В советской историографической традиции термин патриотизм применительно к событиям лета — осени 1914 г. заменялся на шовинизм, источником которого считалась как государственная пропаганда, так и мелкобуржуазное сознание обывателей. Современные историки чаще говорят о национализме как политических практиках. Оригинальную концепцию предложил американский историк Эрик Лор, который по аналогии с «военным коммунизмом» ввел в научный оборот термин «военный национализм». По мнению автора, инициированные властями кампании по выселению подданных враждебных государств, массовые депортации евреев из прифронтовой полосы, борьба с экономическим и культурным «немецким засильем» — все это складывалось в систему государственных чрезвычайных мероприятий как национально-имперских практик. «В центре этой кампании лежала идея использовать войну в качестве оправдания для таких радикальных мер, как депортации, национализация, массовое насилие с целью радикального перераспределения собственности и экономики от немцев, евреев и прочих инородцев к этническим русским и другим коренным группам империи»[1047]. Следует заметить, что, хотя формально никакой единой программы «военного национализма» не было, отдельные заявления и действия военных и гражданских властей, общественных деятелей, а также массовые стихийные акции обывателей создают впечатление согласованности и системности мероприятий «верхов» и «низов». Однако при более детальном изучении проблемы здесь обнаруживается не столько организованное, сколько стихийное начало: заражение массового сознания вирусными раздражителями (как, например, страх перед тайными темными силами) обуславливает типичные реакции и стереотипное поведение его носителей. Не случайно, что у современников, наблюдавших за массовыми погромами, постоянно было ощущение, что толпой кто-то управляет. Публичные эмоции обладают способностью организации масс, пробуждают стадные чувства.
Начало войны естественным образом спровоцировало рост антинемецких настроений, отразившихся в слухах о германском шпионаже. Петербуржцы отмечали, что в первые дни войны «как-то странно сильно» стали говорить о шпионах. У всех на устах была фамилия графини Клейнмихель, «у которой, будто бы, был политический салон, где немцы почерпали много нужных сведений»[1048]. Рассказывали, что ее арестовали, а также и бывшего градоначальника Д. В. Драчевского (вероятно, поводом к слухам послужила его отставка в июле 1914 г. из‐за растраты денежных средств), которого якобы тут же расстреляли. Находились очевидцы расстрела[1049].
Поэт и писатель М. Кузмин с некоторым пренебрежением встретил начало войны и игнорировал на страницах своего дневника военные и политические сюжеты, но после того как 14 августа 1914 г. его знакомый показал ему немецкие политические карикатуры, записал в дневнике: «Не шпион ли? Слухи самые плохие»[1050]. Симптоматично, что Кузмин, страдавший от гомофобии окружающих (в том числе своего сына, который не мог смириться с гомосексуальностью отца), жаловавшийся, что за ним установлен «духовный шпионаж», сам поддался германофобии и шпиономании (впрочем, другой волновавшей его темой был «жидомасонский заговор»).
Толпы «патриотов» выражали свои верноподданнические чувства разгромом немецких торговых заведений. В провинции малообразованные обыватели нередко принимали за немецкие магазины представительства датских фирм. Как уже отмечалось, 22 июля в Барнауле во время погрома пострадали датские заведения. Помимо датчан, часто доставалось русским голландцам, особенно в случае, если они не забывали своего языка, который был созвучен германскому. Проживавший в Екатеринославе К. Гейнрихс в письме от 17 января 1915 г. жаловался на несправедливое выселение из квартиры, ставшее следствием распространения бытовой германофобии, и рассказывал о своих корнях: «Нам пришлось внезапно выехать из дома русского купца, потому что он, из‐за немецкой фамилии, считает нас пруссаками, воюющими теперь против России. Между тем, мы даже не немцы, и уж никак не пруссаки. Мы — фламандские голландцы, из Бельгии… приглашенные в 1700 г. польским королем Сигизмундом осушить болота близ Данцига и Мариенвердера… Когда эта провинция перешла к Пруссии, императрица Екатерина пригласила наших предков переехать в Россию. Теперь мы уже более 135 лет верные подданные России… Мой сын — русский офицер и, как русский патриот, прольет наравне с коренными русскими свою кровь за царя и отечество»[1051].
Однако помимо естественных для войны страха и отвращения к врагу официальная пропаганда искусственно разжигала ненависть к немцам, фабрикуя свидетельства их зверств в отношении мирного населения. Одним из самых известных примеров стала «Черная книга германских зверств», выпущенная уже в 1914 г. под редакцией «доктора» М. В. Головинского — сотрудника Охранного отделения, которому многие историки приписывают авторство известной фальшивки — «Протоколов сионских мудрецов»[1052]. В обращении к русскому читателю Головинский писал: «Действительность иногда бывает неожиданнее всякой фантазии и ужаснее всякого кошмара. Нам не нужно ни сильных выражений, ни красочных сравнений для того, чтобы изобразить весь ужас передаваемых нами фактов, которые всякого беспристрастного историка заставят записать современных немцев в „черную книгу“ варваров и дикарей. Бесконечный вопль страданий несчастной Туган-Барановской, у которой сдирают кожу с черепа, плач детей героя долга казначея Соколова, искалеченные жизни изнасилованных в Ченстохове, крики несчастных сошедших с ума во время ужасного обратного путешествия из Германии, все эти картины так живо стоят перед глазами каждого русского, что не нуждаются в особом художественном таланте для их изложения»[1053]. Истории о зверствах немцев подхватывались периодической печатью и быстро распространялись по России. Заголовки «Немецкие зверства» пестрели в газетах и журналах, появлялись на эту тему и постоянные рубрики.
В мае 1915 г. в газете «Киев» появилась статья на «беспроигрышный» для пропаганды сюжет, как немцы-звери насиловали беззащитную русскую медсестру: «В главном управлении Красного креста получена телеграмма от особоуполномоченного Красного креста… Немцы отправили захваченную сестру в тыл и около двух недель держали в окопах. На ночь ее раздевали до-нага и привязывали за ногу к колу. Несчастную изнасиловало более ста человек. Когда упавшую в беспамятстве сестру милосердия оставили на произвол судьбы, местные крестьяне спрятали ее и привезли в расположение наших войск. В настоящее время у несчастной обнаружены признаки острого помешательства, воспаление брюшины и венерические болезни. Главное управление постановило затребовать все подробности этого ужасного факта, произвести расследование и принять меры к выражению самого резкого протеста против выходящих из всяких границ диких зверств немцев»[1054]. На статью обратили внимание в Департаменте полиции, посчитав, что она может иметь негативные последствия для внутренней жизни[1055].
Для выяснения достоверности всех этих сведений в мае 1915 г. начала работу Чрезвычайная следственная комиссия, которая за все время работы разобрала около 20 000 дел. Однако в качестве этого разбора исследователи сомневаются, указывая, что за одно заседание члены ЧСК умудрялись рассмотреть 100–300 случаев[1056]. Основным источником информации для комиссии стали рассказы раненых солдат, беженцев, военнопленных, сведения, полученные из иностранной печати. А. Б. Асташов отмечает, что убедительных документов, подтверждающих зверства немцев по отношению к мирному населению, найдено не было[1057]. И. Зырянов рассказал, как готовились соответствующие газетные разоблачения на основе показаний раненых воинов. Лазареты прифронтовой полосы ежедневно осаждались журналистами, которые за те или иные подарки выпытывали у раненых нужную информацию. Последние, понимая, чего от них ждут, не скупились на «истории»: «Солдаты добродушно курят папиросы, уплетают за обе щеки шоколадные плитки и в знак признательности врут корреспондентам в три короба о своих подвигах, о немецких зверствах»[1058]. Однако не все свидетели шли на сознательное утрирование или искажение фактов. Многие беженцы, впервые попавшие под артиллерийский обстрел и во время паники потерявшие ориентацию в пространстве, искренне верили в то, что немцы стреляют по мирным жителям, а не по расположенной поблизости воинской части.
Одна из самых резонансных историй была связана с капитуляцией города Калиш 20 июля 1914 г. Пропаганда описывала, как немцы из мортир обстреливали мирный город и расстреливали из пулеметов женщин и детей. В реальности ситуация была несколько иной, хотя жертв среди мирного населения было много. После того как немцы без боя вошли в город и взяли управление в свои руки, среди солдат началась попойка, во время которой произошла стрельба. В начавшейся панике начали обстреливать из пулемета окна домов, так как показалось, что это мирные граждане открыли стрельбу. Чтобы прекратить пьянство и разложение солдат, на следующий день было принято решение выйти из города, но на этом беды не прекратились. Ревизор Калишско-Петроковского акцизного управления З. И. Оппман, чьи показания использовались в качестве обвинения немцев в зверствах, сообщал, что 25 июля паника среди немецких солдат повторилась: «От стрельбы из пушек, винтовок и пулеметов повреждены были многие телефонные столбы, и телефонные провода в большом количестве застилали улицы. Лошадь одного молодого офицера так запуталась в проволоку, что упала на передние ноги; офицер, не отдавая себе отчета о происшедшем, выстрелил из револьвера. Выстрел послужил поводом к всеобщей панике; опять началось обстреливание окон домов, некоторых открытых магазинов и расстрел людей, случайно проходивших по улицам. Стреляли из пулеметов по всему городу»