Самой узнавать и записывать истории! Не только перебирать и выдавать книги, но и, может быть, написать в одну из них свою главу! Как же это здорово!
— Я согласна, — ответила Аста, особо не раздумывая, и добавила: — Тео обрадуется! Он тоже как-то сказал, что я могла бы работать над сохранением истории города. Только вот… — Она смущенно уставилась в стол. — Я всегда думала, что это для тех, кто здесь родился. Чтобы хранить историю, надо быть связанным с этим местом корнями или хотя бы прожить здесь долго. А мне вроде как даже нечего хранить…
— Но ведь здесь началась твоя новая жизнь. И тебе есть что хранить — вы с Эриком сейчас творите историю. Будет здорово, если ты по ходу будешь делать заметки, а потом из этого получится хроника. К тому же, — добавила Беатрис уже привычным деловым тоном, — эта должность дает право голоса в городском совете, так что на настоящее и будущее города ты тоже сможешь повлиять. Да и Тео нужна помощь, хоть он в этом не признается. Все-таки иногда он чувствует себя не совсем хорошо…
Тут Аста подумала, что сеньора тоже выглядит неважно. Она, как всегда, была безупречно одета и причесана, но заметно похудела, рукава платья болтались, будто пустые, под глазами залегли глубокие тени, которые не скрывала пудра и не прогоняла улыбка. И злое, затравленное бессилие затаилось во взгляде, молчаливая покорность перед чем-то неотвратимым.
— А как вы себя чувствуете? — спросила Аста, отбросив все сомнения.
Лучше спросить и не получить ответа, чем потом мучиться из-за того, что не спросила. Что-то было не так, в самом воздухе, уже осеннем, висела тревога.
Ответом стали все та же улыбка и странная фраза, которую Аста никогда не забудет:
— Я намерена дожить до развязки, какой бы она ни была.
И вот настал канун равноденствия. В этот вечер, после наступления сумерек, тянули жребий — кто и когда будет проходить посвящение. В этот раз новичков было много, и, так как каждому требовалось около часа, их решили распределить на несколько ночей — с приближением рассвета духи должны были или принять человеческое обличье, или скрыться в своих убежищах до темноты.
По жребию выпало, что Давид пройдет посвящение в первую ночь, а Ким — в числе последних. Ни с кем меняться было нельзя — случайность при жеребьевке считалась частью судьбы воина, и ее следовало принять как есть.
— Ничего, — сказала сыновьям госпожа Лёвенберг, когда объявили результаты. — Значит, Давид поедет в Мюнхен первым, а ты, Ким, потом к нему присоединишься. В любом случае с новыми способностями следить вам будет легче.
Ким молча кивнул. Его вдруг охватила тупая, покорная бесчувственность. Он так и не придумал ничего толкового, так ни на что и не решился. И даже ненависти к себе уже не осталось. Не осталось прежних страстных порывов, желаний и стремлений, кроме одного — исчезнуть. Раствориться без следа в окружающем мире и больше ни о чем никогда не думать.
В вечер посвящения все участники (не только назначенные в первую ночь) собрались на горном уступе у входа в поселение Союзников. Ким никогда еще не был так близко, обычно сюда приходили только мать с Рихтером да реттеры. От скал, нагромождений острого бездушного камня возрастом в миллионы лет, тянуло холодом. В осеннем небе поблескивали крупные, как сребреники, звезды, за горами шумел вековой лес. Ким, стоя в тени скалы, плотнее запахнул накидку и бездумно уставился на освещенную восковыми свечами площадку, на которой толпились первые новички. Сказал себе, надеясь почувствовать хотя бы страх: «Если я не решусь, то скоро буду на их месте». И ничего не почувствовал.
Сам обряд посвящения был донельзя простым. Каждому наносили на запястье знак несмываемыми чернилами — личную сигиллу духа-Союзника. Также для каждого реттера-новобранца старшие воины изготавливали амулет — подвеску на шнурке, сделанную из чего-то принадлежавшего духу при жизни. В ход шли черепки посуды, кусочки одежды и другие личные вещи, хранившиеся в поселении. Над амулетом читали заклинание-договор, после чего новобранцу прокалывали палец, и он оставлял на амулете каплю своей крови. Дальше нужно было лечь на землю в кругу свечей (холодный камень покрывали звериными шкурами) и ждать, пока воля духа-Союзника соединится с собственной.
Некоторые умирали при посвящении, но никто не знал почему. Союзники говорили в таких случаях, что умерший оказался недостаточно силен для службы или нечист помыслами. Ким подумал об этом уже в который раз. Он знал: гадать бесполезно. Если это правда, то ему остается или умереть, или бежать, третьего не дано.
Давид оказался самым первым. Он уверенно вступил в круг свечей, где уже стояли старшие воины-реттеры. Выслушал договор, сказал без запинки и раздумий: «Я согласен», уколол палец специально заготовленной для этого булавкой, поставил отпечаток, принял из рук старшего амулет и надел на себя. Потом лег навзничь на шкуры и закрыл глаза. Все стали ждать.
Ким смотрел на него, лежащего на земле, смотрел на пляску теней на щеках, на опущенные ресницы, на пальцы, тонувшие в густом меху. И вдруг ясно понял: он потерял брата навсегда. Будто это было не посвящение, а похороны, и обряд разделил их навечно, оставив его одного по эту сторону черты.
Долгое время ничего не происходило. Давид лежал неподвижно, ровно дыша, и, казалось, просто спал. Потом вдруг резко открыл глаза и сел, словно разбуженный каким-то зовом, никому, кроме него, не слышимым. Встал во весь рост, огляделся по сторонам и выдохнул:
— Ух, здорово! — Он обвел всех присутствующих взглядом, и в глазах его горел какой-то новый, нездешний огонь. — Ух, вот это сила! Никогда себя так хорошо не чувствовал.
Мать вздохнула с видимым облегчением — прошел. Все зааплодировали, приветствуя нового воина. Все, кроме Кима. Давид подошел к нему, положил руку на плечо — незнакомую, неожиданно тяжелую руку — и сказал:
— Брат, это очень здорово. Я рад, что мы на это способны и что ты будешь со мной.
Ким хотел поздравить его, хотя бы для виду, но слова застряли в горле. Он молча обнял Давида, тот похлопал его по спине, явно принимая объятия за согласие. И не думая, что это может быть прощанием.
Глава 33
«Я никогда, — думала Аста, стоя в празднично разодетой толпе, — никогда и ни за что больше сюда не приеду».
Шел третий день Октоберфеста, самого большого в мире народного гулянья, и за это время ровным счетом ничего не произошло. То есть, конечно, происходило много всего. Пиво лилось рекой, вертелись карусели, то тут, то там мелькали красные куртки спасательной бригады — кто-то упал, выпив лишнего. Воздух пропах хмелем, попкорном и жареными сосисками, дым от гриля местами походил на туман. Истерично смеялись уже порядком пьяные девушки, хохотали мужчины, кричали дети, требуя купить им билет на качели или воздушный шар с картинками из диснеевских мультиков. Толпа иногда была такая, что приходилось прижимать локти к бокам, а пальцы сцеплять в замок на животе, чтобы не раздавили.
Аста и Эрик даже попали на открытие фестиваля и видели, как бургомистр Мюнхена распечатывает первую бочку пива. Эрику все нравилось, и он то и дело тащил Асту на какие-то аттракционы. Это было занятно в первый день, на второй — утомительно, а на третий — просто невыносимо. Кроме как пить, есть и кататься на аттракционах, делать оказалось нечего, а какой-либо зацепки насчет того, где находится вторая часть Сердца, им так и не попалось.
Сердец вокруг, правда, было в избытке — расписных пряничных. От нечего делать Аста принялась читать надписи на них, но наткнулась на пару неприличных и с тех пор игнорировала это чудо кондитерской мысли. Эрик, обещавший не пить больше двух маленьких кружек, горестно вздыхал — ему хотелось попробовать все сорта пива, но приходилось оставаться настороже. Зарезервировать место в палатке они не догадались (Аста винила в этом Эрика, ведь это ему так хотелось сюда приехать), так что, устав бродить по лугу Терезы, они останавливались где попало, среди шумной, пьяной толпы немцев и туристов со всего мира, не забывая приглядывать за вещами. Напряжение нарастало, но ничего не происходило, и надо было что-то предпринять.
Вечером Аста, так и не привыкшая к своему костюму, спросила напрямик:
— А вдруг мы ошиблись?
— Нет, — спокойно ответил Эрик. — На лугу среди празднующих — это точно здесь.
— А вдруг это в Риттерсхайме? Там тоже в это время фестиваль и праздник урожая.
— Но луг-то здесь.
— И что? Будем торчать тут две недели?
— Не будем, обещаю. Погуляем до пятницы, а если ничего не прояснится, поедем обратно. Поищем в Риттерсхайме. — Эрик задумался. — Но, черт, Мюнхен — это было так очевидно… И теперь у меня такое чувство, что мы что-то упускаем. Что-то совсем простое, близкое… Но я не знаю что. Давай подождем еще немного.
Аста согласилась, но к пятнице ничего не прояснилось. Уставшие, раздосадованные, они ссорились в тот день по любому поводу и вечером наконец пошли на вокзал покупать обратные билеты.
Эрик знал, как найти в меню автомата поезда, проходящие через Арнэльм. Наблюдая за ним, Аста ненадолго отвлеклась, а повернувшись, заметила, что Эрик разглядывает билет в руках. Ей бросилась в глаза дата: следующий день после окончания Октоберфеста.
— Погоди, — сказала Аста, и Эрик уставился на нее. — То есть ты уже давно купил билеты.
— Ну да. И что? Купим другие.
— Но это же почти сто евро!
— Шестьдесят девять… Какая разница?
— Да такая, что мы даже не обсуждали, когда вернемся. И не планировали оставаться тут надолго, а ты взял и купил билеты на последний день. И, конечно, такие, которые нельзя сдать.
— Что ты от меня хочешь? — Эрик начинал злиться. — Это не твои деньги.
— Это деньги города. Мы и без того много потратили и ничего не нашли. Эрик, это разгильдяйство просто…
— Хорошо, я возмещу из своих. Ты успокоишься?
— Не надо меня успокаивать. — Аста тоже разозлилась. Напряжение всех прошедших дней вот-вот готово было выплеснуться, и повод нашелся. — Меня просто раздражает, что ты все делаешь как попало.