В курс обязательно должны включаться этика, деонтология и тактика общения с онкологическим больным. Это должен преподавать отдельный ментор, который сам умеет это делать.
Кроме этого, за эти два года доктор, который пришел в онкологию и видит себя хирургом, должен пройти как минимум два базовых курса работы на манипуляторах, то есть обучиться лапароскопии и нормальному владению хирургией, и по окончании ординатуры у него должен быть хотя бы базовый мануальный навык, который связан с работой с малоинвазивными инструментами. Он должен уметь манипулировать своими лапароскопическими инструментами. И пусть к выпуску из ординатуры у него не будет большого опыта выполнения оперативных вмешательств. Хотя наверняка будут люди, которые занимаются хирургией со 2–3-го курса и к моменту поступления в ординатуру уже обладают какими-то навыками, но их очень немного, этих людей. Но они есть. Те, которые хирургией занимаются давно и серьезно, и уже к 5–6-му курсу некоторые даже имеют свои собственные оперативные вмешательства в арсенале, но их меньшинство. А наша задача – сконцентрироваться на том большинстве, которое могло бы стать хорошими хирургическими онкологами.
Как нужно реформировать область онкологии в России? Можете сформулировать?
Безусловно, глубокая информатизация этого направления. Без глубокой информатизации мы не будем получать эффективных данных.
Какие конкретные шаги вы имеете в виду?
Введение электронного регистра, большой электронной базы данных онкологических пациентов, которые ежегодно регистрируются в Российской Федерации. Туда должна вноситься вся информация о том, какой диагноз пациенту установлен, какое лечение он получает, с каким успехом, какие осложнения возникли в процессе лечения, какое лечение он получал по поводу этих осложнений.
Из такой базы данных, единой для всех онкологических больных, можно было бы выудить абсолютно всю информацию, проанализировать ее, понять, насколько она правильная, насколько совпадает с современными стандартами лечения. И понять, соответственно, нужны ли в конкретном медицинском учреждении какие-то изменения – переподготовка специалистов, обновление оборудования и так далее.
Это титаническая задача. И наиболее финансово затратная часть изменений. У нас не так много специализированных онкологических учреждений – 100 диспансеров. Но кроме этого, есть еще множество многопрофильных стационаров, которые также занимаются лечением онкобольных на хорошем уровне. Надо попытаться все стационары, которые аккредитованы на лечение онкологических больных, включить в единую электронную систему.
Сейчас предлагается создать амбулаторно-клинические онкоцентры – это очень хорошая инициатива, мне она импонирует. В этих центрах будут заниматься ведением больных после их лечения в стационаре. Например, больному после операции необходима химиотерапия, но нет нужды проводить ее в стационаре, занимать стационарную койку – ее можно делать амбулаторно. Такие амбулаторно-клинические онкологические центры тоже должны быть введены в единый электронный регистр.
Чтобы было понятно, где самые острые проблемы? Какие врачи, какие учреждения работают хорошо, а какие плохо, правильно?
Точно сейчас мы не можем узнать это, у нас нет объективной информации, только общая статистика.
У нас даже по смертности нет объективной информации…
Она грубая. Мы работаем по грубым, так называемым нестандартизированным показателям. Об этом говорит доктор Вахтанг Мерабишвили – популяризатор и основной двигатель большого популяционного ракового канцеррегистра. Он говорит, что Россия, к сожалению, не может приблизиться ни к европейским, ни к американским честным показателям, потому что мы используем показатели грубые. У нас заполняются бумажные формочки, которые хранятся где-то у районных онкологов. Как они заполняются, мы представляем: баба Люба пришла, смахнула бумаги со стола, часть регистра потерялась. Где больные? Наверное, там. Выпадают из общего follow up (follow up – это наблюдение).
Зачем нам нужна глубокая информатизация? Мы должны четко понимать, от каких причин скончался онкологический больной. Вот пациент, у которого в анамнезе рак, умирает. Причина смерти – онкологическое заболевание. Но может, он умер от других причин? А с таким подходом мы имеем другую картину.
Прояснение этой картины – конечная цель большой реформы, которая, на мой взгляд, сейчас уже очень сильно назрела. И начинать нужно именно с электронных регистров. Сюда должны вноситься данные по всем онкохирургам: как они оперируют, с какой частотой, какую нозологию, с какими осложнениями, с какими результатами, как часто у пациентов возникают рецидивы. Как часто возникает прогрессирование, по какому пути пошла болезнь, как она прогрессирует – эти закономерности очень интересны для онкологов. Только большой массив таких данных даст нам ключ к пониманию масштаба проблемы. Мы понимаем сейчас, что проблема глобальна, но не можем облечь ее в какие-то рамки.
Правильно ли я понимаю, что в России достаточно много времени, и сил, и денег тратится на оборудование, и меньше вкладывается в диспансеризацию, в чекапы?
Вы абсолютно правы. У нас сейчас нет сильного инструментального голода. Что это значит? Практически все диспансеры оборудованы современным диагностическим оборудованием, есть компьютерные томографы, МРТ, УЗИ, эндоскопические стойки. В некоторых регионах есть проблемы, но из-за волны по поводу принятия программы онкологии[4] инструментальный голод не особо виден.
Из интервью Андрея Павленко порталу «Правмир»
«Близкие погибают на руках»
Наталья Ефимова родилась и выросла в Ижевске. Там же кончила медицинскую академию и сейчас работает в фарминдустрии. Наталья рассказывает, что она, как и Андрей, видит проблемы здравоохранения и со стороны врача, и со стороны пациента.
«Сейчас одна из основных проблем – отсутствие хосписа в нашем регионе, – говорит она. – Население Удмуртии – около 1 516 000 человек, в 2014 году на учете стояло более 31 тысячи пациентов с онкологическим диагнозом. На всех этих пациентов есть чуть более 200 паллиативных коек, включая и детские. Стоимость финансирования одного такого места – 149 рублей в день, большая часть из этих денег идет на парентеральное питание, на лечение практически ничего не остается. В общем, это капля в море, и попасть в паллиативное отделение практически невозможно.
Также есть два доктора-онколога, которые выезжают на дом для оказания помощи, но день их расписан по секундам, и ко всем они просто не успевают. Наверное, каждый человек в той или иной степени соприкасается с темой онкологии. Куда идти, когда надежды нет? Чаще всего нет никакой помощи, и близкие погибают на руках.
У моей подруги в прошлом году обнаружили рак легкого, уже в третьей стадии. В течение года она исправно ходила к врачам, ей провели несколько химиотерапий, каждый раз предлагали новый курс лечения. Врачи пытались найти тот самый, который уменьшит размеры опухоли, чтобы была возможность провести операцию, но становилось только хуже. Стала нарастать дыхательная недостаточность, интоксикация, отеки. Невероятными усилиями мы договорились положить ее на стационарное лечение в терапевтическое отделение, но через семь дней ее выписывают из отделения с жидкостью в плевре. Начинаются приступы удушья с потерей сознания. Ни одно отделение не берет ее для торакоцентеза. Как оказалось, существует запрет делать эту процедуру таким больным. В хирургии по месту жительства нам вообще заявили, что она и так умирает, и ничего делать они не будут.
Я даже не хочу говорить о хамском отношении своих коллег и о том равнодушии, с которым мы столкнулись. Наконец, нам удалось вызвать онколога на дом. Он в домашних условиях выполнил эту процедуру, дал рекомендации по дальнейшей тактике ведения пациента. И сегодня ей удалось поспать два часа без приступа за последние пять суток. Что сказать? Я знаю, как страшны приступы удушья, страх смерти читается в ее глазах, а помощи нет.
Я спросила этого онколога, пытались ли они хоть как-то организовать хоспис, где могли бы достойно уходить пациенты, на что получила ответ: „У нашего правительства денег нет содержать данную структуру“. Я очень хочу помочь онкологам, пациентам, их родственникам, но не знаю, с чего начать, – как организовываются хосписы, как они функционируют, к кому идти с таким проектом и вообще, что можно сделать».Глава 4
Уверенность и сила. Май – июнь 2018
Кто кого?
Андрей
Четвертая химия. Чем отличается? На мой взгляд, почти ничем, кроме того, что чувствуется уже кумулятивный токсический эффект, который выражается в повышенной слабости, происходит астенизация. Если раньше пребывание на работе до вечера не вызывало никаких проблем, то теперь, пробыв на работе, например, до обеда, по прибытии домой я должен отдохнуть часа два точно, иногда даже три… Появилась повышенная раздражительность. Хотя по мне, наверное, это не очень видно, сам я чувствую, что некоторые вещи, которые раньше не вызывали во мне раздражения, начинают раздражать. Может быть, это, конечно, информационный вал, который на меня свалился нежданно-негаданно в последнее время, но я так не думаю. Расцениваю это как токсический эффект на мозг, если можно так сказать. Шучу, конечно, но, в общем-то, это признаки астенизации и астенизации нервной системы в том числе.
➧
Завтрак был на работе. Я пил чай с бутербродами и шоколадкой, съел два-три бутерброда и несколько кусочков шоколадки. Обедать на работе я не стал, уже по приезде домой поел первое, второе и компот, как говорится. На самом деле мой рацион изменился: я по рекомендации своих докторов исключил острое, жареное, жирное практически полностью, исключил молочное полностью. В рационе должна оставаться пища, которая обеспечивает регулярный стул.
Я готовлю редко. Мое коронное блюдо – это жареная картошка. До сих пор никто в моем доме не может превзойти меня по качеству этого блюда, это то, что я действительно умею готовить. Этому меня