Позади, там, откуда ушла колонна, дрожали красные точки — костры на берегу. Далеко впереди рубили небо, скрещивались голубые палаши прожекторов. Там был Литовский полуостров.
От головы колонны к хвосту торопливо шёл связной. Ясным голосом он повторял для бойцов инструкцию:
— Не кричать зря без толку. Не курить… Не стрелять без команды…
Оступилась и недоумённо заржала лошадь в артиллерийской упряжке.
— Стреляй её! Она приказ не сполняет, — сказал в темноте голос.
— Это кто же такой языкатый? — строго спросил связной.
Отозвался тот же голос:
— Ну чего жужжишь?.. Без тебя знаем! Тут не пешки деревянные, а сознательные бойцы… Может, все коммунисты.
Связной вдруг обрадовался.
— Иван Трофимыч! — сказал он, приглядевшись. — Командир желанный. Это ты ли?
— Ну, я, — ответил Карякин. Он шагал рядом с Андреем Некрасовым.
— А тут вся рота твоя! — доложил связной. — Ты чего ж не с нами? Кем командуешь?
— Командовал бы жинкой, да и той нету, — хмуро сказал Карякин. — Я теперь съёмщик.
Связной не совсем понял, но с уважением посмотрел на штатив и кассеты, которыми был навьючен Карякин.
— Хитрое дело!.. Ну, бывай.
Он отошёл, а Карякин повернулся к Андрею:
— Это Пудалов, комвзвода был у меня.
Некрасов не ответил.
— Всё серчаешь, — сказал Карякин с обидой. — Вроде мы с тобой бабу не поделили… А я за революцию огорчался! И ты на меня не можешь держать зла! Не имеешь такого права!
Андрей шагал молча, глядя себе под ноги.
…Проводник шёл, настукивая дорогу своим посохом.
— Кончилась сухость, — сказал он. — Теперь гляди в оба!..
Подбежал связной Пудалов.
— Товарищ командир! Надо бы ходу сбавить — там пушки вязнут.
…Вокруг увязшей пушки суетились бойцы. Бились в постромках, разбрызгивали чёрный ил кони. Ездовой без толку жёг их кнутом. Ствол пушки всё больше задирался кверху, а хвост уходил в трясину.
Подошёл Некрасов с широкой доской. Он кинул её на топкую землю, подлез под пушку и, упираясь коленями и руками в доску, медленно выжал лафету кверху. Рот у негра перекосился от натуги, белки выпучились на чёрном лине.
Бойцы подхватили скользкий от ила хвост пушки, лошади рванули — и орудие неохотно выкатилось из чаклака. А Некрасов, подняв с земли свою камеру, перекинул её за спину и снова зашагал вперёд.
Турецкий вал8 ноября. 3 час. 00 мин
Тяжёлые морские орудия были привезены на Перекоп из Севастополя. Лёжа брюхом на бетонных подстилках, они тянули свои рыла на север, откуда должны были прийти красные. Зябко ёжилась на ветру артиллерийская прислуга.
В эту ночь на Турецком валу никто не спал. Притопывая сапогами, дозорные ходили вдоль проволочных заграждений, вдоль брустверов.
Неглубокий ход сообщения вёл из окопа в штабной блиндаж. По этому ходу торопливо шагал офицер в шинели с поднятым воротником. Сгорбившись, он нырнул в чёрную нору. Заскрипели мёрзлые ступеньки.
В блиндаже обстановка была деловая и спокойная. Три телефона выстроились на столе. Рядом с ними булькал кофейник на спиртовке.
За столом сидел молодой полковник и точил карандаш.
Он обернулся на шум открывшейся двери.
— Разрешите? — козырнул вошедший. — Поручик Брусенцов.
— Очень приятно, — сказал полковник с лёгким неудовольствием.
— Господин полковник, мы тут сидим, ждём лобового удара… А если красные пойдут в обход? Это ведь азбука. Они азбуку знают.
Полковник вздохнул:
— Да, да, поручик, вы правы. Они действительно готовят обходной манёвр — на Чонгарском направлении. Нам об этом известно.
— Да я о другом говорю, — нетерпеливо отмахнулся Брусенцов. — Что, если они тут, под боком, через Сиваш попрут?!
— По морю, аки посуху? Вы с ума сошли.
— Допустим, сошёл. А вдруг они тоже?.. Такую возможность вы не учли?
Полковник встал из-за стола, чтобы разговор был покороче.
— Вы давно к нам прибыли?
— Десять минут назад.
— Так вот, идите умойтесь с дороги, отдохните. — И вдруг полковник сорвался: — Ну что ты будешь делать! Каждый поручик — Бонапарт! Каждый, ядри его палку, принц Савойский!.. Только воевать некому.
Брусенцов поглядел на него — молодого, уверенного в себе — с обжигающей ненавистью. Но это был фронт, а не севастопольский ресторан. Поручик молча козырнул и вышел из блиндажа.
А полковник сел и потянулся к кофейнику. Но по пути его рука передумала и сняла трубку телефона.
— Дай-ка мне Литовский полуостров… Губаревич?.. Это я, Васильчиков. У тебя прожекторы горят?.. Слушай, посвети на всякий случай на Сиваш. И обеспечь наблюдение… Что?.. Говорят тебе — на всякий случай!..
Он кинул трубку, уже сердясь на себя за то, что поддался панике.
Сиваш8 ноября. 3 час. 15 мин
Штурмовая колонна вилась теперь между маклаками длинным узловатым шнурком: проход стал совсем узким и ненадёжным. Артиллерийских коней повыпрягали — от них было больше мучения, чем толку. Пушки тянули вручную, кидая под колёса доски, вязанки камыша, а то и шинели. Лошади брели где-то отдельно в темноте. То и дело раздавалось тоскливое предсмертное ржание: видно, ещё одну бедолагу затянула топь.
Страшнее всего были внезапные отчаянные выкрики:
— Тону!.. Товарищи, братцы, тону!..
Оступиться было легко, спасти из трясины трудно. Но бойцы шли вперёд, с трудом вытягивали ноги из ледяной жижи — падали, поднимались и опять шли, да ещё волокли за собой орудия, зарядные ящики и пулемёты.
Прожекторы на Литовском полуострове на секунду погасли, потом снова зажглись. Теперь они глядели на Сиваш. Голубые щупальцы опустились на тёмную воду, потрогали её и поползли на восток.
Во главе колонны тяжело хлопало на ветру намокшее знамя. Перед ним, по-прежнему держась рядом, шли носатый командир и проводник-крестьянин. Оба с тревогой смотрели на холодное зарево прожекторов.
Расплёскивая слякоть, к ним подбежал запыхавшийся Карякин.
— Слушай, командир. Сейчас этот прожектор нас накроет. Это как пить дать.
— Залегать будем, — хмуро сказал командир.
— Это конечно. Но ложиться надо не врозь, а кучками, человек по тридцать… Тогда он не разберёт, где чаклак, а где люди. Вот мне какая идея в голову бросилась.
…Прожектор задумался, потом повёл круглым немигающим глазом на запад. Обслуга — офицер в полушубке и два солдата — молча следила за движением луча.
Ничего интересного прожектор не высветил: белёсый грунт, озерца воды и чёрные неправильные пятна чаклаков.
…Когда полоснув под дну Сиваша, луч ушёл в высоту, одно из чёрных пятен зашевелилось. Бойцы поднимались на ноги, кое-как счищали грязь. Поодаль ожил другой «чаклак», ещё дальше — третий.
Отряды снова срослись в колонну и снова двинулись вперёд.
— Ваше благородие! — обратился пожилой солдат-прожекторист к офицеру. Обращение это было старорежимное и употреблялось только для приятности. — Когда нам смена будет?
— Наверное, уже скоро, — ответил офицер и полез в карман за часами. Он не успел их вынуть. Прибрежные камыши затрещали, захлюпала грязь под сапогами, и на берег полезли мокрые чёрные люди.
Засуетился луч обманутого прожектора, но уже было поздно. Кувыркаясь, полетели ручные гранаты, воздух шатнуло взрывами.
Офицер лежал, раскинув руки по земле. Прожектор погас. Серое его бельмо бессмысленно уставилось в небо…
Волна атакующих дохлестнула до проволочных заграждений на берегу Колючую паутину кромсали щипцами, рубили сапёрными, острыми, как секачи, лопатками, рвали голыми руками.
По ту сторону проволоки берег полого уходил вверх. Там была линия окопов, и из этих окопов по красным били винтовки и пулемёты.
Висли на проволоке, падали на землю убитые, но те, кто уцелел, продолжали штурмовать колючий частокол.
А из камышей, с Сиваша, всё лезли и лезли на берег люди.
Двое пулемётчиков установили на позицию трёхногий «льюис», но не успели открыть огонь: срезанные пулемётной очередью, оба одновременно ткнулись в грязь лицом. К «льюису» подбежал Некрасов — огромный и словно бы горбатый: за спиной у него висела камера. Он лёг было за пулемёт, но передумал; вскочил, поднял «льюис» на руки, как винтовку, и двинулся вперёд, к проволоке.
Там в самой гуще атаки бесновался, махал револьвером Карякин. Проволоку уже почти не было видно: больше чем на половину её завалило трупами.
— Третья рота! — исступлённо орал Карякин. — Третья рота! Кто живые — за мной!.. — Он стал взбираться наверх — прямо по мёртвым.
Тогда отважились и другие. Ни щипцы, ни лопаты, ни вязанки камыша уже не нужны были бойцам. Мёртвые их товарищи своими телами настлали дорогу через проволоку.
Когда, перевалив на ту сторону, красные стали закидывать окопы гранатами, когда — оборванные, страшные — рванулись в штыковую атаку, врангелевцы не выдержали, стали отступать.
Андрей стоял, широко расставив ноги, и стрелял по бегущим из «льюиса», стрелял прямо с рук. Гильзы били косым фонтанчиком мимо его лица, тяжеленный пулемёт, будто молотом, колотил его в грудь, руки онемели, пот заливал глаза, а он всё стрелял.
Цепь наступающих бежала вверх по склону, и из пересохших глоток рвалось страшное, похожее на рыдание «ура».
Перевалив через гребень, бойцы увидели ровную, как ладонь, степь. А поперёк этой степи, в сотне саженей от гребня, лежала и ждала их вторая линия врангелевских укреплений — спрятавшиеся за брустверами пушки, пулемёты, винтовки.
И всё это разом обрушило огонь на атакующих.
Под свист осколков, под улюлюканье пуль штурмовая колонна повернула назад, сползла по склону вниз.
Только знаменосец задержался на гребне. Он всадил древко знамени в землю, попробовал, крепко ли, и кубарем скатился вниз, чтобы не убило…
Карякин полз на брюхе и вертел головой, как ящерица, — выглядывал носатого командира И наконец увидел чёрную тужурку, длинные ноги в обмотках. Командир был мёртв.