова считают, что начало мировой войны привело к возврату к истокам, «традиционному укладу» жизни деревни. Н. А. Дунаева указывает, что националистический угар начала войны в деревне «трансформировался в традиционную идею „черного передела“», а также стал сигналом для разрешения назревших противоречий внутри общины: бунта молодых общинников против «стариков», общинников против хуторян и отрубников и т. д.[758] Сухова, рассматривая массовое движение крестьян в 1917 г., соглашается с позицией В. П. Булдакова и Д. И. Люкшина, отмечающих значимую роль иррационально-аффективных форм поведения[759], доминирование которых Сухова объясняет архаизацией массового сознания и победой в нем локализма[760].
С этой позицией полемизирует А. В. Гордон, настаивающий на многоукладности крестьянского сознания и акцентировании в годы войны сознательных его пластов, делающих возможным крестьянскую самоорганизацию. При этом Гордон признает, что начало войны породило общую атмосферу народного бедствия, к которому «крестьянство отнеслось по вековечной традиции покорности высшим силам и приспособления к обстоятельствам», что соответствовало архаичному пласту сознания[761]. Вместе с тем сложность подобных обобщений демонстрирует вариативность крестьянских реакций на войну, например массовые погромы призывников, в которых отразились как политические (оскорбления в адрес императора, убийства представителей местной власти, требование отправки на фронт полицейских чинов и пр.), так и социальные конфликты (поджог и разгром помещичьих имений, конфликты призывников-общинников с крестьянами-единоличниками). На синкретизм и парадоксальность крестьянского мышления в годы войны указывают В. П. Булдаков и Т. Г. Леонтьева. Обращая внимание на то, что распространявшиеся по России слухи о вредителях-шпионах и спекулянтах подталкивали крестьян к правдоискательству, выработке рациональных стратегий по борьбе с внутренней изменой (правда, в примитивно-традиционном духе: спекулянтов убить, имущество конфисковать и раздать крестьянам), авторы отмечают, что подозрительность селян вкупе с поиском виновных могла вылиться в гремучую смесь[762].
Многие историки отмечают кризис монархического сознания крестьян в годы мировой войны на примере дискредитации образа Николая II. П. С. Кабытов связывает это, в частности, со слухами о двусмысленной роли при дворе Г. Распутина и о вмешательстве Александры Федоровны в государственные дела[763]. О. С. Поршнева также считает, что распространявшиеся слухи о похождениях Распутина и его влиянии на царя дискредитировали образ последнего в глазах сельских жителей[764]. Вместе с тем эти слухи были характерны не для деревни, а для города и фронта. Из числа изученных 1474 дел по статье 103 Уголовного уложения имя Распутина ни разу не упоминалось крестьянами в оскорбительном контексте, при этом чаще всего в измене крестьянами подозревалась не Александра, а Мария Федоровна. Убеждение в том, что во дворце — разврат, было в первую очередь связано, как ни парадоксально, с известиями о благотворительной санитарной деятельности царицы и дочерей, что более подробно будет показано дальше.
Вероятно, одна из самых категоричных позиций в вопросе о степени рационализации общественного сознания крестьян принадлежит В. П. Данилову и Л. В. Даниловой, которые посчитали, что в ходе Первой мировой войны «крестьянский менталитет становится республиканским с решительным отрицанием любой возможности единовластия»[765]. Авторы сослались на «Примерный наказ» 1917 г. Вместе с тем этот наказ, отредактированный эсерами, отражал не только массовое сознание крестьянского сообщества, но и идеологию определенной политической группы, которая игнорировала явственные черты патернализма крестьянской ментальности, чуждые республиканским идеям. Письма крестьян во власть периода Гражданской войны также сохраняют признаки патерналистского отношения к адресатам