Как уже было отмечено, завязкой сказочного конфликта становилось неудавшееся сватовство. Упоминание в крестьянском дискурсе «министров-сволочей», которые куда-то ездили, после чего началась война, позволяет интерпретировать данный сюжет в качестве следующего важного морфологического элемента сказки — козней антигероя. Этот антигерой, находящийся при дворе и манипулирующий императором, соответствует сказочному «ложному герою». Часто в сказках роль ложного героя отводится злой мачехе, однако встречаются варианты, когда и родные родители выступают отрицательными персонажами и стараются сгубить своих детей. При отсутствии в семье российского императора мачехи ее сказочная роль переходит к императрице-матери Марии Федоровне или императрице-супруге Александре Федоровне. Антагонисты, по мнению крестьян, либо шпионили в пользу Германии, либо вели дискредитирующий царскую династию распутный образ жизни (прикидываясь сестрой милосердия, царица вывозит своих дочерей из дворца и развращает их). Царь-дурак, лежащий на печи и не видящий того, что творят под его носом ложные герои, наделяется отрицательными характеристиками и, по логике сказочного нарратива, должен быть либо изгнан (слухи о бегстве по подземному ходу), либо убит (слухи о покушениях). Третьим обобщающим вариантом окончания сказочной роли Николая выступает его ослепление, семантически связанное со смертью и попаданием в ад. Правда, в других вариантах этого сказочного метадискурса царь выступал главным антигероем (слухи о том, что Николай — это царь-Ирод, Антихрист), отправлявшим своего слугу на смертельные испытания. В сказках этот сюжет также заканчивался победой простоватого Иванушки-дурачка над злым царем.
Главная недостающая деталь сказочного метадискурса — отсутствующий главный герой-протагонист, вследствие чего ряд сказочных функций-сюжетов не обнаруживается. Можно предположить, что им мыслился сам народ, тем более что в слухах проскальзывали известия о попытках матросов или солдат убить царя. Вероятно, и мотив странствий этого собирательного героя-народа косвенно обнаруживается в событиях Первой мировой войны, на полях которой, по-видимому, и должна была состояться встреча героя и антагониста, завершавшаяся убийством последнего (угрозы крестьян пойти на войну лишь с целью убить Николая). Отмеченное выше уважение крестьян к странникам как к людям «бывалым» состоит в известной корреляции с архетипом бывалого солдата — героя русских сказок.
Помимо реконструированной метасказки «о царе и мировой войне» нельзя не упомянуть о том, что в народе ходили сказки на конкретные сюжеты современности. Крестьяне называли их «наиновыми сказками» — весьма удачное название, учитывая их одновременно новый и наивный характер. В этих сказках нередко героями становились известные персонажи. Крестьяне в тылу склонны были героизировать солдат, а сами солдаты в 1917 г. попытались найти другого кандидата на роль сказочного положительного героя. Им становится разрекламированный антимонархической пропагандой Григорий Распутин. Солдатская молва слагает наиновую сказку о царе с его участием: «Жили-были царь с царицей. Всего у них через силу много. Соскучились с перебытков разных. „Подавай ты нам, — говорят, — во дворец царский сермяжного самого мужика со смердьими словами. А то князья-графы нам до некуда тошны стали“. Вот и пришел Гришечка и так их царские утробы распотешил, что уж всего им для Гришечки того мало: „Гадь, Гришечка, на наши царские головы“. Призавидовали тут графы и князи, Гришечку заманили и убили. А чудо было — царя с престола свалило»[1027].
М. М. Бахтин, изучая европейскую смеховую культуру Средневековья, пришел к выводу, что бранная лексика и акты, связанные с дефекацией, суть метафорическое ниспровержение сакрального «верха» до телесно-профанного «низа»[1028]. Примечательно также, что испражнения играли большую роль в распространенных в Европе праздниках глупцов (представленных в русской традиции скоморошьими травестиями), что архетипически оправдывает мотив дефекации на голову царя-дурака. Образ испражняющегося на царя и царицу Распутина соответствовал также и сказочному персонажу мужика-простака, благодаря природной хитрости обманывающего глупого царя. Не случайно акт дефекации в сказке логически связан с произошедшим после этого чудом — «царя с престола свалило». Дефекация на царя, таким образом, являясь метафорой профанации сакрального, выступает ритуальной формой свержения самодержца.
Показательно, что костромские крестьяне, узнав об убийстве Распутина, наделили его статусом народного мученика: «Он был из народа; он доводил до царя голос народа; он защищал народ от придворных — и вот придворные его убили»[1029]. Те же самые разговоры записала со слов раненых солдат и С. Федорченко: «Сказывали, от народа будто Распутин к царю приставлен был всю правду говорить. Не простой люд его извел», «У нас разно про того Распутина знали. Кто и за святого считал. Сказывали, будто один он правду царям говорил. За то будто и убили его вельможи»[1030].
Тем не менее, несмотря на архетипические мотивы в сказке о царе и Гришке, стать подлинным героем Распутину не позволил ряд факторов: это и убийство, произошедшее ранее «финала» всей сказки; нераспространенность упоминаний о нем в крестьянском политическом дискурсе до 1917 г.; общая негативная оценка Распутина как царского приспешника, символа грехопадения двора. «Сперва-то он хорошо будто народу служил, да переманили его баре, золотом купили, и на баб обласел. Вот и продал он народ, хоть и наш был, серый человек», — объясняли солдаты грехопадением конец Распутина[1031]. В результате приведенная сказка про Гришку может рассматриваться лишь в качестве более позднего исключения формировавшегося сказочного метадискурса.
С помощью наиновых сказок формировалась народно-мифологическая картина Гражданской войны. Солдаты из крестьян, например, передавали такую версию приезда В. И. Ленина в Россию в апреле 1917 г.: «Как ему в родную землю попасть? Не пускают его ни короли, ни вельможи, ни военные разные власти. Чуют власти, что на вред он им, народу же на помощь. Бьется этот человек, как птичка в стекло, — не пробьет никак. А лететь ему вольно хочется на свою далекую родину. Он туда, он сюда — нет проезда! И видит он — русский солдат идет теми чужими землями, и идет в нашу сторону. „Куда ты?“ — спрашивает. „Отпускной я, иду проведать родину и родню“, — отвечает солдат. „Ох, прошу тебя, возьми ты меня с собой и невидимо, и незнаемо! Если возьмешь, всей нашей земли жизнь облегчится!“ Посмотрел на него солдат со вниманием: стоит перед ним невелик ростом человек и насквозь разумом светится, от добра, от ума лобастый, простой весь. Солдат же народ дошлый, при случае и наколдовать умеет. Дунул-плюнул солдат и подвез нужнейшего нам человека, прямо в Питер к Николаевскому вокзалу. А там уж его дружки встретили. Вот самая наиновая сказка»[1032]. Как видим, в народном сознании мотив пломбированного вагона был заменен колдовством дошлого солдата, что делало Ленина подлинным героем от народа. Конечно, ходили среди крестьян и прямо противоположные слухи о председателе СНК, в том числе наделявшие его инфернальными характеристиками. Впрочем, многие исследователи считают большинство комплиментарных сказок о Ленине псевдофольклором, текстами, сфальсифицированными в сталинскую эпоху[1033], другие авторы все же настаивают на подлинности некоторых из них[1034]. А. А. Панченко, критически настроенный относительно ленинианы, признает, что сказки о советском вожде возникли «не на пустом месте»[1035].
Следует заметить, что использование литературных дискурсов как интерпретационных моделей было характерно и для деревни, и для города. Если необразованные или малообразованные крестьяне в качестве когнитивной модели использовали народную сказку, то образованные слои также находили себе тексты, с помощью которых наполняли смыслом новую фронтовую повседневность, — как правило, ими становились известные литературные произведения. Так, Пол Фассел выделяет роман Дж. Баньяна «Путь паломника», который формировал у британских солдат своеобразные смыслы войны в религиозно-мистическом ключе[1036]. В дневниках некоторых русских офицеров встречались упоминания героя популярного в России писателя Кнута Гамсуна лейтенанта Глана[1037]. Показательно, что Глан, тяготясь бессмысленностью своего существования, ищет и находит свою смерть. Первая мировая война предоставила современникам, поставив их лицом к смерти, возможность переосмыслить свою жизнь и свои ценности.
Таким образом, мы видим, что в крестьянском политическом многоголосии периода Первой мировой войны обнаруживается пласт близких по семантике и форме высказываний, складывающихся в единый дискурс. Его полифоническая структура, связанная с архетипическими стереотипами, религиозно-идеологической пропагандой, распространяемыми странниками слухами соответствовала уровням массового сознания и определяла интерпретацию актуальных событий. Отдаленность крестьянского мышления от рациональной текстовой культуры наделяла фольклорно-архетипические модели особенным значением, в результате чего период военных неудач и хозяйственный кризис в империи рассматривались крестьянами в соответствии с эсхатологическими представлениями как божья кара за царские прегрешения. Массовость подобных воззрений проявилась в формировании метадискурса, в основу которого легли высказывания, семантически и стилистически связанные с народной сказкой, которая в традиционной культуре несла важную дидактико-социализирующую функцию. В соответствии со сказочным фольклором для преодоления бедствий необходимо было наказать или устранить основных антигероев, однако жизнь в итоге оказалась куда более жестокой, чем сказка. Если по логике последней погрязшие в разврате (оказавшиеся в беде) по вине ложного героя-антагониста царские дети должны были быть спасены героем, который в результате этого становился царем, то в ночь с 16 на 17 июля 1918 г. они вместе с родителями-антигероями были расстреляны в подвале дома Ипатьева в Екатеринбурге по решению Уральского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов.