амым приятным делом, ведь бугорки выжигались раскаленным металлическим прутом. И все же это было не сложнее многого из того, что мне как ветеринару приходилось делать в начале девяностых в Ирландии и что люди делали веками до меня. Однако Ларри не был сторонником современных веяний вроде выжигания бугорков рогов у телят или использования электричества. Поэтому я приехал к нему февральским утром для спиливания рогов.
Я припарковал машину и прошел во двор мимо ржавых ворот, привязанных к ворованному электрическому столбу. К брюкам тут же прицепился клубок каких-то колючек. В полумраке зимнего утра стояли двадцать три годовалых бычка, нетерпеливо переступая с ноги на ногу и разбивая тонкий лед на многодюймовом слое навоза, покрывавшем скотный двор. Над стадом поднимались облачка пара от теплого дыхания и жарких тел — словно дымовые сигналы угрозы, исходящие из раздутых ноздрей и потных боков животных. Все двадцать три быка медленно повернули головы ко мне, когда я вошел в ворота и оказался по самые икры в навозе перед домом Ларри.
Он стоял в дальнем конце двора у бочки, куда дождевая вода стекала с соломенной крыши. Водопровода не было. Борода Ларри свисала в ледяную воду, которая стекала по трубе с водосточного желоба. Когда я подошел ближе, то понял, что он моет большую плоскую пилу с деревянными ручками, причем моет ее тряпкой, в которой я узнал его кальсоны и предположил, что он совмещает два дела; мытье инструмента и стирку.
Пила на небольших ирландских фермах используется для массы всяких дел. У Ларри она была в точности такой же, как и у нас на ферме. Я пользовался ею сотни раз. Сегодня отцовская пила хранится в стеклянной витрине в моем офисе, где я живу и работаю. Рядом с ней красуются старинный шприц для инъекций и пара щипцов — первые в моей жизни и последние в жизни отца.
На другом конце двора, рядом с быками, я заметил две маленькие ножки, торчащие из-под ржавой перевернутой бочки, которая медленно перемещалась по обледенелому двору. Резиновые сапожки принадлежали маленькому мальчику. Он осторожно наступал на ледяную корку поверх замерзшего навоза, потом с трудом отрывал вторую ногу и так же осторожно переставлял ее вперед, и она пробивала тонкий лед и погружалась в темную навозную жижу.
— Что это, Ларри? — воскликнул я, указывая на бочку на ножках. Изо рта у меня вырвался клуб пара и повис в морозном утреннем воздухе.
Он оторвался от своей работы, повернул короткую шею влево от сгорбленной спины и посмотрел на медленно передвигающуюся бочку.
— Ворота, конечно!
— Что значит «ворота», Ларри?
— Ну, то и значит, ворота! Он встанет у конца загона, а когда быки побегут, он их остановит.
«Ну, конечно, — подумал я. — Он шутит, что ли? Маленький мальчик внутри железной бочки должен остановить стадо из двадцати трех обезумевших быков, которые, чтобы вырваться, готовы разнести все на своем пути?» Но вместо этого я сказал что-то вроде:
— Но это же невозможно, Ларри! Это же ребенок в бочке!
Я и сегодня помню хриплый смех фермера:
— Ну что за ужасный человек! Ужасный человек! Ну да, по этому парнишке как-то комбайн проехался, а так с ним все в порядке!
А я подумал: «Ну конечно! Как же. так я и поверил!»
— Джонни, — крикнул Ларри мальчику, — покажи ему свои ноги.
Оказалось, что Джонни — сын соседа, худощавый парень с лучезарной заразительной улыбкой и массой веснушек. Он вылез из бочки, с гордостью закатал брюки и продемонстрировал синяки от шин комбайна на икрах. Похоже, комбайн действительно его переехал, но почва оказалась достаточно мягкой, и маленькое тело погрузилось в землю, так что комбайн не причинил ему особого вреда. Кто мог бы в это поверить?
Ларри расхохотался:
— Вот видите, все невозможное когда-нибудь случается!
Я вырос на ферме и привык к обычаям фермеров. Их странности меня мало удивляли, но это было нечто невообразимое: ребенок в бочке в качестве преграды для беснующихся быков, которые к тому же не видели ни одного живого существа, кроме Ларри, за все восемнадцать месяцев своей жизни. И тогда я, с высоты своего авторитета и как истинный сын фермера, произнес:
— Значит, так, Ларри. Я отвечаю за всех, кто работает со скотом, и я просто не могу допустить, чтобы мальчик в ржавой бочке служил боксом-фиксатором для скота.
Для непосвященных поясню: бокс-фиксатор — это длинный коридор, огороженный решетками и поручнями или цементными стенами. По этому коридору животных (в данном случае скот) ведут для различных процедур — от приема глистогонных препаратов и противопаразитарной обработки до проб на туберкулез. Все это я не раз видел в детстве. В первый год практики я, наверное, побил местный рекорд — поставил максимальное количество проб на туберкулез в течение дня. В те времена их количество еще не было ограничено.
Потом я огляделся и понял, что бокс-фиксатор у Ларри не лучше бочки в качестве ворот: он был построен не из металлических решеток и столбов или цементных стен, а скорее из веток кустарника, выращиваемого в качестве живой изгороди, из которых он сделал что-то вроде плетня между все теми же незаконно реквизированными электрическими столбами. Чтобы спилить рога взрослому быку, нужно ухватить его за ноздри большими железными щипцами типа тех, какими ворочают угли в камине. Это нелегко даже в самых лучших условиях. Но пугающая перспектива удерживать беснующегося быка в этой птичьей клетке казалась совершенно безнадежной. Я решительно топнул ногой и сказал, что Джонни в бочке быть «воротами» никак не может.
— Ну что за ужасный человек! Ужасный человек! — эхом отдавалось у меня в голове, когда я встал в конце загона с цепью в руках.
Ларри с двумя приехавшими помощниками направили скот в загон. Чтобы загнать их туда и направить по коридору, животные должны видеть выход. Но в последнюю минуту я потяну за цепь, лист оцинкованной стали поднимется, перекроет выход и остановит быков. Первый вол побежал по коридору, опустив голову. Земля дрожала под его копытами. Легкая изгородь содрогалась. И вот первая пара рогов пронзила стальной лист, войдя в него, как нож в масло. Я до сих пор чувствую, как цепь вырвалась из моих рук. Мне крупно повезло, что она не обмоталась вокруг руки, потому что тогда с карьерой хирурга можно было бы проститься навсегда. (Потом в моей жизни было еще несколько случаев, которые могли положить конец моей карьере хирурга, причем исключительно по моей же глупости. К счастью, пока что мои руки и глаза целы.)
Первый бык вырвался из загона, сооруженного из веток и электрических столбов, и унесся в поле, а за ним последовали остальные двадцать два. Сбегая вниз по холму, он яростно тряс головой, и железный лист вращался, как ржавые лопасти вертолетного винта. Так он сам лишил себя одного рога.
Ларри криво ухмыльнулся:
— Ну что за ужасный человек! Ужасный человек! Это твой новый способ удаления рогов?
У этого шельмеца хватило наглости заявить, что я должен остаться и помочь загнать быков обратно. Но я возмущенно отказался, сказав, что меня ждут на других фермах. И это не было ложью. Я отправился на отелы и окоты, пока парни ловили разбежавшихся по полям быков.
Вернувшись на ферму после обеда, я застал Ларри сидящим у калитки с двумя приятелями и потягивающим холодный чай из бутылки из-под виски. В руке он держал крышку от банки с печеньем, на которой лежало несколько крекеров и ломтики сыра. Я был твердо уверен, что крекеры не должны пахнуть нафталином, а на сыре не должно быть зеленых и синих пятен, хотя, возможно, плесень и пристала сыру определенной выдержки. Ларри предложил мне перекусить, однако я вежливо отказался от такого раритета.
Быки стояли во дворе, порядком раздраженные утренним приключением. На сей раз роль ворот предстояло исполнять мне на тракторе «Мэсси Фергюсон». Первый бык вошел в бокс. Он должен был побежать до конца и увидеть выход, остальные — последовать за ним, а я должен был быстро двинуться задним ходом и перекрыть его. Наклонив голову, первый бык врезался в металлическое колесо трактора — и сломал один рог. Кровь брызнула во все стороны, заливая и трактор, и меня. Я спрыгнул вниз и попытался ухватить быка за нос щипцами, чтобы перекрыть артерию и отпилить другой рог. В конце концов мне это удалось с помощью одного из приятелей Ларри. И тут же я услышал его традиционный рефрен:
— Ну что за ужасный человек! Ужасный человек! Вечно из всего делает проблему!
Ничего, ничего! Это уже второй. Остался двадцать один!
В этом хлипком боксе нам с трудом удавалось ухватить каждого быка щипцами за ноздри, один из помощников придавливал его шею ногой, а я вкалывал анестетик и спиливал рога… Ко всеобщему облегчению, мы закончили эту тяжелую работу до темноты.
Я уже собирался уезжать, когда к огромной куче рогов во дворе подошел пес. Он все еще прихрамывал, но выглядел вполне счастливым. Я так и не узнал, выполнялись ли мои указания, потому что Ларри сказал, что через несколько недель сам снял шину. Полагаю, он следовал правилам не лучше меня. Ларри расплылся в своей неподражаемой улыбке и с лукавым блеском в глазах повернул шею, чтобы взглянуть мне в глаза.
— Вот так вот! — сказал он и повторил: — Все невозможное когда-нибудь случается!
Хотя прошло почти тридцать лет, я до сих пор иногда слышу эти слова, когда берусь за операции, которых никто прежде не делал. Ларри, похоже, оказался пророком. Так оно и есть: «Все невозможное когда-нибудь случается», а я действительно «ужасный человек, вечно делающий из всего проблему»!
Я постоянно задаюсь вопросом, почему все так, когда можно сделать лучше. Возможно, когда я проходил собеседование в интернатуру и на работу, люди чувствовали, что я слишком раскачиваю лодку, задаю слишком много вопросов, и от меня будет слишком много проблем. Не знаю. В конце концов мне пришлось разработать собственную программу обучения, на которую, как потом оказалось, ушло двадцать лет. Только так мне удалось стать специалистом. Это пришло только с опытом. И даже сейчас я продолжаю «делать из всего проблему», потому что убежден: все невозможное когда-нибудь случается.