— Это не по-товарищески! — обиделся Воробьев. — Хорошо, пойдем в музей незагримированными, пусть нас схватят!
Мячикову не хотелось ссориться:
— Предложи еще что-нибудь!
— Пожалуйста! — Воробьев был начинен идеями, как котлеты в столовой — хлебом. — Мы сделаем из тебя иностранца!
— Не хочу быть иностранцем! — перепугался Мячиков. — Мне и здесь хорошо!
— Не бойся, ты будешь иностранцем временно. Мы пойдем в музей как иностранные гости. Я буду изображать твоего переводчика.
— А на каком языке я должен говорить? — спросил Мячиков. — Я ведь на других языках ни гугу…
— Ты будешь молчать! Может быть, ты глухонемой иностранец! — нашелся Воробьев.
— А зачем глухонемому переводчик?
— Много будешь знать, скоро состаришься! — ответил старику старик.
Не позже чем через час по улице шли двое. В мужчине с приклеенными усами нетрудно было узнать Воробьева. Рядом с усатым осторожно ступал человек в чалме, сооруженной из полотенца, со смуглым лицом, в длинной белой рубахе и белых брюках, которые смахивали на нижнее белье. Туалет заканчивался босоножками, надетыми на голые ноги. В отличие от лица ноги не были смуглыми: наверное, не хватило краски.
— Тебе этот костюм очень к лицу, Коля! — шепнул иностранцу Воробьев.
Когда иностранец и переводчик пришли в рембрандтовский зал, им все стало ясно.
На стенде, где еще вчера красовалось произведение раннего Рембрандта «Портрет молодого человека», висела табличка: «Картина на реставрации».
Старики покинули музей, возмущенные до глубины души. Они шли по улице, размахивали руками и говорили так громко, что прохожие оборачивались.
— Ротозеи! — кипел иностранец. — У них из-под носа вынесли картину, которой цены нет, а они не обратили на это внимания!
— Везде так! — мрачно изрек усатый. — Завтра украдут памятник Пушкину, и этого тоже никто не заметит.
— Это потому, — поддержал глухонемой, — что у нас никто и ни за что не отвечает!
— Всем на все наплевать! — шумел усатый переводчик.
Распаляя друг друга, старики договорились бог весть до чего, с чем авторы категорически не согласны и поэтому не приводят их слова. Когда из стариков вышел пар, они перестали кипятиться, сели в сквере на скамейку и начали обсуждать создавшуюся ситуацию.
— Может быть, написать в музей письмо и намекнуть, что картину свистнули? — предложил переводчик, но иностранец с сожалением заметил:
— Но мы ведь не можем его подписать!
— Пошлем анонимку! — сказал усач, но разборчивый друг пристыдил его:
— Как тебе не совестно! Мы не станем опускаться до анонимок! Кроме того, у нас не верят анонимным письмам!
— Преступление века зашло в тупик, — сказал переводчик и вдруг опомнился: — А почему ты разговариваешь по-русски? Ты же глухонемой иностранец…
Глава тринадцатая
Тринадцатой главы в повести нет. Кто-то когда-то выдумал, что число тринадцать несчастливое. Несознательные авторы в это верят.
Глава четырнадцатая
Николай Сергеевич ухаживал за Анной Павловной старомодно, то есть неторопливо. Он пригласил ее в театр. В антракте угощал ее лимонадом и пирожным. А во время действия сидел скромно, не давая воли рукам.
После спектакля Мячиков повел любимую домой, даже в мыслях не намереваясь остаться у нее на ночь.
— Дорогая Аня! — сказал Николай Сергеевич, когда они подошли к подъезду. — Разрешите мне вас так называть. Сейчас я вам докажу, как я к вам отношусь. Я вверю вам свою тайну и свою судьбу. Правда, я не назову вам сообщника, потому что не имею права распоряжаться чужой жизнью.
С Анной Павловной еще никто не разговаривал в таком высокопарном стиле.
И Николай Сергеевич, волнуясь, рассказал ей детективную историю о похищении картины великого голландца.
Анна Павловна всему безоговорочно поверила. Она посмотрела на Николая Сергеевича обновленными глазами. Она не сочла его безумным. Она поняла его устремления, а его отвага и бесстрашие покорили ее!
Николай Сергеевич тревожно ждал приговора.
Анна Павловна долго молчала, собираясь с мыслями и чувствами.
И тогда чуткий Николай Сергеевич понял, как надо поступить. Он достал из кармана прощальное письмо и вручил Анне Павловне:
— Здесь все написано. Это письмо я сочинил в ночь перед преступлением…
Он поцеловал ей руку и скромно ушел.
Анне Павловне не терпелось прочесть послание. Она вскрыла конверт в парадном и прочла письмо при тусклом свете запыленной лампочки в двадцать пять свечей.
Дойдя до слов: «…я буду любить Вас до последней минуты, до тех пор, пока меня не зароют в могилу, покуда не вырастет над ней одинокая плакучая березка», Анна Павловна не выдержала и заплакала. Это были оптимистические слезы счастья, которые разрешено лить героям современных книг…
…Прошло еще несколько дней, в течение которых музей не подавал признаков жизни. Старики потеряли сон и покой, они не могли больше ждать. Они поняли, что пора отдавать Рембрандта народу.
Как и в прошлый раз, стартовой площадкой стал мужской туалет, расположенный в подвале Музея западной живописи. Воробьев и Мячиков облачились в синие халаты, раздвинули лестницу, распаковали картину и отправились в поход. Старики чувствовали себя паршиво: иди доказывай, что возвращаешь картину, а не крадешь!
Первый привал состоялся у щита с электрическими пробками. Воробьев отключил в музее свет, чтобы не работала сигнализация.
Второй привал состоялся при входе в рембрандтовский зал.
— Здравствуйте! — сказали смотрительнице лжемузейные работники. — Помогите нам повесить Рембрандта обратно!
Поход закончился у стенда с табличкой «Картина на реставрации».
В то время как Воробьев устанавливал лестницу, старушка снимала табличку. Вокруг собралась толпа. Она не расходилась до тех пор, пока шедевр не водрузили на место.
Смотрительница вгляделась и сказала с нескрываемым восторгом:
— После реставрации лучше стало!
На меценатов никто не обращал внимания. Они только что подарили стране произведение кисти Рембрандта, а им не сказали за это даже «спасибо»! Они выбрались из толпы и покинули зал номер двадцать восемь, избежав тюрьмы и не заслужив аплодисментов. А им так хотелось, чтобы внизу на раме прикрепили дощечку: «Дар музею от В. П. Воробьева и Н. С. Мячикова». Старикам было грустно-прегрустно. Им казалось, что они осиротели. Они сами не знали, что, оказывается, привыкли к Молодому человеку и полюбили его как сына…
— Не забудь ввернуть пробки! — со вздохом сказал Мячиков. — А то не ровен час — украдут нашего Рембрандта…
Когда неудачники шли по улице, удаляясь от музея все дальше и дальше, Воробьев обернулся и поглядел на величественное серое здание.
— Это преступление века не удалось, но мы совершим другое!
— Я не согласен! — воспротивился Николай Сергеевич. — Кончится тем, что мы соберем у меня дома картинную галерею…
Глава пятнадцатая
Вернув картину людям, Мячиков не чувствовал себя героем. Он снова превратился в затюканного следователя, которого вот-вот выставят за дверь прокуратуры. Он в который раз появился в приемной Федяева, надеясь уговорить начальство поручить ему какое-нибудь дело, и спросил у секретарши:
— Он один?
— Нет, — ответила секретарша, — у него посетитель. Говорят, Николай Сергеевич, вы на пенсию уходите?
— И не собираюсь! — по возможности бодро ответил Мячиков.
— В общем-то это неправильно, что пенсию выдают только в старости! — высказала неожиданную мысль секретарша. — По-настоящему пенсию надо выплачивать людям от восемнадцати и, скажем, до тридцати пяти лет. Это самый хороший возраст. В эти годы работать грех, надо заниматься личной жизнью. А потом можно и на работу ходить, все равно уже от жизни нет никакого толку!
— Очень интересная теория! — поддержал Мячиков. — Молодые гуляют, а старики вкалывают. В этом что-то есть…
Отворилась дверь, из кабинета вышли Федяев и Проскудин.
— Николай Сергеевич, вы ко мне? — Оттого, что Мячиков застукал его с Проскудиным, Федяев ощутил некоторую неловкость.
— Я позже зайду! — сухо сказал Николай Сергеевич.
А Юрий Евгеньевич приветливо осклабился во весь рот:
— Привет боевым ветеранам!
Николай Сергеевич неприязненно взглянул на врага и ничего не ответил.
— Я понимаю вашу антипатию ко мне. Но что поделаешь, жизнь! — И, покидая приемную вслед за Федяевым, Проскудин пошутил: — Вам время тлеть, а мне цвести!
Николай Сергеевич возмутился и стал торопливо подыскивать достойный ответ, и тоже в стихах. Но ничего, кроме общеизвестных истин: «Дуракам закон не писан!», «Гусь свинье не товарищ!», «Не в свои сани не садись!», в голову не лезло. Николай Сергеевич остановился на выражении: «Как вам не стыдно?» — и бережно понес эту отповедь, чтобы бросить ее в лицо грубияну.
Мячиков разыскал Проскудина в своей служебной комнате.
— Поскольку я привык работать в отдельном кабинете, то эту комнату мы поделим пополам… — разглагольствовал блатной. — Здесь два окна, так что архитектурно это возможно. В той половине будут вот эти два товарища, а эту займу я. — Федяев и двое коллег Мячикова слушали Проскудина с нескрываемым удивлением. — Маловата, конечно, площадь, но надо мириться с обстоятельствами. Тут, при входе, я поставлю вешалку. Стол, за которым сидел старик, придется сменить. Эта рухлядь мне не подходит…
То, что преемник буквально хоронит его при жизни, взорвало Николая Сергеевича, и он потерял самоконтроль.
— Гусь свинье не товарищ! — выпалил Николай Сергеевич, спутав приготовленную реплику. Все уставились на Мячикова, а он продолжал в гневе: — Не в свои сани не садись! Дуракам закон не писан! Как вам не стыдно?
Закончив монолог, бунтарь ушел, топая ногами.
— Бешеный старикан! — сказал вдогонку Проскудин.
Агрессивно настроенный Мячиков помчался на такси в «Промстальпродукцию». Чтобы не терять ни единой минуты, он заранее приготовил деньги, расплатился с таксистом, не вз