[1233]. В качестве другого варианта предлагалось временно, до улучшения ситуации на фронте назначить главнокомандующим генерала М. В. Алексеева, главнокомандующего армиями Западного фронта. Министр иностранных дел С. Д. Сазонов прямо говорил на заседании Совета министров: «Пусть будет Алексеев козлом отпущения»[1234].
Узнав о решении Николая II стать во главе армии, Л. А. Тихомиров записал: «Все кончено… мысль отказывается работать при таких событиях»[1235]. Среди петроградцев тут же появился слух, что император потому решил стать во главе армии, что не чувствует себя в безопасности в Царском Селе и намеревается спастись в Ставке[1236]. А. И. Спиридович искренне верил, что отставкой великого князя удалось предотвратить государственный переворот[1237]. Чуть позже массовое сознание нашло объяснение снятию Николая Николаевича с должности в привычном ключе. Граф А. Н. Игнатьев писал 13 октября 1915 г.: «Сведения о не особо хорошем поведении Николая Николаевича подтверждаются. Говорят, что пьет ужасно на Кавказе. Теперь до публики доходят слухи, что пьянство его началось еще в Ставке и доходило до громадных размеров, что, отчасти, и заставило государя взять командование в свои руки. А мы-то молились за его здоровье!.. Говорят, после завтрака Николай Николаевич бывал невменяем и Бог знает, к чему его это состояние привело бы»[1238]. В окопах некоторые сокрушались по поводу снятия великого князя с поста главнокомандующего потому, что тем самым исчезал «последний заступник» солдат, который держал в узде офицеров и генералов[1239].
Когда катастрофа русских войск стала очевидной, вновь зазвучали разговоры о сепаратном мире, но теперь инициатива якобы исходила от самого Николая II. Эти слухи показались обоснованными даже М. Палеологу, и он решил выведать в беседе с великим князем Павлом Александровичем, так ли это на самом деле. Павел Александрович рассказал об этом императрице Александре Федоровне, которая написала возмущенное письмо мужу. Императрица полагала, что слухи являются результатом германской пропаганды[1240]. Немцы действительно использовали тему сепаратного мира в своей диверсионно-пропагандистской политике, однако нельзя сбрасывать со счетов, что слухи о сепаратном мире могли возникать как подсознательное стремление окончить войну у широких слоев населения. А. В. Краузе писала на фронт своему жениху из деревни Марфино Владимирской губернии 31 мая 1915 г.: «Здесь, по рассказам, отношение к войне вполне сознательное, следят за военными событиями и разбираются в них. „Мир“ — самое желанное слово. Все письма солдат кончаются словами: „Не слышно ли что о мире?“»[1241] С другой стороны, образ императора, идущего на сепаратный мир с Германией, соответствовал уже разобранным представлениям низших слоев населения о Николае II как о предателе. Появление данного мотива в городской среде, да еще на посольском уровне, свидетельствует о сближении сельского и городского пространств слухов.
Шпиономания не обошла стороной императорскую семью. Сама Александра Федоровна верила слухам о том, что в Ставке находится шпион, подозревала, что это генерал Ю. Н. Данилов, и предлагала мужу поручить Воейкову установить за Даниловым слежку[1242]. Данилов в свою очередь вспоминал, что когда императрица посещала Ставку, генералы старались не обсуждать в ее присутствии стратегически важных вопросов. Однако шпиономания выражалась не только в подозрениях относительно других, но и часто выливалась в манию преследования. Императрица очень болезненно реагировала на расспросы со стороны придворных дам о своей жизни и подозревала фрейлину Марию Васильчикову в том, что та за ней следит из своего окна дома напротив, регистрируя, кто, когда выходит от императрицы[1243]. Причиной подозрительности стала ссора между императрицей и фрейлиной: М. Васильчикова, которую война застала в Австрии, по своей наивности приняла в 1915 г. предложение герцога Гессенского выступить посредником между ним и Николаем II в переговорах о мире. Васильчикова с немецким паспортом прибыла в Петроград и передала министру иностранных дел Сазонову ноту от герцога Гессенского, а также письмо для Александры Федоровны, оканчивавшееся словами: «Я знаю, насколько ты сделалась русской, но тем не менее я не хочу верить, чтобы Германия изгладилась из твоего немецкого сердца»[1244]. Российский император и императрица восприняли это как предательство, тем более что поведение Васильчиковой подпитывало массовые слухи о действии «немецкой партии» при дворе. По воспоминаниям генерала А. И. Спиридовича, якобы с подачи М. В. Родзянко появилась версия, которую обсуждали в салонах, что за инициативами Васильчиковой стояла сама императрица[1245]. Какое-то время фрейлине позволяли находиться в Царском Селе, но затем она была выслана в родовое имение к сестре. История с Васильчиковой настолько взбудоражила высший свет, что впоследствии Дж. Бьюкенену начало казаться, что фрейлина немедленно была отправлена императором в монастырь, о чем он написал в мемуарах[1246].
Забегая вперед, отметим, что на этом сложности императорской семьи с Васильчиковыми не закончились. В декабре 1916 г. С. Н. Васильчикова, урожденная княжна Мещерская, на клочке бумаге написала императрице письмо, в котором советовала убрать Распутина и перестать вмешиваться в политику государства. Письмо являлось оскорбительным как по форме, так и по содержанию, в результате чего княгиня была выслана из столицы в свое имение в Новгородской губернии, а ее муж, в знак солидарности с супругой, вышел из Государственного совета и добровольно отправился в провинциальную ссылку. В. Н. Воейков вспоминал: «Императрица получила от княгини Васильчиковой письмо с указанием, как ей себя держать и что делать. Поддавшись неприятному впечатлению от этого письма, ее величество, вместо того чтобы оставить его без ответа, как советовал граф Фредерикс, настояла на высылке княгини из Петрограда, что создало последней ореол пострадавшей за правду»[1247]. В перлюстрированной корреспонденции Софья Васильчикова, действительно, упоминалась в контексте мученицы. В дворянских кругах обсуждалась инициатива придворных дам написать императрице коллективное письмо в поддержку Васильчиковой, однако инициатива так и не была реализована во многом из‐за противодействия со стороны графини Воронцовой-Дашковой. Подавляющее большинство авторов писем поддерживало эту инициативу. Так, В. Трубецкая писала Н. Васильчиковой, сестре Софьи: «Можешь ли ты прислать мне копию письма твоей сестры? Неужели правда, что проект адреса твоей сестре от лица петроградских дам не приведен в исполнение? Это очень печально. Хотелось бы во всеуслышание выразить ей сочувствие и восхищение. Не знаю ее адреса, а потому прошу тебя ей это еще раз высказать, когда ты будешь ей писать»[1248]. Правда, раздавались и голоса, в которых звучало сомнение в действенности подобных методов: «Мне предложили подписать, но я считаю, что ради Пипа не имею права, да и что это поможет», — писала дочь А. С. Пушкина М. А. Гартунг[1249]. Почетный член Российской академии наук Н. С. Мальцов считал поступок Васильчиковой необдуманным и полагал, что это может привести к какой-то катастрофе: «Когда в политику вмешиваются дамы и вносят в нее отличающую их страстность, необдуманность и непрактичность, то это верный признак, что нас ожидает какая-нибудь катастрофа»[1250]. При этом Мальцов отмечал, что в поддержку княгини собрано 200 подписей. «Много говорят о письме кн. Васильчиковой и все ее хвалят за гражданское мужество. Но все эти протесты мало влияют там, где следует, и не думаю, чтобы обыкновенными приемами можно было бы чего-нибудь добиться», — считал автор за подписью «Лев» в письме к княгине Л. В. Голицыной в Москву[1251]. Очень скоро вслед за «обыкновенным приемом» последовал и прием «необыкновенный» — убийство Распутина 16 декабря 1916 г. Впрочем, обыватели и на это событие отреагировали достаточно скептически, предполагая, что «свято место пусто не бывает» и не один Распутин был виновником того социально-политического и экономического кризиса, который разрастался в империи в 1916 г. Автор за подписью «А. П.» писал из Калуги бывшему министру внутренних дел А. Г. Булыгину 29 декабря 1916 г.: «Конечно, хорошо, что одной темной личностью меньше, но ужасно, что не нашлось другого способа от нее избавиться. Весь ужас в том, что, очевидно, существует благоприятная почва, на которой все дурное может достичь такого пышного расцвета»[1252].
Но вернемся к атмосфере 1915 г. Слухи рядовых обывателей весной — летом 1915 г. касались не только высших сфер, но и бытовых проблем. Правда, все они так или иначе связывались с темой шпионажа — страх, засевший на уровне подсознания, переводил любой разговор на тему внутренней измены. Наплыв беженцев ухудшил санитарно-гигиеническое состояние городов, в результате чего стали распространяться опасные инфекции. Уже в апреле 1915 г. Петроградская городская дума озаботилась вопросами борьбы с эпидемиями тифа и холеры, проникавшими в города с потоками сельских жителей