Снегов забрал у меня стакан.
— Людмила Прокофьевна, — мягко заговорил он. — Вам бы сейчас отдохнуть, выспаться, а когда проснетесь, будет уже другой день.
С усилием вникнув в смысл сказанного, я покачала головой:
— Нет, уснуть я сейчас не смогу.
— Тогда хотя бы полежите.
— Да, пожалуй.
Почти механически я пошла в спальню, переоделась, достала необъятный пушистый плед. Вяло подумала: а если бы мне сейчас сказали, что надо повязать, потому что вязание успокаивает нервы — я достала бы спицы и обложилась клубками?
Вернувшись в комнату, я застала Снегова сидящим в кресле возле стеллажа, с книгой в руках. Казалось, он полностью погружен в чтение. Закутавшись в плед, я с ногами забралась на диванчик. Уют и тепло обволакивали, становилось немного легче.
Снегов перевернул страницу. Я скосила глаза: что он читает? И с удивлением узнала корочку: Эрленд Лу, «Лучшая страна в мире». Кто бы мог подумать?
Прислонившись к диванной спинке, я сидела, перебирая неясные блеклые мысли, больше похожие на расплывающиеся образы. Медленно, как в калейдоскопе, сменялись картины детства, учебы, замужества… Отъезд родителей. Все это виделось отстраненно, как не свое…
В глубине души я понимала маму. В такие дни лучше не быть одной. Даже если чье-то присутствие раздражает, это все-таки лучше, чем неприкаянным волком ходить из угла в угол. Однако прислушавшись к себе, я обнаружила, что присутствие Снегова вовсе не раздражает меня — скорее напротив.
Было только грустно, что в самый тяжелый час рядом со мной оказался человек почти чужой. Вот когда довелось понять, что такое одиночество.
Впрочем, Снегову я была благодарна. Более того, втайне боялась, что сейчас он закроет книгу, скажет: «Людмила Прокофьевна, вижу, вам уже лучше», — встанет и уйдет, оставив меня наедине с тишиной. Прикрыв глаза, вслушивалась я в успокаивающее шуршание страниц.
Я тоже боюсь оставаться одна в темноте.
Трезвон будильника прорывался в сон требовательно и тревожно. Что-то в нем было не так. Окончательно просыпаясь, я поняла, что это телефон. Вскочила, путаясь в пледе, бросилась к столу, схватила трубку. Звонила мама. От волнения я поначалу плохо понимала ее. Мама, видимо, успела слегка успокоиться, она извинилась, что напугала меня, и объяснила наконец, что произошло. Возвращаясь из аэропорта после очередной командировки, отец взял такси. Шел дождь, и машина попала в аварию. Со множеством повреждений отца доставили в больницу. По словам врачей, ему повезло — водитель вообще лежит в коме, — пояснила мама. В конце она добавила, что приезжать не нужно.
— Мам, ты уверена?
— Конечно. Я уже в норме, а ему ни ты, ни я не можем сейчас помочь. Врач сказал, что состояние стабильно тяжелое, а оно длится иногда до нескольких недель — и только потом станет понятно, сможет ли он выкарабкаться.
Заверив, что готова приехать в любой момент, как только в этом будет необходимость, я положила руки на стол и опустила на них голову. Остатки сна быстро рассеивались.
Надо же! Я и не заметила, как уснула, — а ведь была уверена, что не сомкну глаз. Снегов, вероятно, ушел, пока я спала — благо замок у меня английский. Сколько же сейчас времени? Подняв голову, посмотрела на часы — семнадцать седьмого — и увидела Снегова, все так же сидящего в кресле.
— Хорошие новости? — невозмутимо поинтересовался он, поднимая голову от книги.
Я вкратце обрисовала ситуацию. Не сказать, чтобы слишком хорошо, но по крайней мере появились ясность и надежда. В моей ситуации этого не так уж мало.
— Не переживайте так, будем надеяться, что ваш отец справится. Я уверен, он сильный человек.
Я кивнула, изумленно глядя на Снегова. Откуда он мог знать?
— В таком случае, убедившись, что вы поужинали и вполне успокоились, я с легким сердцем смогу пойти домой.
Съесть что-нибудь и правда не мешало. Роясь в холодильнике, я виновато подумала: он ведь наверняка голодный. Хорошо, что у меня всегда есть запасы — готовить совершенно не хотелось. Блинчики с грибами и луком (свежие — в воскресенье пекла) были извлечены из морозилки, разогреты и съедены со сметаной.
Теперь, пожалуй, я готова остаться одна.
Взяв с меня обещание вести себя хорошо и пораньше лечь спать, Снегов собрался уходить.
— Спасибо вам, Рюрик Вениаминович, — несколько неловко сказала я.
— Что вы не за что! — весело ответил он. — Я всего лишь блюду интересы фирмы.
— То есть? — озадаченно переспросила я.
Он сощурился:
— Ну, Людмила Прокофьевна, подумайте сами: директор нам нужен здоровый, спокойный и не убитый проблемами.
Я улыбнулась. А он тихо добавил:
— И по возможности счастливый. Так что если завтра вы не будете чувствовать себя достаточно хорошо, лучше отдохните денек. Один день ничего не решает.
Проснулась я рано и уснуть уже не смогла. Вчера я честно выполнила обещанное — легла спать почти сразу после ухода Снегова и не собиралась идти на работу. Но в десять часов поняла, что сидеть дома больше не могу. Здесь слишком много тишины — уж лучше пойду в офис.
С головой окунулась в привычные дела, которые можно делать почти бездумно. Не заметила, как прошел день. Но он прошел. Ехать домой не хотелось. Две станции я прошла пешком, потом спустилась в метро и поехала к себе на Заневский.
Без аппетита сжевав пару бутербродов, я не нашла, чем занять себя, и легла спать.
Утро субботы немногим отличалось от вечера пятницы. Впереди два дня, которые решительно некуда девать. Все валилось из рук. Даже идти в И-нет не могла. Да, наверное, и не хотела — только слово «хотела» было где-то далеко.
Кресло стояло посреди пустоты, на самом краю бездны, и пустота с каждым мигом становилась все просторней, а пропасть — ближе. Прямо передо мной мертво маячил экран обесточенного монитора. Казалось, что внутри него тоже бесконечная чернота. Ужас подкатил незаметно — в который раз. Стало страшно, что эта темнота поглотит меня. Правда, страх, как и все остальное, сейчас лишь исподволь просачивается сквозь тягучую стену апатии, но все равно не по себе. Надо бы включить свет.
Двигаться не хотелось, поэтому я ограничилась тем, что заставила себя дотянуться до тумблера. Экран помигал заставками и выдал фон — крупные осенние листья, разметавшиеся по земле. Привычная картинка, хорошо, это успокаивает.
Страх отступил. Пожалуй, лучше бы оставался — он, по крайней мере, отвлекал от той давящей пустоты, что прочно обосновалась в моем доме. Неопределенность положения держала меня в подвешенном состоянии. Все плохо, но непонятно, насколько плохо. Я не могу горевать — не потому, что надеюсь на лучшее, а потому, что нельзя оплакивать человека, пока он жив. Но и нормально жить не получается тоже.
Пространство и время казались медленными и тягучими, мне приходилось прикладывать усилие для любого движения. И перемещаясь в этом замедленном мире, я каждый миг ощущала, что жизнь моего отца подобна сейчас стеклянному шару, скатившемуся на край каменного уступа и замершему в раздумье: вот-вот он либо остановится, либо сорвется вниз, чтобы разбиться на мелкие осколки. И чем бы я ни была занята, краем сознания постоянно видела его глянцевитую поверхность.
Мне казалось, что скоро станет легче. Но минуты тянулись, складывались в часы и дни, а ничего не менялось.
И тяжесть подступила к самому горлу.
Из беспросветного мрака проступило — так ясно, будто слова прозвучали рядом: «А вы — если утешение понадобится вам — вы ко мне придете?»
Я поняла, что сил не осталось — совсем. Подключилась к Интернету, вышла на сайт. Холодными, чуть подрагивающими пальцами набрала три слова:
— Профессор… Мне плохо.
Этого должно хватить.
И снова бессмысленно уставилась в экран.
Не знаю, сколько прошло времени — полчаса, час… Ровно гудел компьютер. Профессор не появлялся. Никаких эмоций это не вызывало — видимо, их просто не осталось, последнее осмысленное действие опустошило меня до дна.
Из оцепенения вывел звонок в дверь. Равнодушное недоумение: кто? Я никого не жду, причем давно. Всунула ноги в тапочки, включила свет. С замком возилась почему-то очень долго. Наконец дверь открылась. Снегов. Я тупо смотрела на него, пытаясь сообразить, что к чему.
Ну конечно, Снегов. Он из агентства (легкое ощущение дежавю). Наверное, там случилось что-то еще. Я прикрыла глаза: этого мне только не хватало.
— Добрый вечер, Людмила Прокофьевна! — невозмутимо возгласил Снегов и, не дожидаясь приглашения, прошел в квартиру.
— Здравствуйте.
Я ожидала объяснений, но тщетно. Силой встряхнув себя, спросила:
— Что случилось? У нас очередное ЧП? Или, вернее, внеочередное?
— Нет, зачем же, — сказал он, снимая обувь, все в относительном порядке, по крайней мере, ничего нового не произошло.
— Уже хорошо. Но тогда?..
Я замялась. Как-то неудобно спросить напрямую: «Зачем пожаловали?» Но Снегов, похоже, догадался.
— Людмила Прокофьевна, — он серьезно посмотрел на меня, — вам и правда не приходит в голову, что я пришел узнать, в порядке ли вы?
Смешавшись, я отвела взгляд.
— Спасибо. Я в порядке.
— Да? — Он глянул насмешливо и обеспокоенно. — Заметно. На вас лица нет. Голосок едва слышен. Когда вы последний раз ели?
Я равнодушно пожала плечами. Какая уж тут еда!
— Ну вот, — примиряюще резюмировал он, заходя на кухню и заглядывая в чайник. — Я так и думал. Поэтому сейчас вы поедите, выпьете чаю и перестанете быть похожей на привидение.
Ну вот, еще и бледной немочью обозвали!.. Сначала я растерянно наблюдала за его перемещениями, затем, наконец, слабо возразила:
— Я не хочу чаю и есть тоже не хочу. И вообще, Рюрик Вениаминович, вы меня поражаете…
— Очень рад! — желчно отозвался Снегов. От неожиданности я потеряла дар речи. Это так непохоже на Снегова! Его обращение всегда было суховатым, подчеркнуто официальным, что порой немало действовало мне на нервы, но я и предположить не могла, что в его тоне может звучать столько язвительности. Он, однако, казался, весьма доволен произведенным эффектом.