Следует заметить, что и до появления Александры Федоровны некоторые современники посмеивались над «русскостью» Романовых. В светских кругах ходил слух-легенда о том, что А. С. Пушкин как-то вечером, чтобы проиллюстрировать свое саркастическое отношение к династии, попросил принести несколько стаканов, бутылку красного вина и графин воды. «Он расставил стаканы в ряд и наполнил первый стакан вином до краев: „Этот стакан, — заявил поэт, — представляет собой нашего славного Петра Великого: это полностью русская кровь со всей своей чистотой и мощью. Посмотрите, как сверкает этот рубин!“ Во втором стакане он смешал вино с водой в равном количестве. Третий стакан он наполнил на одну четверть вином и на три четверти водой, а затем продолжал таким же образом наполнять каждый пустой стакан… В шестом стакане, представлявшем цесаревича, будущего Александра III, доля вина стала уже настолько малой (1/32), что жидкость в стакане была только слегка окрашена им»[1114]. Показательно, что французский посол М. Палеолог продолжил эксперимент поэта, констатировав, что в стакане царевича Алексея оказалась фактически одна вода. При этом посла едва ли можно заподозрить в антироссийских настроениях и неуважении к императору.
В начале 1915 г. в российские столицы проник впоследствии один из самых популярных слухов об императрице, согласно которому она якобы по секретному телефону/телеграфу передавала в Берлин тайные сведения, что и стало причиной череды поражений русской армии. Едва ли этот абсурдный слух мог родиться в сознании образованных слоев общества, однако весной 1915 г. его можно было услышать в разных публичных местах. Слух этот проникал в частную переписку современников, достигал ушей агентов охранного отделения, появлялся в доносах обывателей в Департамент полиции. В конце концов его массовое распространение посеяло зерно сомнений у директора Департамента полиции В. А. Брюн-де-Сент-Ипполита, и в мае 1915 г. он поручил направить начальнику дворцовой охраны запрос, в котором осторожно поинтересовался, действительно ли в Зимнем дворце имеется такой телеграф. Из официального ответа выяснилось, что радиотелеграфная станция действительно раньше работала, но около пяти лет назад была упразднена[1115].
Императрица Александра Федоровна не была единственной подозреваемой в шпионаже. В марте 1915 г. в Петрограде заговорили об измене великой княгини Марии Павловны (Макленбург-Шверинской), окружение которой считалось, если верить характеристике начальника канцелярии Министерства императорского двора А. А. Мосолова, одним из самых популярных и влиятельных в Петрограде[1116]. При этом Мария Павловна находилась в оппозиции к императрице Александре Федоровне, считала, что последняя дурно влияет на императора, о чем прямо говорила французскому послу. Великая княгиня активно занималась благотворительностью, покровительствовала искусствам, однако ее немецкое происхождение перевесило все добродетели. В марте появилось обвинение в том, что она передавала немцам секретные сведения[1117]. Впоследствии, когда Февральская революция 1917 г. сняла цензурные ограничения, в журналах появился карикатурный образ Марии Павловны с фотокамерой в руках, снимающей из автомобиля крепостные укрепления. Нужно сказать, что в начале ХX в. увлечение фотографией быстро распространялось в высших слоях общества, фотолюбительницей, в частности, была и Александра Федоровна, однако в глазах малообразованных слоев фотокамера в годы войны казалась обязательным атрибутом шпиона.
Не обошла молва стороной и родную сестру императрицы великую княгиню Елизавету Федоровну. Ей, в частности, в вину вменялось то укрывательство в основанной ею Марфо-Мариинской обители своего брата принца Гессенского, то особое отношение в лазарете к раненым немцам. Первые слухи о том, что она отправляет в Германию собранные по благотворительности деньги, появились в Москве еще в августе 1914 г.[1118] В ноябре 1916 г. старший писарь Департамента полиции Семен Павлов провел наблюдение за настроениями рядовых и офицеров Западного и Северного фронтов, отметив, что отношение офицеров к Елизавете Федоровне не менее враждебное, чем к Александре Федоровне: «Ходят два слуха: во-первых, будто бы когда привезли зимой с фронта в 1915 году несколько вагонов раненых и не хватило полушубков и вообще теплой одежды, то великая княгиня Елизавета Федоровна приказала сначала раздать одежду австрийцам, так как они, дескать, более резко чувствуют холод, а наши солдаты привыкли, и перенесут; во-вторых, рассказывают о происшествии в офицерском госпитале: обходя офицеров, великая княгиня Елизавета Федоровна остановилась около одного австрийского офицера, тяжелораненого, который сильно грустил о своей семье. Выслушав его, великая княгиня сказала: „Не волнуйся, я о твоей семье позабочусь“. Рядом с этим австрияком лежал капитан русской службы, совершенный калека, который, слыша разговор Великой княгини с австрийцем, спросил: „А что же, ваше императорское высочество, о моей семье, которой я теперь не могу быть полезным, тоже я могу быть спокойным?“ На это ему великая княгиня ответила довольно холодно: „Да, о ней тоже позаботятся“. Офицер раздраженно ответил на это: „О семье его — австрийца — вы лично побеспокоитесь, а о семье русского офицера кто-то возможно побеспокоится, так знайте, что такого отношения мы, русские офицеры, не допустим и не простим вам“»[1119].
Слух о предательстве Елизаветы Федоровны был одним из стимулов самого резонансного случая массового аффективного проявления германофобии — московского антинемецкого погрома мая 1915 г. Как уже отмечалось, это были не первые беспорядки в Москве на националистическо-«патриотической» почве, но если погром 10 октября 1914 г. стал следствием патриотического подъема, вызванного успехами русской армии под Варшавой, то погром 26–29 мая 1915 г. отчасти явился результатом озлобленности из‐за вынужденной сдачи Перемышля неприятелю 21 мая. К другим слухам-стимулам майского погрома следует отнести молву о том, что немцы организовали взрывы на военных складах, а также о том, что немцы отравили питьевую воду на Прохоровской мануфактуре, где было зарегистрировано тридцать случаев отравления рабочих[1120]. Постфактум началось расследование, которое выяснило, что в бак с питьевой водой протекла грязная вода из бани, однако образ немца-отравителя оказался намного ярче и поразил воображение современников.
Об абсурдных слухах как эмоциональном стимуле майского погрома говорили и писали многие современники, например журналист И. В. Жилкин, пытаясь спустя несколько месяцев осмыслить случившееся: «Слухи были преувеличенные, многие — явно нелепые, вздорные, на которые спокойные люди лишь плечами пожимали. Говорили о тайных минах, заложенных немцами под мосты через Москву-реку, говорили об отравленной, будто бы, воде в водопроводах, речках и колодцах. Потом начали даже называть фабрики, где рабочие стали якобы десятками умирать от зараженной предательской отравой воды. Говорили о каких-то проводах, будто бы найденных в реке. Говорили о шпионах, об иностранных подданных, захвативших в Москве промышленные предприятия… Слухи ползли непрерывной дымной полосой. Казалось даже, что кем-то они усердно раздуваются и подогреваются»[1121].
Массовые шествия рабочих с требованием «Долой немцев» начались 26 мая. Когда толпа громила мануфактуру Э. Цинделя, в ней уже насчитывалось не менее 10 000 человек. Во время разгрома был схвачен управляющий Карлсен, швед; его сначала жестоко избили, а потом бросили в реку. Воспоминания современника позволяют реконструировать эмоциональное состояние участников беспорядков, в которых явно проявлялось аффективное начало. Проводивший официальное правительственное расследование антинемецких беспорядков действительный статский советник Н. П. Харламов писал впоследствии в мемуарах: «На берегу стояла огромная толпа народа, кричащая: „бей немца, добить его“, и бросала в Карлсена камни. Двум городовым удалось достать ветхую лодку без весел и втащить в нее барахтавшегося в воде Карлсена. Озлобленная толпа с криками: „зачем спасаете?“ стала бросать камни в лодку. На берег в это время прибежала дочь Карлсена — сестра милосердия, которая, увидев происходившее, упала перед рабочими на колени, умоляя пощадить ее отца. С теми же просьбами обращался к толпе полицмейстер Миткевич, который, указывая на дочь Карлсена, говорил: „какие же они немцы, раз его дочь наша сестра“. Но озверевшая толпа с криком „и ее забить надо“ продолжала кидать камни. Лодка быстро наполнилась водою, Карлсен упал в воду и пошел ко дну. Было это в шестом часу дня…»[1122]
Вечером 27 мая была разгромлена фабрика Р. Шредера. Толпа, состоявшая преимущественно из рабочих, ворвалась сначала в квартиру уже выселенного из нее директора-распорядителя этой фабрики, германского подданного Германа Янсена, а затем в соседнюю квартиру русской подданной, потомственной дворянки Бетти Энгельс, два сына которой состояли прапорщиками русской армии. В квартире Энгельс прятались жена Янсена Эмилия, его сестра Конкордия Янсен — голландская подданная, и теща Эмилия Штолле — германская подданная. Все четыре женщины были схвачены, причем двух из них — Бетти Энгельс и Конкордию Янсен — утопили в водоотводном канале, а двух остальных избили так сильно, что Эмилия Янсен умерла на месте избиения, а 70-летняя старуха Эмилия Штолле скончалась в больнице, куда была доставлена отбившей ее полицией[1123]