После того как окончился допрос, Дегтярев приступил к проведению опознания вещей, находившихся в чемодане. Он предъявил их Есину и Юрину — парням, с которыми Раховский проживал в одной комнате. Они сразу же опознали все его вещи и даже ботинки. Затем очередь наступила за девушкой Раховского — Леной Морозовой. Она дрожащей рукой притронулась к пиджаку и тихо сказала:
— Вот его пиджак.
— Вы не ошиблись?
— Нет. Я к этому пиджаку сама пришивала оторванную подкладку. Вот, посмотрите, — и девушка показала Дегтяреву шов и неожиданно заплакала.
— Ну что вы, успокойтесь, — проговорил Дегтярев, наливая из графина в стакан воду, — возьмите, выпейте.
Девушка кивком головы поблагодарила и, выпив воды, сказала:
— С ним случилось несчастье, я чувствую... я боюсь, что Вити уже нет в живых.
И она вновь заплакала...
Я помню его
Председатель колхоза помог Ветрову здорово. Он познакомил старшего лейтенанта с двумя стариками, старожилами деревни, которые стали для Ветрова настоящим кладом. Особенно полезным оказался дед Прыщ. Фамилия у него была необычная, но еще необычней был он сам. Звали его попросту — дед Юзик. Знал он многое да и память имел отменную.
Худой, костлявый, среднего роста, с растрепанной бородой и редкими светлыми волосами на голове, дед чем-то напоминал Ветрову героя книги Михаила Шолохова «Поднятая целина» — деда Щукаря. Такой же веселый, находчивый и неунывающий, дед Юзик на первый взгляд казался обыкновенным болтуном. Но стоило Ветрову присмотреться к нему, как первое впечатление сменилось глубоким уважением к этому человеку. Просто дед Юзик обладал способностью с улыбкой и юмором говорить о тяжелых днях своей жизни. Дед помнил хорошо и жену Славука — Лену — и ее родителей.
— Жили они, — рассказывал он, — почти на краю деревни. Кроме Лены, детей они не имели. Люди были хорошие. И надо же было такому случиться, что увлек девку длинноногий Роман. И так увлек, что под венец с ним пошла. Жить они стали по настоянию Романа в его деревне. Но во время войны, в самом начале зимы, они переехали в районный центр. Летом сорок второго на шоссе на мине подорвалась машина с гитлеровцами, и фашисты забегали, засуетились. Многих стариков, женщин и детей с разных деревень согнали в ров и расстреляли.
Вскоре после этого я по заданию командира нашего отряда направился в деревню, где должен был встретиться со связным, принесшим весточку из города. Иду, значит, я, а сам зорко смотрю, ведь к краю леса приближаюсь, а фашисты нередко в таких местах засады устраивали. Когда до деревни оставалось с полкилометра, услышал я голоса людские, плач, причитания. Сразу понял: не к добру это. Подошел к опушке и из-за кустов осторожно выглянул. Вижу, в деревне фашисты людей в два больших хлева, которые в стороне от села стоят, сгоняют, а вся деревня оцеплена. Понял я, в чем дело, и решил бегом в отряд за помощью бежать. Но сначала глянул — с какой стороны лучше ударить, осторожно прошелся вдоль опушки, высмотрел, где есть фашистские засады, и тут такое увидел, что чуть за винтовку не схватился. Смотрю, а прямо передо мной, метрах в двадцати, — два немецких автоматчика стоят, а рядом с ними трое полицейских с повязками на рукавах. Смотрю и глазам своим верить не хочу: один из этих полицейских — Роман Славук. Стоит и зубы со своими панами скалит, а в деревне немцы хотят его жены отца и мать уничтожить. Еле удержался, чтобы этого гада на мушку не взять, но надо было в отряд бежать, и я, сколько сил было, бросился напрямик к своим. Прибежал, доложил командиру, по тревоге подняли всех — и к деревне. Командир приказал комиссару с группой партизан на лошадях крюк сделать и ударить по фашистам с другой стороны деревни. Как ни спешили мы, а опоздали. Когда приблизились к деревне, то фашисты успели уже один сарай поджечь, а оттуда — крики, стоны, причитания людей несутся. Ударили мы по врагу с двух сторон, и они драпанули, хорошо, что не успели второй сарай поджечь. Бросились мы к горящему хлеву, но было поздно, успели только человек десять-двенадцать спасти, а среди погибших оказались и родители Лены. Рассказал я тогда о Славуке командиру. Тот пообещал отомстить гаду, но, к сожалению, нашего командира вскоре не стало. Через неделю он погиб во время нашей атаки на вражескую колонну.
Ветров достал из кармана фотографию Славука и его жены:
— Узнаете?
Дед Юзик взял фотографию в руки и весь задрожал:
— Он, варнак носатый, я его, гада, ночью узнаю, на том свете мимо не пройду, уродина проклятая!
— Ну и как дальше сложилась его судьба?
— Черт его знает. Одни говорили, что в сорок четвертом, после прихода Красной армии, он попал в штрафной батальон, другие — что убили его.
— А что стало с его женой и сыном?
— Не знаю, сынок, не знаю.
Прыщ задумался на минуту, а затем весело улыбнулся:
— Знаешь что, давай я познакомлю тебя с одним полицаем, — и, заметив удивленный взгляд Ветрова, пояснил: — бывшим, конечно, и липовым полицаем.
— А зачем он мне?
— Он тебе, сынок, расскажет о Славуке еще кое-что.
— А кто этот бывший полицейский?
Дед Юзик загадочно улыбнулся:
— А вот про это отдельный сказ, но сначала я тебя накормлю.
Дед начал хлопотать у стола. Жил он один, был себе и хозяйкой и хозяином.
Только сейчас Ветров увидел, что на дворе уже вечер, и, значит, придется в деревне заночевать. Дед Юзик, словно прочитал мысли Игоря, поставив на стол еду, спросил:
— Ночевать у меня будешь?
— Если примете, то у вас.
— А я уже, сынок, принял тебя, вот только где тебе спать хочется: в доме или, может, на сеновале, на свежем сене?
— Если можно, то на сеновале.
— Правильно, в твои годы меня тоже на сено тянуло, — дед Юзик хитро улыбнулся, — правда, страшно не любил одиночества и упасть с сеновала боялся, поэтому всегда старался, чтобы кто-нибудь рядом был, чтобы было за что держаться.
Ветров рассмеялся:
— Любил пошалить, дедушка?
— Любил, любил, да и девки меня ох как любили! Ты знаешь, а в молодости я ничего был, особенно нравилась девкам моя шевелюра, вот видишь, что они с ней сделали, совсем как та березовая рощица, что при въезде в деревню стоит: реденькая и светленькая. Растерял я свои волосочки на чужих подушках.
Ветров слушал полуправдивые хвастливые излияния старика и с удовольствием за обе щеки уплетал нехитрое деревенское угощение.
Насытившись, старший лейтенант предложил:
— Дедушка, а что, если вам вспомнить молодость и пойти со мной на сеновал. Там вы мне заодно и про этого бывшего полицая расскажете.
— Ну что же, можно.
Они прихватили с собой подушки, одеяла и вышли из дома.
Нагревшиеся за день земля, деревья и дома отдавали свое тепло посвежевшему воздуху. Дышалось легко, и особенно остро чувствовался запах свежего сена и цветов.
Сена было много. Они расположились недалеко друг от друга. Дед Юзик долго возился у своей постели и, наконец устроившись, начал свой рассказ:
— Я, брат, воевал храбро и с умом. Всегда старался сначала обмозговать, головой, как говорится, поработать, а потом волю рукам давать. Но случилось однажды, что и я оконфузился. Послали меня в разведку в одну деревню. Отряд готовился в большой рейд, а у нас было трое тяжелораненых. Командование отряда приняло решение оставить их в глухой деревушке, жители которой всегда помогали нам. Перед тем как доставить наших товарищей в эту деревню, меня послал туда командир, чтобы еще раз разведать обстановку и определить: у кого из жителей деревни оставить раненых.
В крайнем доме проживала моя дальняя родственница: у нее я постоянно останавливался, когда в деревню приходил. Пришел я к ней, разделся, поел, и вдруг моя родственница как крикнет: «Немцы!» Глянул в окно; во двор и впрямь входят немец с автоматом и полицай с винтовкой, а у калитки их еще штуки три или четыре стоят. Схватил я винтовку и на печку шась, занавеску задернул, затвором щелкнул, сижу, жду, что дальше будет. А печка накалилась так, что даже мои ватные брюки враз калеными стали, жгут мою секретную часть — ужас! Что делать? Сжал зубы, терплю, а сам вспоминаю, что у меня в жизни хорошего было, вижу, что и за мной костлявая с косой пришла. Решил, что если сунутся на печку, так хоть пару сволочей перед смертью порешу. Правда, печь жжет — сидеть сил нет, а тут и пошевелиться нельзя, так как вижу через дырку в занавеске, что в комнату входят двое — немец и полицай. Немец остался у порога, а полицай зыркнул глазами на занавеску, заглянул под кровать и спрашивает у хозяйки, кто, кроме нее, в доме есть. Та, бедная, заплетающимся языком отвечает, что одна, мол, она. Затем немец и полицай вышли в коридор. Слышу, как полицай говорит немцу, чтобы тот подождал, а он на чердак слазит. Только я успел чуть позу сменить, как в комнату снова полицай входит, а у меня уже зад начинает куриться, мамоньку вспоминаю. А этот прихвостень подходит к печке и зачем-то в огонь еще дров подбрасывает. За одно это мне хотелось ему пулю всадить, да нельзя. Немец же в коридоре остался, а на улице их еще целая банда, сижу, корчусь. Полицай вдруг рассмеялся и громко говорит: «Передайте Юзику Прыщу привет и напомните, что в одном месте свою задницу он однажды уже чуть не обморозил, как бы в другом не обжег».
После этого, гад, снова засмеялся и вышел. А я сижу себе на печке, пошевелиться боюсь, а зад мой действительно как кусок баранины на сковороде, жарится. Еле дождался, пока немец и полицай из хаты выйдут. Соскочил с печки, а у самого глаза в тумане, тело — в поту, а зад, как говорится, в дыму. Не сдержался и как крикнул на хозяйку: «Что же ты, зараза, так печку жаришь? Дров совсем не жалеешь!»
А сам стою и думаю: «Откуда полицаю известно, что со мной казус в отряде случился?» А было вот что: однажды по нужде большой я к берегу речки пошел, только пристроился, как снег подо мной хрустнул, и я с обрыва, почти без штанов, прямо в речку полетел, а лед тонкий был, я его своим мягким местом пробил и по горло в воде оказался.