— Брат, да ты комнатной температуры. Ты что, заболел?
— Я устал. — Ким прищурился — глаза болели от дневного света. — Я просто очень устал.
— Пойдем поедим, сил наберешься.
— Я не хочу есть. — Он лег обратно в постель и натянул на себя одеяло. — Я ничего не хочу.
Озадаченный, Давид пошел к матери. Та сначала сказала: «Пускай не выдумывает», но потом, зайдя к сыну и увидев его состояние, забеспокоилась и послала за доктором. Особенно ее настораживала низкая температура тела, ведь это означает, что у организма нет сил бороться с болезнью.
Доктор — веселый, бывший в служении у нодийцев и после освобождения растерявший все волосы — пришел вскоре после полудня. Он осмотрел больного и, выйдя с госпожой Лёвенберг в кухню, вынес свой вердикт:
— Телесно он здоров. Но как будто что-то забрало его силы. Какое-то… хм, потрясение или беспокойство.
— Это пройдет?
— Может пройти само по себе — пару дней сна вволю, горячее питье и еда, если захочет. Но гораздо важнее найти причину. Может, хм… это любовь?
Йоханна отмахнулась.
— Но это точно не колдовство?
— Нет, это скорее чувства, какие-то противоречия в нем самом. Моей работы тут нет, но, может, у вас получится выяснить, в чем дело.
Когда доктор ушел, госпожа приготовила чай из листьев малины. Налила в большую чашку, попробовала, не слишком ли горячий, добавила меду и, хорошенько размешав, понесла Киму.
Тот лежал, отвернувшись к стене, как и полдня до этого. Услышав, что кто-то вошел, повернулся. Мать поставила чашку на подоконник, сама присела рядом на стул. Ким даже приподнялся на локте, посмотрел на нее с удивлением — он не привык, что ему достается столько заботы.
Некоторое время они помолчали, потом госпожа Лёвенберг спросила:
— Ким, тебя что-то беспокоит?
О, это новость. Обычно она только попрекала его за мечтательность и витание в облаках. Он попытался отделаться общей фразой:
— Беспокоит, как и всех нас. Судьба нашего народа. Будущая зима. Посвящение.
— Не, я имею в виду… хм. — Йоханна обычно не вела с сыном таких разговоров и даже немного смутилась. — Может, есть какая-то девушка, которая занимает твои мысли?
Такая девушка действительно была, вот только не в том смысле. Ким не переставал думать об Асте и о том, что с ней будет, когда наступит развязка.
— Нет.
— Парень?
— О нет, мам, я не… — Как же далеко может зайти в неведении родительская фантазия. — Мне нравятся девушки, просто сейчас мне не до этого.
— Тогда в чем дело? Ким, я волнуюсь. Ты почти никогда не болел, даже в детстве, а тут как будто тебя что-то убило. Может, расскажешь? Мы же семья, мы найдем выход…
Никогда еще она с ним так не разговаривала. И от непривычно ласкового голоса, от ее глаз, в которых была неподдельная забота, и от усталости ему вдруг захотелось ей все рассказать. Он совершенно измучился за последние месяцы, а тут еще эта непонятная болезнь, которая так подтачивает силы…
Захотелось сказать: посмотри на меня, мама. Посмотри, быть может, в последний раз, потому что я сам не знаю, куда иду и что со мной будет дальше. Сможешь ли ты любить меня, мама? Таким, какой я есть, даже если я совершу страшную ошибку, предав все, что для тебя свято? Если стану твоим врагом, твоим позором — найдешь ли ты в себе силы простить меня? И… любила ли ты меня вообще когда-нибудь? Так, как любишь Давида, которым гордишься, — но и без всяких сравнений, любишь ли ты меня? Любишь ли ты меня, мама?..
Но вместо всего этого он сказал только:
— Просто сейчас все очень сильно меняется, и скоро ничего уже не будет как прежде.
Услышав это, мать вздохнула с облегчением и улыбнулась ему, чего уже давно не бывало.
— Ну конечно. Все меняется, ведь вы, мои мальчики, выросли и стали мужчинами. Вам предстоит ответственное дело, испытание, и я не сомневаюсь — вы пройдете его с честью, как ваш отец. А сомнения — это нормально. Это естественно перед таким важным шагом, но тем крепче будет твоя уверенность потом.
Она не знала, что говорит все совершенно правильно: уверенность будет, вот только дело повернется иначе…
А тогда госпожа на мгновение ласково коснулась тонкими пальцами его длинной челки и ушла сказать служанке, чтобы та сварила куриный суп с травами — проверенное средство для восполнения сил.
Некоторое время Ким лежал неподвижно, потом встал, в несколько глотков выпил чай и потянулся. Мышцы затекли от долгого лежания, тело сковала противная слабость. Нет, так нельзя. Ему предстоит борьба и, возможно, побег, ему нужны силы. Он сейчас походит немного, чтобы размяться, потом спросит поесть и съест все, даже если не захочется. Нельзя раскисать. Надо собраться и вести себя очень осторожно, чтобы они ни о чем не догадались, — иначе беда.
А еще ему нужны деньги. Не местная чеканка и расписки, а настоящие деньги большого мира. Если сбежать в Риттерсхайм, Союзники его там не достанут, но, чтобы выжить в городе, нужны деньги. У него осталось немного с той поездки в мае, когда они с братом искали Эрика, — кажется, около сорока евро, но, судя по ценам, это гроши. Где взять еще?
Размышляя обо всем этом, Ким не заметил, как начал ходить по комнате, и не услышал, как Давид вернулся с занятий. Потом до него донеслись какие-то обрывки его разговора с матерью, но Ким не обратил внимания. Вскоре брат вошел в комнату. Вид у него был торжественный и взволнованный, и это совсем не было на него похоже.
— Тебе надо срочно выздороветь, — сказал он, даже не удивившись, что Ким уже встал. — Только что стало известно, когда будет посвящение последней группы, в том числе и нас с тобой.
— Когда же? — спросил Ким, чувствуя, как внутри вновь разверзается бездна.
— На осеннее равноденствие. Нам это как раз на руку — в Мюнхен уедем уже в полной силе. Ну или один из нас — смотря как жребий выпадет…
…Значит, у него еще меньше времени, чем он думал. Осень уже скоро. Осенью все решится.
Давид еще что-то объяснял, но Ким не слушал. У него в ушах стоял плеск реки о берег и ее стон — по сгоревшему городу, который она когда-то так берегла…
Глава 31
После того вечера в кафе Аста бралась за любую работу, даже несрочную, лишь бы попозже приходить домой, а когда работы не оставалось, рассматривала красивые книги, болтая с ними о том о сем. Беседы эти были легки и интересны, но все же отвлекали ненадолго.
О Свене она старалась не думать и все равно думала только о нем. Винила себя в том, что мало находила для него времени, что пошла с Эриком в поход, а потом согласилась на дурацкий коктейль… Оправдывала Свена, но тут же понимала: этому нет оправдания. Сомневалась, правильно ли все поняла, — и находила тысячу доказательств, а потом вновь подступало чувство вины. Все получилось нелепо и глупо, а исправить уже не было никакой возможности, и оставалось лишь перевернуть страницу.
Однажды под вечер, когда Инга уже ушла домой, пришел Эрик. Вид у него был усталый, но взгляд все такой же нахальный, словно что бы он ни задумал, ничто не могло ему помешать.
— Как дела? — спросил он, облокотившись о стойку.
— Нормально. — Аста побыстрей уткнулась в учетный журнал, чтобы Эрик не заметил ее мокрых глаз.
— Оно и видно, — усмехнулся Эрик. — Глазюки у тебя красные, как у домашней крысы одного моего приятеля.
— Ты умеешь поддержать. — Аста даже улыбнулась сквозь слезы.
— Так я могу не только поддержать. Ну, хочешь, я пойду с ним поговорю? Он небось тоже страдает.
— Спасибо, не надо. Мне неинтересно, страдает он или нет.
— Ага. — Эрик подозрительно прищурился. — Или я что-то пропустил?
Про сцену у калитки Аста ему не рассказывала.
— Ничего особенного, расстались по-хорошему. Ты пришел мою личную жизнь обсуждать?
— Вообще-то, по делу. Ладно, раз так, то делом тебя и отвлеку. У вас же местная газета есть за прошлые годы?
— Конечно, с самого первого выпуска.
— Надо об арнэльмской школе заметки поискать. В этом году юбилей, мне директор сказала собрать материалы для выставки. Точнее, ну, я сам вызвался. Подумал, ты поможешь…
Недавно Эрик устроился в местную школу — следить за спортивным инвентарем, делать мелкий ремонт, помогать на разных мероприятиях. Работа ему нравилась — он говорил, что после тренировок и дежурств это отдых, да и коллектив отличный. И вот теперь он, значит, сам вызвался пойти в Хранилище Знаний.
— Я принесу подшивки, — сказала Аста и отправилась в архив.
Вскоре они уже вдвоем листали тонкие пожелтевшие страницы. Эрик искал нужные заметки, Аста копировала их, иногда увеличивая фотографии и заголовки. Так прошло около часа. Открыв очередную подшивку, Аста увидела на полосе знакомый портрет.
— Смотри, твоя мама, — сказала она, снимая скоросшиватель и протягивая Эрику газету. — Такая красивая, почти не изменилась.
Тот посмотрел мельком, кивнул и принялся было снова за работу, потом вдруг отвлекся:
— Ну-ка, дай глянуть…
В короткой заметке сообщалось, что сеньора полностью оправилась от сложнейшего перелома бедра и вернулась на работу в ратушу. Эрик пробежал текст глазами, потом посмотрел на дату на первой полосе, после чего вновь вернулся к заметке, впившись взглядом в фотографию.
— Что-то не так? — спросила Аста. — Ты не знал, что у твоей мамы был перелом? Даже я где-то об этом слышала.
— Знал. Но не знал, что именно в этот год. Это как раз тогда у меня приступы начались.
— И что? Ты думаешь, это как-то связано?
— Да нет, вряд ли. Но это сентябрьский номер, тут сказано, что лечение заняло четыре месяца. Если она все это время лежала в гипсе, то она не могла со мной гулять. Моя болезнь началась летом.
— Ты уверен?
— Да, в документах стоит дата первого приступа, я ее хорошо помню. Но вот само падение в реку не помню. Мне говорили, что это, как его… защитный механизм, и я верил — это логично. Но получается, что мама тогда со мной не гуляла. А кто тогда? Марта? Но она рассказывала мне ту же историю, слово в слово.