– Что все это значит? – спросила я ее. Мама ничего не ответила. – Они что, собираются напасть на нас? Собираются, да? Это дедуля Мак пытался тебе сказать, да? Он пытался предостеречь нас. Он не хотел, чтобы мы куда-то плыли, да? И все из-за этого.
Я уже почти кричала на нее, и по лицу у меня катились слезы.
– Хватит, Мерри, – оборвала меня мама. – Прекрати. Ты ведешь себя глупо. Я же тебе говорила, нам не о чем беспокоиться. Всего через несколько часов мы сойдем на берег в Ливерпуле, сядем на поезд до Лондона и завтра в это время уже будем у папы в госпитале. Это то, ради чего мы все и затеяли, то, зачем мы едем. И пока что наш корабль никто не потопил, правда?
– Но они еще могут! – выкрикнула я. – Они еще могут! И тогда мы никогда больше не увидим папу! И все это будет по твоей вине! Я терпеть не могу, когда ты не говоришь мне важных вещей, когда ты ведешь себя со мной, будто я маленькая девочка! Я не маленькая! Не маленькая!
Я в слезах выскочила из каюты. До меня донеслись ее рыдания.
Прежде чем идти в столовую, я заставила себя успокоиться. Когда я вошла, в зале, как обычно, звучал рояль, а мое новоявленное «семейство» уже ждало меня. За обедом ребятишки весело болтали, но я их толком не слушала. Селия, по обыкновению, сунула мне своего плюшевого мишку. Я усадила его к себе на колени, но она настойчиво напоминала мне, чтобы я гладила и кормила его. Мысли мои, впрочем, были очень далеко. Я могла думать лишь о том, как, должно быть, расстроилась мама из-за того, что я ей наговорила. Я никогда прежде не позволяла себе разговаривать с ней в таком тоне и уже горько в этом раскаивалась.
Я уже готова была выйти из-за стола и отправиться в каюту извиняться перед мамой, когда Морис, седовласый французский пианист, внезапно встал из-за своего рояля и хлопнул в ладоши, призывая всех к тишине.
– Mesdames, Messieurs, mes enfants[7], – начал он. – Мне сообщили, что сегодня среди нас находится юная леди – ее зовут Мерри, очень красивое имя[8], – которая великолепно играет на пианино. – Родители Пола и Селии многозначительно улыбнулись мне со своих мест. Понятно, это они все устроили. – Ну что, попросим Мерри выйти и сыграть нам что-нибудь?
Все в зале засмеялись и зааплодировали. Выбора у меня не было. Обмирая от ужаса, но в то же время с бьющимся от радости сердцем, я поднялась и медленно двинулась к роялю. Морис похлопал по сиденью стульчика и отступил в сторону, приглашая меня садиться. Обеденный зал затих в ожидании. Все взгляды были устремлены на меня. Тут я заметила Брендана: он стоял в дверях, ободряюще мне улыбаясь. Но я по-прежнему не могла придумать ни что сыграть, ни даже как начать. На меня нашло какое-то оцепенение. И тут мне почудилось невесомое прикосновение чьей-то руки к моему плечу. Это была папина рука, я почувствовала! Он хотел, чтобы я сыграла, он говорил, что у меня получится. И теперь я сама это знала, я это знала!
Я заиграла, почти не сознавая, что делаю, и вдруг поняла, что в зале звучит папина любимая пьеса, моя любимая пьеса – «Анданте грациозо» Моцарта. Я увидела, как мои пальцы порхают над клавиатурой, и лишь тогда сообразила, что это я играю, я извлекаю из рояля эту мелодию. Музыка завладела мной, и я позабыла обо всем остальном, пока она не отзвучала и не послышались аплодисменты, долгие и оглушительные, и Морис помог мне подняться, напомнив, чтобы не забыла поклониться.
– Три поклона, Мерри, – сказал он. – Когда будешь кланяться, каждый раз произноси про себя: «Un éléphant, deux éléphants, trois éléphants»[9] – я всегда так делаю. Так ты не будешь никуда спешить. Так ты будешь кланяться низко. Так ты сможешь насладиться аплодисментами.
Я сделала все, как он велел, и он оказался прав: я действительно наслаждалась аплодисментами. Отовсюду неслись крики «браво!». Казалось, все непременно хотели похлопать меня по спине и пожать мне руку, когда я проходила мимо. Некоторые растрогались до слез, а Селия с Полом прыгали от радости; Селия размахивала в воздухе своим мишкой.
Несколько минут спустя возле нашего столика появился Брендан. Он помог мне подняться и повел к выходу из столовой.
– Нам нужно торопиться, – прошептал он на ходу. – Ну и сыграла же ты, скажу я тебе! – продолжал он. – Просто чудо что за музыка, просто чудо!
Не успели мы выйти из обеденного зала, как дорогу нам неожиданно преградил высокий мужчина во фраке и с моноклем. Он вперил в меня строгий взгляд с высоты своего роста и погрозил пальцем.
– Великолепное исполнение, ничего не скажешь, юная леди, – заявил он. – Но я не стал его слушать. Моцарт был немец, разве ты не знаешь? Поэтому нам не пристало играть его музыку. Теперь это вражеская музыка до тех пор, пока мы не победим в этой войне и она не будет окончена.
– Разве этот Моцарт ваш был не австриец? – уточнил Брендан.
– Австриец? Немец? Все они одним миром мазаны, – отрезал мужчина. – И те и другие наши враги, и не след это забывать. Весь океан вокруг нас кишит вражескими кораблями и подводными лодками, поэтому незачем нам играть их музыку. У нас полно прекрасной британской музыки! Взять хоть Элгара. Вот Элгара и играй.
– Вот ведь болван старый, – пробормотал Брендан себе под нос, ведя меня по палубе на корму. Он бросил взгляд на часы. – Времени как раз два с небольшим. Скоро уже покажется Старая Голова Кинсейла. Туман малость разошелся, так что, думаю, мы ее разглядим, главное – смотреть внимательно.
Мы остановились у ограждения, и Брендан приложил к глазам свой бинокль.
– Вроде капитан ведет нас чуть ближе к берегу, чем обычно, – заметил он. – И нам-то с тобой это только на руку, но Кинсейл я все равно не вижу. Эх, чтоб этот туман, висит клочьями, но он рассеется, Мерри, обязательно рассеется. Все равно до города еще несколько минут.
Он обернулся и, как и я, вскинул взгляд на темный дым, который шел из наших труб и мешался с белыми клубами тумана в вышине, и на чаек, которые сотнями вились над нашим кораблем.
– Хочешь посмотреть, Мерри? Ну, разве они не красавицы? Ирландские чайки, – засмеялся он. И тут его тон резко переменился, из веселого в одно мгновение став серьезным. – Странно, – протянул он. – Все шлюпки по правому борту расчехлены и готовы к спуску. Это еще зачем? Учения у них какие-то или что? Мне никто ничего не говорил. Пойдем-ка посмотрим.
Мы двинулись по палубе к правому борту, и Брендан указал мне на небо. Оно уже отчетливо голубело в прорехах тумана.
– Бакланы! – воскликнул он. – Смотри скорее! Они ныряют. Погляди. Видишь, как они рассекают воду? Видишь, Мерри? Красотища, правда? Видишь? Видишь?
Ну конечно же, я их видела, их там были десятки, похожих на черный дождь, падающий с голубого неба.
– Ясное дело, где макрель, там и они, – сказал Брендан. – Они любят макрель, и селедку тоже.
Это было потрясающее зрелище. В бинокль я видела их желтые головы. Они один за другим пикировали и скрывались в волнах – а в следующее же мгновение вновь показывались с рыбой в клюве.
И тут вдруг бинокль неожиданно выхватили у меня из рук. Брендан приник к нему и пытался рассмотреть что-то на поверхности воды, но его больше не интересовали нырки бакланов. Он заметил что-то еще.
– Господи! – выдохнул он. – Господи Иисусе!
– Что? – встрепенулась я. – Что там такое?
И тут я все увидела сама – приблизительно в пяти сотнях ярдов в воде белела пенистая полоса, стремительно приближавшаяся к нам, с каждой минутой становившаяся все ближе и ближе. Брендан что-то закричал впередсмотрящему на марсовой площадке в вышине над палубой. Я сначала не разобрала слов и не могла понять, почему он вдруг ни с того ни с сего так разволновался, почему он бешено жестикулирует и кричит во весь голос.
– Подлодка! Торпеда! Торпеда! Подлодка!
Глава шестнадцатаяЖиви, дитя, ты должна жить!
Над палубой мгновенно разнесся крик впередсмотрящего. Другие пассажиры, неторопливо прогуливавшиеся вдоль правого борта, всполошились и с криками заметались по палубе. Мы с Бренданом тоже побежали; он потащил меня на противоположную сторону судна.
Столкновение сопровождалось грохотом, похожим на раскат грома. Удар был такой силы, что корабль у нас под ногами содрогнулся. Нас отнесло на другой конец палубы и с размаху швырнуло в ограждение борта. Не успели мы подняться на ноги, как корабль сотряс второй, на этот раз более приглушенный взрыв, но только где-то внизу, глубоко в его чреве. Палуба резко накренилась, и мы оба снова потеряли равновесие. Но Брендан крепко держал меня и помог мне встать.
– Это торпеда, Мерри! – крикнул он. – Нас подбили, и подбили серьезно. Кораблю конец. Он потонет.
Он крепко ухватил меня за локоть, и мы бросились через палубу обратно к правому борту, к ближайшей спасательной шлюпке. Людей на палубе все прибывало и прибывало, на лицах пассажиров и экипажа был написан одинаковый ужас. Повсюду вокруг царила паника. Все в смятении озирались вокруг в попытках кого-то найти, на ходу натягивая спасательные жилеты. Но никто никого не находил. Плачущие дети в испуге звали матерей, а матери отчаянно разыскивали своих детей, выкрикивая их имена. И в этой ужасающей, порожденной страхом неразберихе никто не находил друг друга.
Корабль стремительно охватил пожар, пламя ревело, клубы черного дыма застилали небо. В первые минуты я растерялась, но, когда все же собралась с мыслями, я точно знала, что делать и куда бежать.
– Мама! – закричала я и, рванувшись из рук Брендана, бросилась к трапу. – Я должна найти маму! Она там, в каюте!
Брендан схватил меня и прижал к себе, не давая вырваться.
– Я сбегаю за ней, Мерри.
– Честное слово? – заплакала я.
– Честное слово. Я приведу ее к тебе. А теперь, малышка, стой тут, у этой шлюпки, и жди меня. Никуда не уходи, слышишь? Я сбегаю за твоей мамой и вернусь, не волнуйся. Мы посадим вас обеих в шлюпку. Их у нас уйма, до суши тут рукой подать, так что все будет в полном порядке.