Я уже выяснила, что островок, на который меня высадили, не просто маленький, а крошечный. На то, чтобы обойти его целиком, времени у меня ушло всего ничего, и очень скоро я вновь очутилась перед теми самыми развалинами, что оказалось очень кстати, потому что шел очередной шквал, на море поднялось яростное волнение, ветер разметал по небу чаек и ворон, точно палые листья. Я добежала до дома ровно в тот момент, когда хлынул дождь, и снова забралась в очаг. Меня терзал голод, от слабости я еле держалась на ногах. Надо было поесть. Но теперь я знала, что должна растянуть мой скудный запас съестного как можно на дольше, потому что неизвестно было, удастся ли мне отыскать здесь хоть что-то, пригодное в пищу. Поэтому съела я ровно столько, чтобы заглушить голодные спазмы, и ни крошкой больше. Колбаска, хлеб и вода согрели и подкрепили меня, и я принялась обдумывать мое положение.
Единственная моя надежда, рассудила я, заключалась в том, чтобы попытаться добраться до одного из соседних островов, это было яснее ясного. Но как до них добраться? Лодки у меня не было. Пытаться преодолеть такое расстояние вплавь нечего было и думать. Да, я хорошо видела эти острова, но они вполне могли находиться отсюда в сотне миль. Хотя там жили люди, меня они не видели. Кричать я не могла: у меня не было голоса. Развести огонь тоже не могла: у меня не было спичек. Оставался один-единственный выход.
За моим домом возвышалась огромная скала, господствовавшая надо всем островом. Она, без сомнения, была самой высокой и самой заметной точкой на острове. Я заберусь туда – пусть даже мне нелегко придется, – поднимусь на вершину и буду поджидать там, пока поблизости не покажется какая-нибудь лодка. Тогда я буду махать руками, стоять и махать руками, пока кто-нибудь меня не заметит. Рано или поздно кто-нибудь на тех островах или на одной из проходящих мимо лодок обязательно увидит меня и придет на выручку. Я решила забраться на скалу немедленно, не откладывая.
Все свои пожитки я оставила на каменной плите в очаге – чтобы влезть на вершину, мне понадобятся свободные руки, – и двинулась к подножию скалы. Оттуда, снизу, она показалась мне еще более внушительной, чем я себе представляла: выше, круче и страшнее. Но я должна была это сделать. У меня не было выбора. Я начала подъем, стараясь не смотреть вниз, сосредоточившись лишь на том, чтобы добраться до вершины. Местами мокрый камень был предательски скользким после дождя. Ноги у меня тряслись от напряжения – и от страха. Когда мои пальцы или ступня в очередной раз соскальзывали, сердце у меня начинало бешено колотиться. Временами его стук начинал отдаваться в ушах. Я твердила себе, что каждый маленький шажок вверх приближает меня к цели, что я смогу, что я справлюсь. К тому моменту, когда я добралась до вершины, я еле дышала, руки и ноги меня не слушались. Мне хотелось выпрямиться в полный рост и триумфально замолотить кулаками в воздухе, но сил хватило только на то, чтобы плюхнуться на землю и сидеть, тяжело переводя дух.
Я огляделась по сторонам. Острова были повсюду вокруг, близкие и далекие, куда более многочисленные, чем я думала, похожие на большие и маленькие пельмени, разбросанные по всему морю. Из-за облаков внезапно выглянуло ослепительное солнце, и море прямо у меня на глазах из бирюзового вдруг стало зеленым. На некоторых, более крупных островах я могла различить ряды домов, ферм и церквей. И там были люди. Отсюда я видела их очень четко, крошечные фигурки вдалеке, спешащие по своим делам вдоль берега, стоящие на причалах, работающие в полях. И лодки сновали по морю туда-сюда. В один миг позабыв про усталость, я вскочила на ноги и замахала обеими руками как сумасшедшая. Не помня себя, я даже пыталась кричать. Но все, что мне удалось выдавить из себя, – это лишь сиплый шепот, больше похожий на кваканье, и даже он отозвался такой болью в горле, что я вынуждена была замолчать.
Не знаю, сколько я так простояла, размахивая руками. Повсюду, куда бы я ни посмотрела, между островами мелькали рыбачьи лодки. Именно им я махала. Но в конце концов я поняла, что ни одна из них не взяла курс к моему острову, что я слишком далеко, чтобы они меня заметили, как бы я ни выбивалась из сил. Но я все равно махала – а что мне еще оставалось? Я махала, пока руки у меня не начали гореть от боли, пока они не отказались подниматься. Я стояла на месте и махала, надеясь и молясь, что какая-нибудь из этих лодок развернется и поплывет в мою сторону. Когда одна из них сменила курс, у меня словно открылось второе дыхание. Но, продолжая махать, я уже понимала, что все напрасно. Чайки, видимо, тоже это понимали. Они кружили надо мной с хриплым хохотом, насмехаясь надо мной, дразня меня. Потом они начали пикировать на меня, пытаясь согнать со скалы. Но я не намерена была уступать.
Я проторчала там весь день, вопреки всему надеясь, что удача улыбнется мне и кто-нибудь из этих рыбаков подойдет достаточно близко, чтобы меня увидеть. Я сидела, обхватив колени руками, чтобы не дрожать от холода, слишком усталая, чтобы махать, слишком усталая, чтобы даже стоять. К вечеру поднялся ветер, я продрогла до костей и неукротимо дрожала. Но все равно упрямо сидела на скале, все равно на что-то надеялась. Лишь когда стемнело, я признала свое поражение и начала долгий спуск обратно. Я совсем окоченела и не чувствовала ни рук, ни ног. Абсолютно уверена, что именно по этой причине я и упала. Видимо, я потеряла равновесие и поскользнулась. Не знаю. Не помню даже, как я летела, помню лишь, как очнулась на земле, в зарослях папоротника, с пульсирующей болью в голове и лодыжке, а надо мной снова с насмешливыми криками вились чайки. Я ощупала лоб. Он был липким от крови.
Глава двадцать третьяИз другого мира
Я кое-как доковыляла обратно до развалин, приютивших меня, мечтая о том, как выпью воды и перекушу колбаской с хлебом. Но едва я переступила порог, как немедленно поняла, что произошло. Повсюду в зарослях папоротника и ежевики были разбросаны обрывки коричневого бумажного пакета. Хлеба и колбасы даже след простыл. Мой плюшевый медвежонок валялся в луже мордочкой вниз.
Я мгновенно поняла, кто был виновницей. Она сидела там, на верхушке трубы. Если бы у чаек были губы, она бы их облизывала. До чего же самодовольный у нее был вид! Я схватила камень и швырнула в нее. Он попал в трубу, но достаточно близко, чтобы спугнуть чайку. Она с возмущенным криком взмыла в воздух. Это была моя маленькая месть, мой крохотный триумф, но удовлетворение, которое я испытала, не продлилось долго. Когда ты голоден, голоден по-настоящему, удовлетворения не приносит ничто, кроме еды. Такое открытие сделала я тогда. А если у тебя нет еды, но есть вода, пей, сколько сможешь, потому что чем-то же нужно заполнить желудок, а что-то – это лучше, чем ничего. Я выпила всю воду, остававшуюся в моей фляжке, до последней кали, до самой малюсенькой капельки, проглотила всю ее одним залпом. Фляжка опустела, прежде чем я успела спохватиться, что надо бы оставить хоть немного на потом.
Я свернулась калачиком под одеялом на каменной плите в очаге, совершенно не боясь сгущающейся темноты, не тревожась о том, каким образом я буду выживать на этом пустынном острове без еды и воды, не беспокоясь больше о том, спасут меня или нет, – я была слишком зла на себя, чтобы думать обо всем этом. Мне не давала покоя мысль, какой же дурой надо было быть, чтобы не спрятать еду от чаек. Ну почему я об этом не подумала? А теперь я в довершение всего еще и выхлебала остатки воды. Так что больше у меня не было ни еды, ни воды. Надо же было быть такой дурой. Дурында! Дуреха! Эти слова неотступно крутились у меня в голове, повторяясь снова и снова.
Холод пробирался сквозь одеяло и пронизывал каждую косточку в моем теле. Я не могла спать из-за того, что меня били кашель и дрожь. А потом, точно по волшебству, темные тучи, несущиеся по ночному небу, расступились, словно кто-то раздвинул занавес, и в просвет, яркая, круглая и прекрасная, выкатилась луна. При виде ее я вдруг начала негромко напевать что-то без слов. Я понятия не имела зачем. Я знала лишь, что звук моего собственного голоса, который вновь вернулся ко мне, пусть даже я могла лишь негромко что-то мычать, приподнял мой дух. Поэтому, глядя на луну в небе, я продолжала напевать. Пусть я не могла выдавить из себя ни слова, зато могла воспроизвести мелодию. В ту ночь я убаюкала себя собственным пением.
Проснулась я, когда в небе надо мной только начинали появляться первые проблески зари. Я закоченела, все тело у меня ломило, и очень хотелось пить. Напрочь забыв про подвернутую лодыжку, я поднялась, и ногу немедленно пронзила острая боль. Нога подломилась, и я упала. Я попыталась снова подняться, попыталась пройтись, держась за стену, чтобы понять, какую нагрузку способна выдержать моя лодыжка, если вообще на это способна. Наступать на ногу оказалось невозможно, любая попытка перенести вес на ступню отзывалась адской болью. Было понятно, что, пока лодыжка не заживет, нечего даже и думать пытаться снова подняться на скалу, чтобы махать проплывающим мимо лодкам. Впрочем, теперь все это отступило для меня на второй план. У меня не осталось ни воды, ни еды. Нужно было найти и то и другое. Жажда уже мучила меня куда сильнее, чем голод. Откуда-то в голове у меня крепко сидела мысль, что без еды можно обходиться много времени, если есть вода, а вот без воды долго не протянешь.
Я начинала мало-помалу обдумывать, как мне быть дальше, что нужно сделать для того, чтобы выжить, и каким образом это сделать. Прежде всего, мне необходима была палка, на которую я могла бы опереться, что-то вроде костыля. Без него ходить я не могла. На острове я не заметила ни одного дерева. Но море часто выносит на берег всякие обломки, подумалось мне. На песчаном пляже, где меня высадили, наверняка удастся найти что-нибудь, что можно приспособить под костыль. До берега было совсем близко. И я с горем пополам, где ковыляя, где ползком, добралась до дюн, а оттуда по песку съехала на спине на пляж. Плавника нигде поблизости видно не было, на песке валялись лишь ракушки да морские водоросли, вынесенные приливом. Я поковыляла к краю воды. Из-под ног у меня выскочил краб и засеменил к отмели. Я подумала о том, чтобы поймать его, уб