и, где мама.
— Ее нет, — ответила девочка, — а зачем она вам.
— Скажи, пожалуйста, нельзя ли у вас переночевать?
— Наверно, можно, мама придет, скажет. Заходите.
Мы вошли и остановились у порога, нам было неудобно: как на это посмотрит мать девочки. Наше беспокойство было напрасным. Хозяйка оказалась очень гостеприимной, внимательной, заботливой женщиной. Мы сразу сказали, что привело нас к ним.
— О чем разговор, — сказала она, — сама перебиваюсь с копейки на копейку, поэтому мне это знакомо.
Она угостила нас кукурузными лепешками с молоком. Вкус их я чувствую и сейчас и до сих пор не встречал более вкусного блюда. Где эта славная, добрая женщина сейчас?
Наутро, распрощавшись с гостеприимной хозяйкой, мы наконец вылетели и долетели без особых приключений, но сесть на свой аэродром Пипера мы не смогли и приземлились на аэродроме Отопени. Циклон натворил бед. Некоторые дома занесены снегом, его толщина доходила местами до метра. Прорвавшийся холодный воздух с севера сделал свое дело. Бухарест замерзал. Это для Румынии было равносильно катастрофе. Люди южного города не привыкли к подобной чисто русской сибирской зиме. Я позвонил на аэродром Пипера Петру Якубовскому, и тот явился встречать. На чем бы, вы думали? На танке, правда, без башни. Вот как в нашем полку встречали молодоженов.
Встреча друзей… Всем моим однополчанам хотелось посмотреть, кого же привез Скоморох, кого привез их «батя». Маша быстро освоилась и вошла в полковую семью. Потом стали прибывать другие семьи, и образовалась своеобразная колония — полковая семья.
Каждый выбирал себе подругу по сердцу. Как правило, выбор был удачен. Жены оказывали благоприятное влияние на своих мужей. В нашей большой боевой дружной семье стали появляться маленькие, но имеющие огромную силу ячейки. В этом мы скоро убедились.
Постепенно обычная жизнь авиационного полка вступила в свои права, полным ходом шли плановые занятия, летная подготовка, и продолжались еще разговоры о том, служить или не служить.
Возвращающиеся из отпусков однополчане стали точнее определять свои позиции, некоторые желали продолжить службу, другие более твердо убеждались в намерении оставить армию.
Пришло и мое время определиться. После долгих раздумий я обратился к командованию с вопросом: как они думают использовать летчиков эскадрильи в дальнейшем?
— Здоровым — служить, — был ответ.
— Как быть с желающими демобилизоваться?
— Если очень желают, пойдем им навстречу, но только позже. Что же касается вас, то командующий рассмотрел вашу кандидатуру на выдвижение, — сказал командир полка, упредив мой вопрос.
Я не очень был рад этому ответу, но если начальство говорит служить, то надо служить. Тогда я изложил единственную просьбу: если я должен оставаться в рядах Советской Армии, то вместо выдвижения прошу меня направить на учебу в академию, и получил согласие. Командующий армией генерал В. А. Судец при встрече охотно поддержал мою просьбу.
Эскадрилья стала твердо становиться на мирные пути-дороги, а ее командир засел за учебники. Надо было повторить и углубить знания по физике, математике и другим предметам, которые выносились на вступительные экзамены в академии.
Трудно было в этот период перестраиваться. Ребята вечером идут на танцы, в гости, а я — за учебники…
Как-то зашли боевые друзья, а их командир эскадрильи диктант пишет. Посыпались шутки.
— Спряжениями да склонениями и местоимениями занимаешься, — говорит Вася Калашонок, глядя в учебник.
— Зачем они вам, батя? — спрашивает Горкин.
— Как зачем? — отвечает за меня Петя Якубовский, — это не «мессера», с которыми мы были на «ты» и объяснялись с помощью огненных трасс. Сейчас другое время, надо вежливо, деликатно обращаться с подчиненными, а с начальством тем более…
Смех, шутки…
— Я вот только не пойму, — продолжал он, — зачем ты тратишь время на физику и математику? Я думал, ты в этой области «профессор».
Слушая мои ответы, они загадочно улыбались, а сами, очевидно, думали: пропал наш командир, засосала его наука…
В заключение Якубовский бросил:
— Вы думаете — учеба? Нет, это повод, главное — жена. Отсюда вывод: умрем холостяками! — Толкнув дверь, он выпроводил веселую компанию и, озорно подмигнув, удалился вслед за ними. Я посмотрел им вслед и подумал: вот она, свобода-вольница. Не будь Маши, я тоже не удержался бы, несмотря на твердое решение учиться. Маша перехватила мой взгляд, улыбаясь, сказала:
— Перерыв слишком затянулся, времени мало, а сделать надо много.
Надо! Сколько этих «надо», «должен» еще будет впереди. И я буду следовать их зову непреклонно, хотя не знаю твердо, всегда ли «надо» было поступать так, как делал я.
Ученик и учительница, посмотрев друг другу в глаза и прочитав в них «за дело», продолжили прерванную работу.
Маша, окончив физико-математический факультет, очень любила эти науки и всегда с увлечением объясняла любую тему. Хорошо знала русский язык и литературу. Она стала моим репетитором. Но ученик оказался ершистым, непокладистым, и когда та или иная задача не получалась, я злился. И только благодаря ее выдержке и ровному характеру удавалось направлять меня на путь истинный.
Работал я много. Часто засиживался допоздна, до трех, а то и до четырех часов ночи.
Так в заботах на работе и дома быстро летело время. Наступила весна, а потом незаметно и болгарское лето. У всех было доброе настроение. И вдруг как гром среди ясного неба речь Черчилля в Фултоне. Мы читали газеты и своим глазам не верили. Сначала думали, что это ошибка. Как можно? Почему он так делает?
Прошел год с небольшим после того, как в ответ на его просьбу советские войска на две недели раньше срока перешли в наступление, чтобы оказать помощь союзникам. И вот этот человек сейчас так вероломно призывает к походу против коммунизма. Это не укладывалось в голове.
Не помню, как и по чьей инициативе (замполита Резникова или секретаря партийной организации) у нас произошел митинг. Мы были очень взволнованы. Никто никого не готовил, подполковник Резников выступил с краткой речью, потом творилось невероятное. Выступали летчики, техники, мотористы, оружейники…
Выступления по накалу, по силе гнева, пожалуй, превосходят предыдущие: фашист — враг, зверь — это ясно, к этому привыкли. Черчилль — союзник, значит, друг. А речи его предательские.
Позже из документов мы узнали многое и убедились в истинном лице этого прожженного политикана, верного слуги своего класса. И тогда многие из нас задумались над тем, нужно ли всем нам оставлять боевые части и уходить, не рано ли втыкать штык в землю?
Мы поняли, что нужны Родине в боевом строю. И подавляющее большинство из тех, кто хотел уходить в запас, сказали командованию: «Просим нас оставить на своих местах, возможно, наш опыт пригодится». И они не ошиблись, через несколько лет обстановка в мире осложнилась…
После этого учеба приняла более предметный характер. Мы стали внимательнее относиться к методике боевой подготовки, к обучению и воспитанию. Стали размышлять: что и как мы делали и что должны сейчас делать, ведь уже прошел год после войны. Вскоре в нашей газете «Защитник Отечества» замелькали статьи — одна, вторая, третья. Выступали Виктор Кирилюк, Олег Смирнов, Иван Быстров, летчики и техники из других частей.
В своих статьях фронтовики делились боевым опытом и отдельными крупицами того, что было приобретено в мирные дни. Стали больше внимания уделять молодым летчикам. Вели учебные воздушные бои, стреляли по мишеням («конусам»). Каково же было наше удивление, когда даже бывалые летчики только одной-двумя пулями попадали в «конус». Это заставило нас взяться за теорию. На занятиях, которые проводил начальник воздушно-стрелковой службы, снова и снова разбирали: как занимать исходное положение, когда открывать огонь…
Я слушал и вспоминал Адлер и своего учителя майора Микитченко:
— Летчики — это искренний, честный народ, но они беспощадны к должностям и званиям, за словами они ждут дела, им подай мастерство и личный пример, то, что ты говоришь, — хорошо, мы тебя внимательно слушаем, но ты покажи, вот тогда мы тебя признаем и оценим, чего ты стоишь.
В конце занятий летчики поблагодарили начальника воздушно-стрелковой службы за науку и попросили, что бы он показал это в воздухе.
На очередных полетах (я руководил ими) буксировал конус Вася Калашонок, а начальник воздушно-стрелковой службы (ВСС) вылетел на стрельбу.
…Слышу по радио:
— Захожу слева, захожу справа. — Огонь, даже очереди слышны были, а потом:
— Ах, ты… — и тут последовало крепкое словцо. — Я тебе покажу…
В чем дело, кто кому покажет? Запрашиваю — молчат. Спрашиваю второй раз, третий — ответа нет. Запрашиваю каждого по индексу. Все ответили. Снова спрашиваю:
— Кто бранился? — Отвечает Калашонок:
— Сейчас прилечу, доложу.
Смотрю, на бреющем с запада на восток поперек старта проскакивает на полных газах «лавочкин». По номеру самолета узнал начальника воздушно-стрелковой службы.
Вслед за ним несется еще один.
— Калашонок, покачай.
Качает. Дал команду обоим заходить на посадку. Сели. Спрашиваю у начальника ВСС: в чем дело?
Он весь красный, руки трясутся, слова сказать не может. Калашонок злой, я его никогда таким не видел. Просит посмотреть самолет. Подхожу, смотрю: один снаряд попал в фюзеляж, а второй — в плоскость. Оказывается, вот в чем дело.
Все произошло так. Начальник воздушно-стрелковой службы хотел обязательно попасть, увлекся, ракурс свел почти к нулю и дал очередь тогда, когда мишень была в створе с самолетом-буксировщиком. В результате вместо «конуса» по самолету Калашонка врезал. Вот ему Калашонок и сказал: «Я тебе покажу сейчас… как по своим стрелять!»
Я закрыл полеты, разобрал этот случай. Хорошо, как говорится, что хорошо кончается, но могло быть и хуже.
По дороге в штаб встретил Якубовского, рассказал о случившемся.