Я больше не замечала ни людей вокруг, ни окружающей меня роскоши; музыка буквально зачаровала меня. Я принялась за еду, которую передо мной поставили, но толком даже не замечала, что ем. Меня питала музыка. Седовласый пианист ослепительно улыбался направо и налево, а пальцы его порхали над клавиатурой. И что это был за инструмент! Такого великолепного рояля мне не доводилось видеть еще никогда. Пальцы маэстро то нежно гладили клавиши, то принимались метаться над ними, но и то и другое они проделывали непринужденно и виртуозно.
На том самом первом обеде меня взяла под крылышко семья, сидевшая за соседним столиком: заметив, что я пришла одна, и, по всей видимости, пожалев меня, они пригласили меня присоединиться к ним. Я немедленно опознала в них то самое семейство, которое едва не опоздало на посадку в Нью-Йорке, – к сожалению, запамятовала их фамилию. Двое ребятишек – Пол, который немедленно сообщил мне, что ему пять лет, а его сестричке Селии всего три года, и сама малышка Селия – вскоре очень привязались ко мне, а я к ним. С тех пор всегда, когда бы я ни ела за их столиком – а они настаивали на этом каждый раз, когда я приходила в столовую, – малыши требовали, чтобы я сидела между ними. Селии нравилось, когда я изображала, будто кормлю ее плюшевого мишку, и я делала это. Селия оказалась очень разговорчивой девочкой. Ничего страшного, что у мишки всего один глаз, заявила она мне, он все равно счастлив, и это видно, потому что он постоянно улыбается.
Когда я обмолвилась, что люблю играть на пианино, они взяли и представили меня седовласому пианисту – его звали Морис, и он был француз, из Парижа, так он сказал.
Когда я вместе с ними отправлялась пройтись по прогулочной палубе, а это случалось довольно часто, я порой чувствовала, что маленькие пальчики в обеих руках перебирают воображаемые клавиши. Мне нравилось делать вид, будто я их старшая сестра, и их родителям, по-моему, это тоже нравилось. Они были бесконечно добры, и мать семейства иногда заглядывала к нам в каюту, проведать маму и узнать, не нужна ли ей помощь.
Но как бы мне ни нравилось их общество, веселее всего мне было с Бренданом Дойлом. Когда у него выдавалась свободная минутка, он устраивал мне экскурсию по кораблю, каждый раз в какое-нибудь новое место. Часто мы отправлялись туда, где, по его словам, пассажирам вроде меня, вообще-то, находиться не полагалось, но, поскольку меня сопровождал он, все было в порядке. Мы побывали в первом классе – мы с мамой плыли вторым – и спускались в чрево корабля, где жили пассажиры третьего класса, где царила ужасающая теснота и скученность, где люди ютились друг у друга на головах, темноглазые и несчастные, где хныкали и кричали дети и где стоял гнетуще тяжелый дух. Но самое ужасное впечатление произвели на меня гигантские котлы и двигатели, расположенные еще ниже, там, где оглушительно лязгали механизмы и грохотали поршни, где вонь и жар, исходившие от топок, были настолько удушающими, что я едва могла дышать. Здесь, сказал мне Брендан, круглые сутки без устали трудились кочегары, чтобы наш корабль мог двигаться дальше.
Именно глубоко в чреве машинного отделения я по-настоящему ощутила мощь этого огромного корабля и своими глазами увидела, как тяжко, должно быть, приходилось тем, кто там трудился. Брендан сказал, что, для того чтобы корабль мог двигаться вперед без остановок, требовалось без малого две сотни человек. Для меня это было нечто вроде картины самого ада, и я не могла дождаться, когда же мы наконец вернемся обратно на палубу и я смогу вновь полной грудью вдохнуть свежий морской воздух.
Я часто стояла с Бренданом на корме корабля, глядя на расходящийся за нами след. Это было мое любимое место, и его тоже – так мне казалось. Для меня этот след был вроде тропки, ведущей обратно домой, в Нью-Йорк, к Пиппе, дедуле Маку и тете Уке. Брендан так гордился этим кораблем. Он рассказал, что работает тут уже восьмой год, с тех самых пор, как корабль спустили на воду. Брендан его очень любил. Люди, которые работали здесь, давно стали его семьей. За все это время он не пропустил ни одного рейса.
Мы стояли рядышком, глядя на четыре толстые трубы. Из каждой валил темный дым, и тянулся над нашими головами, и рассеивался за кормой корабля.
– Слышишь, как бьется ее сердце? – спросил меня Брендан как-то раз, когда мы стояли на палубе, любуясь кораблем. – Иногда мне кажется, что «Люси» – живое существо, огромная добродушная великанша, которая бережет нас, а мы делаем то же самое для нее. Для меня она не просто корабль. Для меня она друг. Самый большущий и самый прекрасный друг, какой только может быть на белом свете.
И это была истинная правда; каждая мелочь на «Лузитании» поражала воображение. Теперь я знала, что́ приводило в движение эту громаду, где и каким образом зарождался этот дым, эта волна за кормой.
– Это самый прекрасный в мире корабль! – восхищался Брендан. – «Люси» лучшая в мире, правда же?
Правда, чистая правда.
Именно там, на корме, мы с Бренданом и стояли, облокотившись на ограждение и глядя на море, в то последнее утро. В тумане смутно вырисовывались очертания берегов Ирландии.
– Где-то через пару часиков мы пройдем мимо мыса Старая Голова, – сказал он. – Как туман рассеется, даже сам Кинсейл увидим, если повезет, конечно, ну и если фантазию включим. Вот бы показать его тебе, Мерри. Я же тебе говорил, что я там родился, да? Парнишкой я бредил морем. Часами торчал на стене в порту Кинсейла, болтал ногами да глазел на рыбачьи лодки. Они все сновали туда-сюда, а на горизонте дымили большие корабли с огромными трубами, вроде как у нас. Я все мечтал отправиться туда, где они побывали и куда шли. Хотел знать, что там, за горизонтом. Я должен был уехать. Большой мир манил меня, и я стремился к нему навстречу. Все равно дома мне ничего не светило, слишком уж много нас уродилось, целых четырнадцать, и еды на всех вечно не хватало. Я уж восьмой год как плаваю, и за все это время дома не был ни разу. Я спал и видел, поскорее бы оттуда убраться. Но знаешь что, Мерри? Я скучаю, очень скучаю.
Он на какое-то время умолк, и я поняла, что ему грустно, хоть это было очень на него не похоже. А потом вдруг грусть на его лице сменилась внезапной улыбкой, и он весело рассмеялся.
– Я уж и со счета сбился, сколько раз проплывал мимо на этом корабле по пути в Ливерпуль, Мерри, – продолжал он. – И все равно каждый раз выглядываю, не сидит ли там какой-нибудь парнишка вроде меня, болтая ногами, глядя, как мы медленно проплываем на горизонте, и думая: вот здорово было бы отправиться в море на таком огромном корабле. Когда-нибудь я вернусь домой, Мерри, обязательно вернусь. Войду в дом и скажу: «Это я, ма, Брендан». Что тут начнется! Все бросятся меня обнимать, а ма глянет мне за шиворот и будет бранить за то, что я опять не вымыл шею как полагается.
Его голос звенел весельем – весельем, от которого, подумала я, был один шаг до слез. Он обнял меня за плечи и повел прочь.
– Думаю, мы пройдем мимо Кинсейла сегодня часика в два дня, – сказал Брендан, – как раз после обеда. Знаешь что, Мерри? Мы могли бы встретиться снова, и я показал бы тебе его. Я зайду за тобой в столовую и приведу тебя, когда мы будем близко. Как тебе такая идея? Может, это будет попозже, чем в два. В таком тумане капитану пришлось чуток снизить скорость. Мы сейчас делаем узлов пятнадцать, не больше. Но к обеду туман наверняка немного рассеется, а то и вовсе уйдет. Будем надеяться. Я захвачу свой бинокль, Мерри, тогда ты сможешь хорошенько разглядеть Кинсейл. – Он свел брови и огляделся по сторонам. – Терпеть не могу туман на море, никто из моряков его не любит.
После этого я вернулась обратно в каюту и обнаружила, что мама снова крепко спит. Я присела за столик и принялась писать ей очередную записку, в которой говорилось о том, что я ушла на обед в столовую. И тут мое внимание привлекла газета, лежавшая у нее на койке, прямо на одеяле. Мама явно уснула за чтением. Судя по всему, это была та самая газета, которую дедуля Мак читал маме в день нашего отплытия. Мне стало любопытно, и я взяла ее. В самом центре страницы было крупным шрифтом напечатано объявление. Кто-то обвел его карандашом; видимо, дедуля Мак, подумала я. На то, чтобы его прочитать, у меня ушло очень много времени, потому что многие слова были слишком длинными и сложными для меня, и часть из них мне просто пришлось пропустить. Зато буквы были большими, так что кое-какие слова мне все же удалось разобрать, хотя нельзя сказать, чтобы все они были мне понятны.
ВНИМАНИЕ!
Напоминаем пассажирам, отправляющимся в плавание через Атлантику, что, поскольку Великобритания и ее союзники находятся в состоянии войны и в зону боевых действий входят воды, примыкающие к Британским островам, в соответствии с официальным заявлением, выпущенным правительством Германской империи, суда, следующие под флагом Великобритании или любого из ее союзников, подлежат уничтожению в указанных водах, а лица, путешествующие через зону боевых действий на кораблях, принадлежащих Великобритании и ее союзникам, делают это на свой страх и риск.
Я только закончила читать это объявление и пыталась понять, что оно значит, когда мама рядом со мной зашевелилась на койке, просыпаясь. Я торопливо положила газету обратно, но было уже слишком поздно. Мама меня увидела.
– Дай сюда газету, Мерри. Сию же минуту.
Она рассердилась на меня, а я не могла понять за что. Я подошла к ее койке.
– Что это значит, мама? – спросила я, протягивая ей газету.
– Ничего. – Мама вырвала ее у меня из руки. – Ровным счетом ничего.
– Ведь это объявление показывал тебе дедуля Мак, да? – сказала я.
– Все это вздор, вздор и ничего более, – пренебрежительным тоном произнесла мама и бросила газету в мусорную корзину. – Немецкая пропаганда, Мерри, вот что это такое, и в мусорной корзине ей самое место. И чтобы я ни слова об этом больше не слышала!
Но я знала, что она говорит неправду. Я видела, что она встревожена и пытается это скрыть.