Российские немцы в городах ощущали повышенное к себе внимание населения. Распространение шпиономании приводило к тому, что в каждом немце массовое сознание готово было увидеть шпиона, а если эти немцы еще и собирались группами на квартирах, то больное воображение современников рисовало картины всеобщего антироссийского заговора. Свидетель тех дней И. Зырянов выражал сочувствие этническим немцам столицы, обращая внимание, что германофобия захватила представителей разных слоев: «Немцев ругают и профессора, и уличные проститутки, и нотариусы, и кухарки, и лакеи, и „писатели“, и водовозы. Петербургские немцы чувствуют себя, вероятно, так же, как здоровый человек чувствует себя среди прокаженных»[1071]. Примечательно, что в условиях всеобщего возбуждения газетным заметкам о «немецких зверствах» верили многие, включая и русских немцев. Последним казалось естественным, что в условиях распространившегося массового психоза их сородичи вмиг сбросили с себя все культурные одежды и обратились к архаичным инстинктам. Показательно отношение к теме зверств молодого военного врача, этнического немца Фридриха Краузе. 23 августа 1914 г. в письме своей невесте он осуждал произошедшие в обществе психологические изменения на почве отношения к немцам и призывал не поддаваться этим явлениям: «Люди стали говорить совсем другим языком. То, что казалось нерушимым, разлетается в два дня. Все культурные устои — насмарку, повсюду одичание и озверение. Где же наша хваленая европейская культура? Какое взаимное ожесточение! Какая ненависть друг к другу, к людям, которые тебе никакого зла не сделали, которые случайно принадлежат к другой национальности! Мы, Шурочка, с тобой не поддадимся! Мы найдем в себе достаточно твердые устои, верно?!»[1072] Однако под воздействием печатной пропаганды спустя три дня Краузе уже готов был поверить в жестокость немцев (толпы) и писал с возмущением будущей жене: «Читала официальные сообщения о жестокостях германского населения по отношению к русским? Целый ряд проверенных фактов! Как гнусна везде бывает толпа! Плевки в лицо, удары палками беззащитных людей! Какая гнусность!»[1073] Через некоторое время вследствие массовой демонизации немцев у Краузе стали закрадываться подозрения относительно правдивости пропагандистской машины, и он начал интерпретировать эти сообщения в психологическом русле, признавая преступления отдельных лиц, но отрицая проявления жестокости как национального характера. Противник войны и космополит В. А. Городцов также поддавался пропаганде, возмущаясь на страницах дневника массовым изнасилованием немцами несовершеннолетних, якобы возведенное ими в правило, и призывая всех немцев, включая русскоподданных, сослать в Сибирь[1074]. При этом важно отметить, что пропаганда о немецких зверствах в большей степени влияла на тыловое население, запугивая его, нежели на солдат, которые на личном опыте сталкивались со «зверствами» обеих воюющих сторон. Один из раненых, читая очередную статью в газете, так ее прокомментировал: «Ну, это и у нас бывает, когда наши к ним в плен попадутся, они им говорят, что мы вас за то, что ваши казаки наших мучают, добивают, — это есть и у них, и у нас отдельные такие»[1075].
Летом 1915 г. германофобия распространялась еще большими темпами. Это было связано с начавшимся отступлением русской армии, что опять-таки объяснялось предательством и шпионажем «внутренних врагов». Жильцы домов подглядывали за своими соседями с немецкими фамилиями и вели учет: когда, кто и в каком часу к ним приходил, после чего нередко писали доносы военному начальству или в полицию. Так, в июне 1915 г. С. Л. Облеухова, член Главной палаты Русского народного союза Михаила Архангела (РНСМА), а также активная деятельница «Союза русских женщин в помощь самобытным кустарным промыслам», не определившись с тем, куда донести на организованное по соседству с ней «гнездо» немецких шпионов, жаловалась лидеру РНСМА В. М. Пуришкевичу: «Сейчас сижу и думаю: кому бы сказать о сборищах немцев, которые происходят рядом с нами в квартире д-ра Шредера, русского подданного? Глубоко убеждена, что тут гнездо шпионов. Сходятся, запираются и говорят по-немецки до глубокой ночи. Ездят какие-то барышни, военные и пр.»[1076] В другом письме к тому же Пуришкевичу Облеухова оправдывала ужасающий немецкий погром, прошедший в мае 1915 г. в Москве и, помимо имущества немцев, унесший жизни людей, попавшихся под руки взбунтовавшейся толпе: «…Зачем народ доводят до того, что он сам должен чинить суд? До сих пор во главе крупнейших предприятий стоят немцы. Это — издевательство над русским народом»[1077]. Другой обыватель из Екатеринодара за подписью «сосед» писал в августе 1915 г. донос директору Департамента полиции на живущего рядом с ним австрийца Франца Кауда, который на своей квартире устраивал «ночные оргии с употреблением немецкого языка»[1078]. Шпиономания приобретала форму эпидемии.
Помимо шпионажа в пользу Германии, русских немцев обвиняли в экономическом засилье. Разговоры об этом стали актуальны еще в 1912 г., когда министр внутренних дел А. А. Макаров 14 декабря передал в Государственную думу так и не реализованный законопроект «О мерах к ограждению русского землевладения в губерниях Юго-Западного края и Бессарабской», направленный против немецких колонистов. Его преемник Н. А. Маклаков 10 октября 1914 г. отправил в Совет министров докладную записку «О мерах к сокращению немецкого землевладения и землепользования», в которой утверждал, что увеличение немецкого землевладения способствует подготовке германского вторжения в Россию. В российских городах стали появляться всевозможные патриотические общества, ставившие себе задачу «освобождения русской духовной и общественной жизни, промышленности и торговли от всех видов немецкого засилья»[1079]. Ряд периодических изданий публиковали статьи откровенно погромного характера, приводя адреса и списки фирм, якобы принадлежащих подданным Германии и Австрии. В итоге в Государственной думе была создана комиссия «О борьбе с немецким засильем во всех областях русской жизни». Процветанию данной кампании способствовало и то, что сам Николай II вынашивал идею наделения землей за счет немецких колонистов крестьян-фронтовиков[1080]. Эти же мысли встречались и в частных письмах рядовых подданных империи. В результате замораживания счетов ряда предприятий, в которых был обнаружен немецкий капитал, экономике России был нанесен удар, усугубивший трудности в снабжении городов продовольствием, в промышленном производстве.
Рука об руку с борьбой против засилья экономического шла борьба против засилья культурного. Важным знаком здесь стало решение императора о переименовании Санкт-Петербурга в Петроград 18 августа 1914 г. Впоследствии волна переименований населенных пунктов прокатилась по различным губерниям России, особенно в тех регионах, где жили немецкие колонисты. 15 октября 1914 г. министр внутренних дел Н. А. Маклаков направил губернаторам циркуляр с предписанием выявить подобные селения и подготовить предложения по их переименованию. Наибольший размах этот процесс приобрел в Томской губернии, где в годы массового переселения крестьян возникло немало немецких поселков, которым давались имена, повторявшие названия немецких колоний Европейской России. Так, в Орловской волости было выявлено 23, а в Новоромановской волости — 11 поселков с немецкими названиями. По предложению заведующего водворением переселенцев в 1‐м Кулундинском подрайоне им были даны новые топонимы, которые являлись либо русским переводом немецкого, либо соответствовали названию переселенческого участка. По мнению чиновника, переименование селений было необходимо «сверх прочих соображений, также в видах удобства русского населения, ибо немецкие названия трудно запоминаются»[1081]. Некоторые публичные заведения переименовывались с целью недопущения против них бесчинств толпы. Например, уже упоминавшийся столичный ресторан «Вена», которому «досталось» во время петербургского погрома, был переименован в «Белград».
Хоть правая общественность и встречала с восторгом подобные инициативы, полностью соответствовавшие моменту, даже относительно Петербурга — Петрограда абсолютного единства мнений не сложилось. В «Петроградском листке» было помещено стихотворение Сергея Копыткина, посвященное новому имени города:
Петроград!
С каким восторгом это слово
Русь приняла из царских рук!
И сброшен с детища Петрова
Немецкий выцветший сюртук…
В ряде изданий, однако, обращали внимание на то, что город был наречен Петербургом своим основателем русским царем Петром Алексеевичем. Общество ревнителей истории передало в комиссию по переименованиям ходатайство о том, чтобы старое название вернули хотя бы Петербургской стороне, где жил сам Петр и называл это место «Питербурх». Также Общество ревнителей истории выступило против планов переименования Кронштадта в Венцеград, аргументируя это тем, что название «Кронштадт» не немецкое, а голландское[1083].
Зинаида Гиппиус, в отличие от Копыткина, резко отрицательно отреагировала на смену названия столицы, пригрозив властям в декабре 1914 г. в стихотворении «Петроград», что это приведет к революции: