.
28 мая толпа действовала более разборчиво: появились списки с адресами немцев. Свидетели отмечали, что когда жильцы доказывали принадлежность квартиры подданным Российской империи, предъявляя паспорта хозяев и демонстрируя православные иконы, погромщики уходили. В противном случае ломали всю мебель, уничтожали личные вещи, выкидывая их на улицу. Хотя среди погромщиков было много мародеров, которые стремились похитить вещи для последующего сбыта, в некоторых случаях громилы не допускали грабежей, отбирали украденные вещи и тут же, на месте, уничтожали их. И. Жилкин описывал, с каким остервенением толпа набрасывалась на товары: «С жестоким увлечением уничтожала толпа предметы. Разрывали руками, распарывали ножами… Улица была усеяна лоскутами шелка, сукна, атласа, драпа. В озорстве толпа навешивала эти клочья на экипажи, автомобили, которые продирались сквозь толпу»[1124]. Историк В. Деннингхаус отмечает, что толпа настолько была заражена германофобией, что забыла об антисемитизме: «Один из очевидцев так описывает поведение толпы, дискутировавшей по поводу определения национальности жертвы: „В толпе, собравшейся у магазина Левинсона, шли горячие споры, кто такой Левинсон — еврей или немец. Убедившись, что он еврей, толпа проходила мимо, но подходила новая манифестация, и все начиналось сначала…“ Отмечен только один преднамеренный случай разгрома дачи еврея — барона Гинцбурга — „единственного на всю Россию еврея-барона“, так как толпа просто не поверила, что баронский титул мог быть присвоен еврею»[1125].
По мере увеличения числа погромщиков беспорядки усиливались, тем более что часть толпы к тому времени успела разгромить аптеки с хранившимся в них спиртом. Важно отметить, что в сознании погромщиков господствовала уверенность в том, что в их действиях нет ничего противозаконного и что они лишь помогают правительству избавиться от шпионов. Так, например, в некоторых случаях толпа ловила немцев и отводила их в полицейские участки. Иногда доставленные в участок немцы — подданные Российской империи отделывались лишь испугом, иногда по дороге их сильно избивали. Был зафиксирован случай смерти избитого толпой и доставленного в участок Германа Филиппа[1126]. Чувство исполняемого долга подкреплялось присутствием генерал-майора, градоначальника А. А. Адрианова, который пытался не допустить разгрома торговых заведений, но на деле фактически оказался во главе восстания, выражая молчаливое сочувствие громилам. Он встал во главе толпы, шедшей с портретами царя из центра города к Красным воротам и громившей по пути магазины с иностранными вывесками[1127]. В июне 1915 г. по требованию министра внутренних дел Н. А. Маклакова Адрианов подал прошение об отставке, а в октябре 1916 г. постановлением Московской судебной палаты бывший градоначальник был обвинен в бездействии и превышении власти во время беспорядков в мае 1915 г.
По мере распространения погрома не участвовавших в нем москвичей охватила паника. Толпы погромщиков врывались не только в торговые заведения, которые, по слухам, принадлежали немцам, но и вламывались в частные квартиры, где якобы прятались немецкие шпионы. Обыватели предпочитали в эти дни не выходить на улицу и оставались дома, заперев двери. Ненависть погромщиков и испуг обывателей — вот две доминировавшие эмоции во время майских событий. «Город явственно охватывало дрожью испуга. Мирное население пряталось по домам», — писал свидетель тех дней[1128].
В частной корреспонденции современников обнаруживается разделение авторов на сочувствовавших погрому и осуждавших его. Первые делали акцент на высокой сознательности толпы, громившей, но не грабившей немецкие магазины, где немцы якобы прятали оружие: «Прошлый четверг все немецкие, австрийские и турецкие магазины были разгромлены и разграблены под благосклонными взорами полиции, которой было приказано не вмешиваться. Все было сломано, но не единой вещи не было украдено. В одном разгромленном немецком магазине нашли бомбы, револьверы и каски прусские»[1129].
Впрочем, об истинном лице погромщиков мы узнаем из письма одного из активных участников беспорядков, которое он написал своему товарищу Матвею Егорову в действующую армию: «Дорогой товарищ Мотя, живем мы слава Богу; обижаться не на что — одеты и сыты, а лишние деньжонки пропиваем на одеколоне. Мы так к нему привыкли, что и не вспоминаем о водке, а достанется — и той попьем… 28 мая здесь был разгром немецких магазинов. Вот когда обогатилась и оделась нищета. Тут тащили все и кто как успел. Многие возили прямо на извозчиках. Мы с Петушком пошли на Ильинку к Вильборну; напились в лоскутки; много принесли домой, а также продали рублей на 25. Мы большей частью пили и тащили коньячек. Пришли с ним домой в семь часов утра вдрызг; костюмы порвали и оба без шапок. Немного отдохнули, похмелились и пошли к Роберту Кенцу; тут мы натаскали много вещей, но у нас все отобрали, так как после семи часов утра вышел приказ задерживать и арестовывать, кто тащит награбленное. Арестованных очень много, много также раненых и мертвых, прямо напивались до смерти, а некоторые просто захлебнулись в бочке, потому что пили прямо из бочек. Вот когда было пьянство, как никогда, была пьяна почти вся Москва»[1130].
Другие, помимо осуждения эксцессов с морально-нравственной стороны, отмечали нанесенный городскому бюджету экономический ущерб: «Самое яркое и точное описание того, что было двое суток в Москве, не может дать настоящего понятия. Ведь разрушили и уничтожили не только на 100–120 миллионов (тем более „скромный подсчет“), не только по миру пустили 80 000 рабочих и служащих, но бессмысленно испортили массу заготовок для армии. Хотели разгромить Меллера, но его с оружием в руках отстояли московские летчики, для этого же командированные. А ведь удайся злодейский, прямо-таки изменнический замысел, вся наша армия была бы без летательных машин, ибо в России это единственный завод с настоящим оборудованием. Просто сердце кровью обливается»[1131].
Известия о московских событиях распространялись по городам России, вызывая такую же неоднозначную реакцию обывателей. В письме из Варшавы в Москву автор предлагал отправить на фронт столичных борцов с немецким засильем. «У вас хулиганы опять разгулялись. Я бы всю эту сволочь на улице же перехватил и отправил на передовые позиции: пусть здесь проявляют свой патриотизм. Здесь люди погибают, а они грабят магазины и бесчинствуют, прикрываясь патриотизмом. Прямо совестно за Москву, что в такое время там находят место такие мерзавцы»[1132].
С другой стороны, в самой действующей армии встречались случаи злорадства относительно пострадавших от московского погрома немцев: «Не знаем, что было у вас в Москве за эти последние дни, но все-таки здесь большинство радуется той крупной победе над внутренними (более опасными) немцами, которая была одержана московским народом. Говорят, что за последнее время было две крупных победы: на Днестре у Журавно над прусской гвардией и в Москве»[1133]. Однако у солдат с немецкими фамилиями падал воинский дух и возникал вопрос, за что же они воюют, раз дома избивают их родных: «Вчера узнал, что 28‐го в Москве устроили погром и выселили всех с немецкими фамилиями. Очень беспокоюсь. Обидно было бы пострадать ни за что, ни про что. Неужели мы виноваты, что носим немецкую фамилию. Кажется, все мы, насколько могли, приносили и приносим пользу нашему дорогому отечеству. Стыдно и горько становится от мысли, что мы еще настолько некультурны и грубы, что можем принести зло человеку от того, что у него немецкая фамилия, не разбирая, полезен он или нет отечеству. Мы, например, хотя и носим немецкую фамилию, но все по духу чисто русские, о тебе тут уж и говорить не приходится. И у нас тут, в действующей армии, у таких же, как и я, русских с немецкими фамилиями, опускаются руки. Думаешь, за что сражаться, что защищать. Семьи наши гонят, неужели же защищать тех, кто гонит мою семью? И горько, и обидно становится, что, вместо покоя для семьи, на что мы могли бы рассчитывать, мы, проливающие свою кровь за отчизну, их подвергают гонению»[1134].
Москвичи, пытавшиеся разобраться в причинах случившегося, важным фактором считали постоянно появлявшиеся в газетах статьи о немецких зверствах, разжигавшие ответную ненависть, а также неосторожные заявления властей: «У нас здесь толпы народа совершенно разгромили все германские и австрийские предприятия. В погроме виноваты три фактора: статьи газет о беспрерывных германских зверствах, многократные отсрочки ликвидации немецких предприятий и, главное, бестактное интервью, данное кн. Юсуповым двум интервьюерам еще до приезда сюда, когда он сказал, в общем, что стоит на стороне немецких коммерсантов»[1135]. Другие, наоборот, считали главноначальствующего над г. Москвой кн. Ф. Ф. Юсупова (старшего) чуть ли не организатором беспорядков. Эта позиция отразилась в стихотворении известного поэта-современника В. П. Мятлева, в котором были следующие строки:
Пока у Мандля стекла били,
Он, разодет как на парад,
Стоял в своем автомобиле
И делал жесты наугад.
И до сих пор еще не ясно,
Что означал красивый жест:
«Валяйте, братцы! Так прекрасно!»
Или высказывал протест…[1136]