Все это угнетало сознание определенной части общественности, создавая тягостное ощущение захватывающей все области лжи: «И сколько сейчас разлито вокруг отчаяннейшей лжи. Всюду ложь под самыми благовидными предлогами, — и в обществе, и в печати, и где хочешь. Ложь благонамеренная, с которой очень трудно бороться. С одной стороны, для возбуждения энтузиазма в массах, выставлены лживые девизы, с другой — тщательно прикрываются все большие и малые недостатки государственного механизма, и выходит, действительно, как будто война представляется достаточно стройной картиной борьбы за право, свободу и цивилизацию»[1190].
Вместе с тем образованные слои оказались в большей степени подвержены пропаганде, чем малограмотное крестьянство. В перлюстрированной корреспонденции лета — осени 1914 г. встречаются высказывания, как будто переписанные из центральных газет. Общей уверенностью было, что война не может продлиться долго по экономическим причинам. Некий наивный москвич писал 31 июля 1914 г.: «Война, конечно, не может продолжаться долго, так как через три месяца будет мировой крах и Германия закричит „караул“»[1191]. Успехи русской армии в Галиции подкрепляли уверенность обывателей в верности данных прогнозов, однако неудача в Восточной Пруссии, наоборот, вселяла в сердца патриотов беспокойство. Вместе с тем, пересказывая содержание газет, обыватели успокаивали друг друга, приводя чисто рационалистические доказательства скорого окончания войны. В декабре 1914 г. надежда на скорый исход мирового конфликта еще сохранялась, но уверенности в безусловной победе союзников поубавилось, что в письмах стало синтаксически выражаться использованием конструкции «либо — либо»: «Война не может продолжаться дольше чем 4–5 месяцев. По вычислениям статистиков шестимесячная европейская война принесет Европе чистого убытка 52 млрд рублей. Продолжать ее дольше чем 10 месяцев при таких условиях нельзя. Через 4–5 месяцев либо Германия будет разбита, либо создастся для всех держав безвыходный тупик, который придется разрешить миром»[1192].
Очень скоро обыватели столкнулись с противоречием официальных и неофициальных сведений о войне. Печать молчала об истинном положении дел в Восточной Пруссии, однако раненые воины распространяли информацию, угнетавшую современников. В этом случае оставалось либо не верить подцензурной печати, либо сведения о неудачах русских войск относить на счет происков вражеских агентов. Часть населения выбирала второй вариант, и параллельно распространявшимся слухам о военных неудачах множились слухи о массированной германской пропаганде и еврейской агитации. У некоторых подобные иллюзии, нежелание мириться с очевидным сохранялись и в январе 1915 г.: «Несмотря на постоянные, время от времени повторяющиеся слухи о некоторых неуспехах у нас, я в самом оптимистическом настроении, так как убежден, что это дело немецких рук и евреев, которые пользуются всем, чтобы поселить в обществе неуверенность в конечном исходе кампании»[1193].
Впрочем, когда в мае 1915 г. начинается массовое «великое отступление» русской армии, оценка «некоторых неуспехов» меняется. Однако, даже не сомневаясь в благоприятном окончании войны, очень многие представители образованных слоев начинали задумываться, что же она привнесет во внутреннее устройство России. Представители социал-демократии, особенно большевики-пораженцы, опасались, что победа в войне может вызвать реакцию во внутренней политике. Другие весьма аргументированно возражали, имея в виду подъем народного духа и свободолюбия, ссылаясь на опыт 1812 г., приведший к возникновению движения декабристов. Представитель университетских кругов писал своему знакомому-оппоненту в ноябре 1914 г.: «Всякая революция вызывает контрреволюцию. Война окончится и крестьянство сдвинется с места психически, внутренне. Раненые, убитые, изувеченные — все это оставит след. Наконец, крестьянин чувствует, что это он „спас родину“, что это он завоевал новую землю. Отсюда идея награды, психическое „право на награду“, компенсации. И если крестьянину ничего не дадут, то он начнет требовать… И это понятно. Поговорите с ранеными солдатами и вы увидите (я с ними лежал в больнице две недели и видел их сотни), что у всех живет одно убеждение, что эта война, подобно японской, даст что-то новое… И к интеллигенции, пролетариату еще прибавится крестьянство. Чего-же при этих условиях бояться реакции?»[1194] Житель Ярославля в декабре 1914 г. также не сомневался в революции в России, которая, по его мнению, должна была произойти несмотря на итоги мирового конфликта: «Должен тебе сообщить новость, которая тебе, вероятно, не пришла бы в голову: когда кончится война, в России непременно будет большая революция. Дядя не хочет дождаться ее и думает уехать сейчас же по окончании войны. Я, конечно, поеду с ним. Правительство слишком угнетало и обманывало народ. С самого начала войны продажа алкоголя совершенно запрещена, что тоже много способствует революции. Дядя боится, что рабочие восстанут против своего начальства»[1195]. Впрочем, более прозорливым современникам еще летом 1914 г. революция казалась неизбежной при любом исходе войны, которая ее лишь оттягивала: «Нужно быть готовым к революции или к крайне, во всяком случае, интенсивному противоправительственному движению, каковыми бы ни были результаты войны», — говорил петербургский голова И. И. Толстой 27 августа 1914 г. собравшимся у него дома «общественным деятелям»[1196].
Условно тех, кто верил в революционную угрозу после войны, можно представить двумя группами. Первые, преимущественно представители либеральных кругов, считали, как и Толстой, что любое окончание войны всколыхнет народные массы и вызовет революционное брожение, для противодействия которому властям придется пойти на уступки общественным силам. Другие — как правило, представители консервативных кругов — считали, что лишь поражение в войне таит в себе опасность революции, так как победа приведет к сплочению власти и общества. В октябре 1914 г. протоиерей И. Восторгов писал архиепископу Антонию в Харьков: «Если не будет победы, нас ждут ужасы новой революции»[1197]. Позиция консерваторов демонстрировала плохое знание массовой психологии, впрочем, по мере развития событий в тылу и на фронте пессимистические прогнозы охватывали все более широкие слои общества.
Тем не менее до сентября 1914 г. в целом пресса фиксировала преобладание оптимистических настроений в обществе. 16 августа в статье «Настроение Петербурга» корреспондент «Петербургского листка» писал: «Последние наши успехи в Восточной Пруссии сильно отразились на настроении столицы: на скачках, на островах и в ресторанах масса публики, оживилась торговля в Гостином и Пассажах, воспрянули духом и биржевые тузы»[1198]. Вместе с тем в августе появились первые тревожные упоминания о стремлении немецкой партии при дворе заключить сепаратный мир[1199]. Период эйфории отдельных городских слоев закончился осенью 1914 г. Хотя в своей массе население еще не делало открыто пессимистических прогнозов, частная корреспонденция все чаще начинает фиксировать появление слухов о сепаратном мире[1200]. Отношение к этим слухам в городской среде было критичным, но и печатное слово уже не вселяло былой веры. «У нас носятся упорные слухи, что наши хотят заключить с Германией сепаратный мир, что в высших сферах сильно немецкое течение. Избави нас бог от такой глупости», — писал в октябре 1914 г. священник О. М. Никольский из Москвы П. В. Гурьеву[1201].
Вероятно, толчком к разговорам о сепаратном мире стал появившийся еще в августе 1914 г. слух о том, что великий герцог Эрнст-Людвиг Гессенский, брат императрицы Александры Федоровны, прислал ей письмо, в котором предупреждал, что если Германия будет разбита, то в стране обязательно вспыхнет революция, монархия будет заменена республикой, что приведет в скорейшем времени и к революции в России. Императрица с императором были напуганы этим прогнозом, и Николай II немедленно вызвал в Царское Село главнокомандующего, который якобы ответил, что он сам не против заключения сепаратного мира, но армия ему этого сделать не позволит. Кулуарно письмо обсуждали разные деятели, одни верили, другие нет. И. И. Толстой был среди последних, однако он не мог не обратить внимания на то, что сам по себе слух отражал тревожные общественные настроения: «Вздорность слуха для меня очевидна, но думается, что само возникновение его симптоматично»[1202]. Слухи о сепаратном мире подпитывались нежеланием низших слоев идти на войну, о чем с тревогой сообщали друг другу представители «патриотической» общественности. Л. А. Тихомиров записал в дневнике о «скверном настроении народа», что «по рынкам, по лавкам будто бы говорят, что не хотят идти на войну, не пойдут на призыв, разграбят лавки и устроят забастовку»[1203].
Впрочем, у слухов на тему мира была и оптимистическая версия. В этом случае мир запрашивала Германия ввиду признания проигрыша в войне, исчерпания своих экономических и людских ресурсов. В конце ноября 1914 г. по Петрограду пронесся слух, что Вильгельм II взят в плен и уже доставлен в столицу. Находились свидетели, которые видели его в Петровском парке. Как выяснилось, за настоящего кайзера взбудораженное сознание свидетелей приняло загримированного актера, участвовавшего в съемках фильма «Заговор против короля Альберта»