Порой я сама задаюсь вопросом, как мне хватило сил на все это. Но наши детки – это один из сильнейших стимулов. Они – мотиваторы и не дают расслабиться. Я не имею права опустить руки, впасть в депрессию или бездействие. Да и не принято у нас в семье такое. Павленки – не сдаются! Это девиз нашей семьи. Мы и детей учим принимать проблему, а не пугаться ее, пытаться находить способы ее решения. Мы вместе боремся за нашего папу и дети – наши большие помощники.
Из интервью Анны Павленко-Гегечкори Онкологическому информационному сервису ToBeWell
Важно знать
Андрей разговаривает с коллегой (К), вернувшимся из США:
– Это будет очень интересно.
К: Интересно, что это такое, технологии, все равно они по-другому работают, что говорить? Зашли мы, посмотрели там, конечно. Всех тех больных, которых я там видел в реанимации, мы бы даже на операцию не взяли.
– Они все такие?
К: Там их много, если сделал сердце – все, получилось, а потом выхаживание в реанимации тяжелых, то есть после реанимации работает их море, и не волнует! Там один день стоит на наши деньги 90 000 рублей. Ты себе представляешь, да, они там месяц-полтора, то есть, деньги вообще не считают. Вообще не считают.
– А у них как это получается, страховая оплачивает?
К: Конечно. Страхуются все, а я их спрашиваю: вы со страховыми компаниями общаетесь? А они: нас не интересует, мы – консилиум: сели, написали все, а дальше пусть страховая с администрацией больницы разговаривает. Может быть, раз за всю жизнь кто-то подошел и сказал, что дорогое лечение. То есть в реанимации там дедушки, бабушки по 80–90 лет, у нас бы все это… Технически вот мы то же самое делаем, такие же руки, у нас такие же команды классные, денег не хватает! Просто не хватает денег.
– Я знаю это все. Потому что, по большому счету, если сравнивать реально чисто мануальный навык, разницы нет никакой.
К: Все те же мини-доступы, все мы делаем, все! По времени то же самое. Разговариваем на одном языке, то есть… Ну что говорить, протезирование клапана аортального у них стоит в 10 раз больше, чем у нас. Я пересчитал – в 10 раз дороже! Хотя у них должно быть дешевле. Все же расходники американские у нас, у нас дороже должно быть, а не у них. Куда эти «в 10 раз»? Конечно, зарплаты врачам, медсестрам. У нас народу очень мало вообще. Там, в операционной – кто там пробирки берет, кто там переносит, короче, что-то там народу просто… А там всем платят, то есть все у них неплохо. Поэтому на лечение там ничего не жалеют. Не экономят там, вообще ничего не жалко, вообще. То есть они за каждого больного рубятся, за каждого своего жителя. Ну что я тебе рассказываю? Что я тебе рассказываю-то?!
Андрей
Что происходит, если к нам приходят больные, например, из регионов? Мы – федеральное учреждение, но мы не можем, и не только мы, а даже специализированные онкологические учреждения федерального значения не могут часто проводить химиотерапию людям из регионов. В этих центрах также может не быть препаратов, может быть сильная загруженность отделения, и поэтому, как правило, больной получает консультацию и два варианта дальнейших действий. Либо он оперируется сразу, но мы знаем, что в некоторых ситуациях это может ухудшить его прогноз. Либо больному даются подробные рекомендации с расписанной схемой и методикой проведения химиотерапии, и больной отправляется в свой район для проведения этих трех-четырех курсов периоперационной химиотерапии. Поэтому мне сложно что-то советовать, надо решать индивидуально.
Если вам категорически отказывают в таком лечении по месту жительства, а вы понимаете, что у вас действительно такая ситуация – третья стадия, которая подлежит предоперационной химиотерапии, и вам аргументировано не могут объяснить, почему они не хотят ее проводить, тогда, наверное, надо искать финансовые возможности для закупки препаратов, ехать в те клиники, где вам ее проведут платно. Эта схема, на самом деле, не самая дорогая, стоимость одного цикла химиотерапии порядка 24 000 рублей, если мы берем с вами нормальные, действующие рабочие препараты, плюс койко-день, плюс возможные осложнения. В итоге для стандартного больного это может оказаться довольно дорогим удовольствием. Если мы с вами берем 4 курса, надо ориентироваться – вместе с госпитализацией и лечением возможных осложнений – на 150 000–200 000 рублей. Я не могу советовать: брать кредиты – не брать кредиты. Тут каждый должен сам определить свои финансовые возможности и принять для себя какое-то решение.
➧
Можно ли найти хорошего, действительно профессионального хирурга-онколога в регионе? Тоже проблема, но, возможно, не очень большая, потому что сейчас довольно много форумов пациентов в Интернете, и люди делятся своими впечатлениями о том или ином докторе.
Можно ли полностью понять, насколько профессионален доктор, исходя только из одного отзыва больного? Думаю, нет, потому что это большая проблема, часто больной может не знать о том, какой объем операций был выполнен врачом, как он его выполнил, и поэтому больной не может знать, насколько профессионален этот доктор. Он может быть очень обходителен, очень деликатен и вежлив, но в то же время не быть профессионалом, к сожалению. И обходительность не является критерием, на который стоит ориентироваться.
Мне кажется, наше профессиональное онкологическое сообщество должно в конечном счете прийти к полноценному хирургическому аудиту и постепенно, поэтапно – диспансер за диспансером, онкологическое учреждение за онкологическим учреждением – проверить компетентность всех хирургов, которые допущены к выполнению онкологических объемов. Это еще одна моя мысль, еще одна моя идея – независимый хирургический аудит, который выполняла бы абсолютно никаким образом не связанная с Минздравом независимая комиссия экспертов. И я тоже буду развивать эту мысль и двигаться в этом направлении. Надеюсь, очень скоро вы узнаете о том, что такая комиссия уже существует. Она могла бы существовать на основе государственно-частного партнерства: например, фонд государственного медицинского страхования мог бы заключить контракт с этой организацией и получить не просто формальную запись о том, что в каком-то учреждении есть такие-то нарушения, а получить объективные данные о компетентности тех или иных хирургов в конкретном регионе.
➧
Что должен знать больной, прежде чем идти на операцию, и какую информацию он должен получить? Ну, во‑первых, он должен четко понимать, что любое хирургическое вмешательство, любая операция может осложниться, любой нормальный грамотный хирург начинает разговоры с больным именно с этого объяснения – что, к сожалению, никто не застрахован от осложнений. И нет хирургов, у которых нет осложнений. Их не существует. Поэтому это первое, что должен понять больной.
Второе – он должен обязательно уточнить, как часто хирург делает операции, подобные той, которая планируется. Потому что это будет косвенным признаком того, что хирург является экспертом в этой области.
Что еще нужно спросить? Как долго и какой режим будет у него после операции – тоже важная информация. Как долго ему придется лежать, когда ему можно будет вставать, что ему можно будет приносить из еды, когда он начнет есть и так далее. Все эти нюансы тоже довольно важны.
На мой взгляд, основная информация, которую также важно получить больному, это то, какой будет объем операции и почему. Например, больному планируется какой-то нестандартный объем – с чем это связано и так далее. Вы всегда можете попросить: «А не могли бы вы нарисовать мне схему нашей операции?» И нормальный хирург доступно и схематично нарисует очень подробную схему того, что он будет делать, и как он будет делать, и что в результате должно получиться. Я уверен, что эта информация будет очень полезна для вас.
➧
Количество исков к врачам растет, потому что, во‑первых, больные мало информированы о том, что все же любая операция может вызвать осложнения, даже самая незначительная. И они считают, что во всем вина доктора. Я полностью с этим не согласен. Чаще всего, я даже бы сказал, в 90 % случаев вины доктора в том, что развилось осложнение, нет никакой, и это просто такое стечение обстоятельств, иногда возникают осложнения после технически абсолютно безупречно выполненной операции. Это я могу подтвердить личным опытом, и не только я.
Вторая причина – это то, что сейчас только ленивый адвокат не хочет «защемить» докторов, появляется очень много контор, которые целенаправленно и специализированно работают именно в сфере оказания медицинских услуг. А контор, которые бы защищали докторов, по-прежнему как не было, так и нет. У нас очень неуравновешенное и непрофессиональное законодательство, касающееся врачебных ошибок. У нас до сих пор используется термин «ятрогенная преступность» – это преступность, которая связана с любыми медицинскими вмешательствами. То есть доктор должен замыслить причинить вам вред. Я так и вижу – собирается кучка докторов, организует ОПГ и с целью нанесения вреда больному делает что-то плохое.
Разумеется, ни один доктор не будет иметь умысла причинить вред больному. Это всегда происходит по нескольким причинам. Может быть, это просто стечение обстоятельств, это особая анатомия больного. Возможно, даже некомпетентное, непрофессиональное поведение доктора – такой вариант тоже возможен. Но поверьте, что этот процент крайне мал, и большинство исков предъявляются абсолютно безосновательно. Поэтому законодательство, безусловно, тоже требует коррекции, и необходимо определенное взаимодействие между профессиональным сообществом и юридическим сообществом, чтобы выработать единые подходы к определениям. На мой взгляд, это тоже должно произойти в ближайшее время. Я уверен, что в этом плане уже есть движение вперед.
Ятрогенный – вызванный неосторожными поступками или высказываниями медицинского персонала.
Глава 5
Должны справиться!. Июнь – август 2018 года