[891]. Тем не менее общинная психология не одобряла индивидуальных протестных акций, направленных против царского закона, поэтому, несмотря на недовольство, крестьяне предпочитали подчиниться новой повинности и хоть и не без ропота, но следовать на призывные участки. В подчинении закону о мобилизации обнаруживается не патриотизм, а фатализм, присущий крестьянской ментальности.
Распространение фаталистических настроений, в отличие от рационально-критических, свидетельствует о проявлении архаичных пластов мышления. Вместе с тем и протестная активность во время беспорядков призывников демонстрировала формы архаичного, стихийного бунтарства, хотя формальные претензии, предъявлявшиеся властям, выглядели более чем рационально: требование гарантий, что будут вовремя убраны поля и семьи не останутся голодными на зиму, что женам будут выплачены пособия и пр. Тем не менее дать однозначный ответ на вопрос, какие пласты сознания — архаичные или рациональные — были в первую очередь активированы начавшейся войной, нельзя в силу уже упоминавшейся синкретичности крестьянского мышления. Исследователи справедливо обращают внимание на то, что война волей-неволей пробудила интерес народа к внешней политике. В деревнях выросло число подписчиков газет. Мышление крестьян постепенно начинало выходить из узких локальных рамок своей деревни, уезда, губернии. Однако врожденный прагматизм, не позволявший оперировать абстрактными понятиями, теориями, приводил к весьма примитивным характеристикам. Так, теоретические рассуждения столичной печати о том, что Россия победит в войне потому, что блок Антанты занимает более выгодное географическое положение и обладает большим запасом ресурсов, были не очень понятны крестьянской массе. Рассуждая о перспективах войны, крестьяне в поиске аргументов обращались к примерам недавней истории, и в первую очередь к Русско-японской войне. Можно сказать, что ее негативный опыт надолго подорвал веру народа в боеспособность русской армии. Причем главным фактором поражения считались действия императора, который, в силу собственной глупости, без подготовки суется в чужие дела. Крестьянин Тверской губернии Леонтий Моисей в марте 1915 г. произнес: «Какой он государь, это сволочь — Японскую войну просрал, теперь и эту хочет просрать»[892]. Петр Вылегжанин, крестьянин Вятской губернии, запасной нижний чин, уволенный из действующей армии по болезни в продолжительный отпуск, в беседе с односельчанами 10 января 1915 г. развил эту мысль, настаивая на том, что царя нужно свергнуть с престола: «Давно бы его надо грязной метлой с престола смести; он всюду суется без всякой надобности, так же и в Японскую войну сунулся»[893]. По этой причине представлялось, что Россия обречена на поражение в войне, а значит нельзя идти в армию. Крестьянин Псковской губернии Иван Жук, в мае 1915 г. освобожденный от армии по состоянию здоровья, распевая песни, выкрикнул: «Сдадут в солдаты, служить не буду Николаю дураку»[894].
Чтение газет не во всех случаях просвещало крестьянские умы, так как восприятие печатного слова человеком устной культуры может быть весьма своеобразно: интерпретации крестьянами прочитанного не всегда коррелировали с вложенной в тексты авторской интенцией. В ряде случаев крестьяне и вовсе собирались послушать публичные чтения газет лишь для того, чтобы прокомментировать их в издевательском ключе. Так, например, в октябре 1915 г. начальнику Воронежского губернского жандармского управления поступило заявление о том, что в селе Мечетке Бобровского уезда местные крестьяне регулярно собираются в чайной лавке, читают газетные статьи и телеграммы, которые «сопровождаются разными насмешками по отношению высшего начальства и по поводу войны»[895]. Надо сказать, что в чайных лавках велась активная нелегальная торговля спиртными напитками, поэтому неудивительно, что лавки эти становились средоточием народного юмора. При этом различия между карнавальными и политическими оскорблениями представителей верховной и высшей власти постепенно стирались, крестьяне все чаще готовы были мотивировать свои слова, выдвигая властям конкретные обвинения.
Одно из основных обвинений касалось начала войны. Причины мирового конфликта, известные письменной городской культуре, в деревне интерпретировали на свой лад, исходя из прагматических соображений. Поскольку для крестьян остро стоял земельный вопрос, была популярна земельная причина конфликта; в ней наблюдались два варианта: оптимистический и пессимистический. Первый уже упоминался: крестьяне верили, что в результате войны они получат помещичью землю. По этому поводу случались недоразумения между различными начальствующими лицами и демобилизованными по причине ранений солдатами-крестьянами. Горожане, участвовавшие в благотворительной работе общественных организаций в деле помощи раненым воинам, в письмах делились подобными историями: «Подходит, например, с ампутированной рукой солдатик и спрашивает: „Это вы записываете, кому сколько земли дать?“ Я раньше не поняла, а оказывается, что он думает, что от немцев отобрали землю и дают нашим крестьянам. Оказался он крестьянином Смоленской губернии, только что вышел на хутор, обзавелся и все его мысли около земли… А земельные мечты даже страшны немного, — подходящая почва для будущих недоразумений»[896]. В пессимистическом варианте война, наоборот, казалась затеянной для того, чтобы не давать людям землю. Согласно этой версии, царь «продал Россию Вильгельму и войну затеял с целью уничтожить людей, чтобы не наделять их землей»[897]. Представление о войне как о бессмысленном побоище доминировало в крестьянском сознании. Уже в декабре 1914 г., задолго до начала череды военных неудач русской армии, пришедшие за покупками в томскую артельную лавку крестьяне рассуждали: «Вы думаете, эта война идет из‐за каких-нибудь наших интересов? Нет, ничего подобного — просто-напросто наш государь Николай и германский Вильгельм как раньше пили шампанское вино, так и теперь пьют его вместе; войну же ведут из‐за того, чтобы уничтожить миллионы порядочных людей»[898]. Единственным рациональным объяснением этой бессмысленной для крестьян бойни выступало предположение о «решении» с помощью войны земельного вопроса путем уничтожения претендовавших на нее крестьян.
Постепенно в людях зрело недовольство, укрепляя во мнении, что война — еще один способ обмануть и обобрать народ. Как следствие, в крестьянской патриотической психологии произошло разделение понятий «царь» и «отечество». Призванный в армию 22-летний крестьянин Костромской губернии Александр Метлин 16 августа 1915 г., выпивая со своими друзьями в чайной и будучи в нетрезвом состоянии, сказал: «Я иду служить за веру и отечество», — после чего матерно обругал императора[899]. Находившийся на побывке в Вологодской губернии 27-летний крестьянин Василий Кузнецов, георгиевский кавалер, в ноябре 1916 г. произнес: «А мне что царь: я не царю служу, а за веру и родину. А царь у нас кровосос и только истребляет народ»[900]. Все чаще люди налагали на императора персональную ответственность как за развязывание бессмысленной с их точки зрения войны, так и за военные неудачи России. 26 июля 1915 г. в Тобольской губернии на сельском сходе в деревне Крашеневой, когда после обсуждения текущих дел разговор зашел о войне, некоторые крестьяне предложили чаще молиться за государя и главнокомандующего великого князя, на что 59-летний Елизар Горбунов возразил: «Надо молиться за воинов и за великого князя Николая Николаевича. За государя же что молиться, он снарядов не запас, видно прогулял да проблядничал»[901]. Так образ царя постепенно исчезал из народных патриотических настроений и становился лишним в крестьянской картине мира.
Крестьяне, недовольные «Николашкой», все чаще спрашивали друг друга: «Кто его выбирал, этого государя?»[902] Сама постановка такого вопроса была равносильна отречению народа от своего царя, намекала на возможность переизбрания или выбора нового монарха: «Что государь? Наплевать на государя. У нас в деревне выберут мужика в старосты, и он также может распоряжаться, как царь, и он может быть такой же царь»[903].
Другим показательным примером внутреннего отречения народа от Николая является использование с существительным «царь» вместо притяжательного местоимения первого лица («наш») притяжательного местоимения второго лица («ваш»). Так, в марте 1915 г. мещанин Томской губернии Николай Савин во время спора со своей квартирной хозяйкой произнес: «Вашего Николая скоро поведут на поводу как русскую собачонку»; крестьянка Тобольской губернии Ксения Гришакова в январе 1916 г., возмущаясь запретом на торговлю пивом, кричала: «Насеру я на ваш закон и на государя, он даже извел весь народ»[904]. Вместе с этим Отечественная война также из «нашей» становилась «вашей»: «К … (брань) войну вашу и царя вашего», — произнес крестьянин Уфимской губернии в феврале 1916 г.[905]
Внутреннее отречение от Николая и исключение его из народной военной драмы приводило к коллаборационистским настроениям. В сентябре 1915 г. крестьяне Черниговской губернии рассуждали: «Скорее бы немцы взяли Петроград, тогда всю сволочь эту выгнали бы оттуда»[906]