Надо изучать свою историю.
Когда ты добираешься до следующего уровня погружения в историю (сколько их всего — бог знает, до дна еще никто не доныривал), отрицание отваливается пластами намокшей штукатурки вслед за предшествующей ей наивной гордостью славными предками.
И приходит понимание, что предки были такими же людьми, как и ты. Ничуть не глупее и не проще. Такими же сложными, неоднозначными, желающими счастья и самореализации. Ошибающимися и прозорливыми, совершающими подлости и прорывы.
Просто жившими в других условиях.
Твоими клонами, выросшими на другой планете.
И с пониманием этого возникает неистребимое чувство родства и протянувшейся оттуда нити.
Леонид Парфенов о 90-х
Для тех, кто посетил сей мир…
(размышления о 90-х над книгой Парфенова "Намедни")
Четвертый том книжной версии Ленида Парфенова «Намедни. Наша эра» стал одним из первых приветов «тем, кто выжил в 90-е», ага. Упоминание слогана балабановских «Жмурок» в данном случае вполне уместно, ибо сам автор в предисловии вторит ему едва не дословно: «Всякому, кто тогда что-нибудь сделал, сделанное уберег и сам уцелел, впору медаль давать: «Пережившему 90-е».
Про это время особенно хорошо все доходит "по контрасту". Если пролистать предварительно, к примеру, тома про 60-е и 70-е, где на пару десятков очерков с трудом один какой-нибудь Новочеркасск наберешь, а потом открыть том о 90-х. И уткнуться взглядом в оглавление первого из обозреваемых годов:
«Зажим гласности в эфире. Чай в пакетиках. Премьер Павлов, обмен 50- и 100-рублевых купюр. Попытки переворотов в Литве и Латвии. Товарный кризис, гуманитарная помощь. Русский шансон. «Буря в пустыне». Референдум о судьбе СССР. Социализма нет, Хонеккер в СССР. Двоевластие в России. Виктюк, «М. Баттерфляй»…
В общем, на 43 очерка позитива — чай в пакетиках, Виктюк, пуховики, Барби, вкладыши от жвачек да дипотношения с Израилем.
Обозреваемая планета для веселья действительно мало оборудована.
Да что там 60-е с их туманами и физиками! Даже в сопоставлении с предыдущими 80-ми накат чего-то черного и мрачного так силен, что и автор несколько смущенно признается:
«80-е считались «минутами роковыми» и «эпохой перемен», пока не кончились. Потом вспоминались их наивная романтика и мягкая эволюционность. А пролистываешь уже сверстанный том про 90-е — жутковато. И от жути, и вообще от «густоты».
Действительно, при чтении этого тома мурашки по спине ползут с хорошего рака размером.
Так и хочется крикнуть куда-то вверх: что же мы такого совершили-то, какие адские врата сломали по незнанию, что из них вся эта инфернальная жуть хлынула?
Ну реально же было не вздохнуть. Как в асфальт сапогами вбивали — не путч, так дефолт; не Чечня, так Югославия; деньги если не меняют, то задерживают; стреляют если не по Белому дому, то по Листьеву; тонет если не «Эстония», то «Курск». Какой-то поток нескончаемый. По стране кровища рекой, Ельцин еле ходит, потный Зюганов танцует, Жириновский блажит, Березовский израильский паспорт сдает, прокурор голый с девками скачет… То Лисовского с коробкой вяжут, то Бородина с реконструкцией, то Чубайса с гонорарами.
Два ощущения — безнадега и стыдоба. Тотальная безнадега и непрерываемая стыдоба.
И ведь не скажешь, что автор нагнетает (еще одно словечко из тех весен и зим) — нет, напротив. Парфенов, как всякий умный человек, прекрасно понимает, что война войной, а жизнь по распорядку, и на свинцовых мерзостях отнюдь не циклится. Перед нами энциклопедия русской жизни, а не хроника политической борьбы. Со всеми ингредиентами того, «без чего нас невозможно представить»: клипы-ваучеры-батончики-прокладки-«макарены»-памперсы-тамагочи-стринги-домофоны-шаурмы и прочие маленькие заботы и радости маленького человека.
Дольчиков нет, да и пес с ними, с дольчиками.
Все было, и плохое, и хорошее, кто спорит. Сам же, собака, до ночи тогда монстров в «Думе» (стр. 146) стрелял и счастлив был, как щенок на травке. Сам под «Посмотри в глаза» (стр. 70), усугубив Ветлицкую «Распутиным» (стр. 55), козлом скакал.
Что же тебе сейчас так неможется, откуда эта тоска липкая непреходящая?
А потом вдруг обухом по голове: прав, ой, прав был Леонид Геннадьевич, когда в недавнем интервью объяснял различия между телевизионной и книжной версией «Намедни»: «Фотография — это все-таки остановленное мгновение, которое, кстати сказать, очень часто впечатляет больше, чем движущаяся видеокартинка, на которой трудно сфокусироваться, — я в этом уже давно убедился. Динамика часто мешает, снижает степень выразительности».
Все верно, остановить мгновение не зря рвались все классики.
Не скажу за телевизионную, а в книжной версии у Парфенова получился действительно уникальный инструмент с назначением «Вспомнить все». Просто возьмите эту книгу и пролистайте ее хотя бы до середины. Заметили, нет? На фотографиях тех лет практически никто не улыбается. Только вожди на протокольных встречах да Бари Алибасов, который вообще Гуинплен по жизни. А в глаза аборигенов 90-х на крупных планах вообще лучше не смотреть.
У старых русских глаза собачьи, потерявшихся щенков; у новых — рыбьи, пустые, вымороженные.
Хотя нет, соврамши, еще улыбаются обитатели провинциального детсада, где происходит раздача гуманитарной помощи. Сидят, карапузы, обнявши пластиковые пакеты двумя руками, в своих советских еще платьишках из байки — сейчас и не найдешь таких — и застенчиво улыбаются в камеру дяде-фотографу. И вроде никто никому ничего плохого не делает, наоборот даже, но хочется не улыбнуться, а разреветься.
Впрочем, карапузам-то что? Детство плохим не бывает, сейчас уже институты небось позаканчивали, в офисах трудятся и в соцсетях срутся только в путь.
Знаете что, это все-таки очень хорошо, что мы сегодня спорим о 90-х. Нам повезло — мы их пережили. Во всех смыслах этого слова.
Все, отпустило. Пережили уже.
Бронислав Громбчевский о севшем на измену таможеннике
Дореволюционный Туркестан — страна победившего легалайза
Когда я писал "Людей, принесших холод", я очень много читал книг о дореволюционной Центральной Азии, которую тогда именовали просто Туркестаном — "страной тюрков". Был русский Туркестан, самое завидное место жительства, был Туркестан китайский, он же Восточный, это нынешний Синьцзян-Уйгурский автономный район КНР, была формально независимая Бухара — послушный сателлит Российской империи, были тюркские районы сначала независимого, а потом английского Афганистана. Население всех этих территорий было неотличимо друг от друга, и делилось только на кочевников и оседлых (сартов) — это потом из них сделают уйгуров, казахов, узбеков, киргизов и т. п. Границ, в общем-то тоже практически не было, народ тусил туда-сюда совершенно свободно, разве что таможни брали свою мзду.
Это было очень занятное общество. К примеру, это было общество победившего легалайза — ни потребление, ни распространение различных наркотиков ни в одном из этих районов никого не смущало. А что народ подсаживался повально, включая госслужащих — да кого это волновало? Известный русский разведчик, поляк Бронислав Громбчевский в своих воспоминаниях приводит примечательный эпизод. Едет он, значит, в дипломатическую командировку в Кашгарию, это китайский Туркестан, и на таможне его тормозят. Начальник таможни вдруг начинает требовать досмотра багажа Громбчевского — при том, что у того дипломатический статус и едет он вообще-то в российское консульство в Кашгаре. Громбчевский досматривать не дает, требует, в самом крайнем случае, опечатать тюки, пусть потом в консульстве распаковывают:
Василий Верещагин. Политики в опиумной лавочке. 1869–1870 гг.
"Я сразу понял, что он вымогает взятку. Я и так собирался оставить ему подарок, безо всяких намеков. Но сейчас я решил сократить себе расходы и ничего не дал. Мы расстались холодно.
На следующий день я зашел к нему рано утром, и попросил разбудить начальника, чтобы забрать багаж, так как мне надо было ехать. Он немедленно прибежал в парадной форме и сказал, что он изменил свое мнение: действительно, мой багаж не подлежит досмотру. После чего пояснил, что вчера, беседуя со мной, он был сильно взволнован, потому что курил много опиума, и если он нанес мне обиду, то просит прощения, и еще просит не говорить об этом дао-таю".
Нормально, да? "Извините, пожалуйста, я тут вчера дунул не по-детски и на измену сел". А дальше автор пишет: "Я упоминаю об этом пустяке только потому, что это было типично для всей моей поездки по Кашгарии…". И это правда, потребляли там практически все, и, кстати, не будь двух укурившихся в хлам китайских солдат — Громбчевский мог бы и не стать одним из лучших русских "полевых игроков" в Большой Игре.
Дальше в мемуарах Громбческий, кстати, долго рассказывает об одной из главных статей кашгарского экспорта — анаше, которую вывозили из Восточного Туркестана караванами, и которая нарасхват шла как в русском Туркестане и Бухаре, так и в Индии. Налог, между прочим, за килограмм произведенной анаши первого сорта брался в размере шести копеек. По-божески, чо.
А уж некоторые дореволюционные статистико-этнографические обозрения, где тема тогдашнего легалайза была раскрыта во всей полноте, а бонусом шли детальные рецепты приготовления всего народного накрывающего творчества от банального гашиша до конфет "гуль — канд" — я, наверное, и упоминать не буду. Такую букинистику Госнаркоконтроль точно не одобрит.
Сталин о совести и плутнях
Обычно считается, что список пьес о Сталине ограничивается знаменитой драмой "Батум", написанной классиком русской литературы Михаилом Булгаковым. Эту пьесу о революционной юности вождя автор "Мастера и Маргариты" создал в 1939 году и сначала назвал "Пастырь", однако позже переименовал в "Батум".