Среди персоналий старицкого двора выделялись князья Пенинские. И. А. Пенинский, старший из братьев, упоминался в качестве боярина в 1537 г. Его брат Юрий Меньшой был удельным боярином уже в 1533 г. Получение им боярства раньше старшего брата было обусловлено родством с Андреем Старицким. Его жена Ульяна (из рода Хованских) была сестрой Евфросинии Старицкой. В качестве удельного воеводы несколько раз выступал и князь Ю. А. Большой Пенинский. Его завещание, написанное уже в 60-х гг. XVI в., показывает тесные связи с другими князьями Оболенскими. Среди них только Юрий Чапля Лыков служил Владимиру Старицкому. Остальные никак не были связаны со старицким двором и находились при дворе Ивана IV[396].
Родство князей Пенинских с Андреем Старицким, князьями Хованскими, а через них с Чернятинскими и Пронскими предопределило их высокое положение при старицком дворе в 30-х гг. XVI в. Хронологически это возвышение совпало со временем стремительного взлета их родственника (троюродного брата) князя И. Ф. Овчины Телепнева. Последнее обстоятельство также, возможно, сыграло свою роль в их судьбе. М. М. Кром обратил внимание на состав послов, последовательно отправляемых в 1537 г. в Старицу с посланиями от московских бояр. Среди них были исключительно представители Оболенского княжеского дома: князья В. Ф. Оболенский, В. С. Серебряный и Б. Д. Щепин Оболенского. Выбор этих лиц был далеко не случаен. Все они находились в близком родстве с «временщиком» князем И. Ф. Овчиной Телепневым. В столь же тесном родстве они находились и с князьями Пенинскими. Это давало им дополнительные возможности по сбору необходимой информации и поддержанию отношений между различными ветвями князей Оболенских. В большом числе присутствовали Оболенские и в дальнейшем подавлении старицкого мятежа. По крайней мере, шесть воевод, посланных против Андрея Старицкого, принадлежали к этому роду: И. Ф. Овчина Телепнев, Д. И. Курлятев, В. Ф. Лопатин и Н. В. Хромой[397]. Во многом, вероятно, именно родство между князьями Оболенскими на великокняжеской и удельной службах помогло «мирному» разрешению конфликта.
В дальнейшем, несмотря на проявленную верность Андрею Старицкому (князь Ю. А. Меньшой бежал со службы в Коломне и присоединился к его отряду во время новгородского похода), последующую торговую казнь и вероятное заточение в тюрьму, князья Пенинские не затерялись на великокняжеской службе. Уже в начале 1540-х гг. все три брата регулярно фигурируют в разрядах в качестве полковых воевод. Вполне вероятно, что причиной этому обстоятельству были прочные связи с влиятельными представителями князей Оболенских в Боярской думе. Боярами в это время были князья Н. В. Хромой и П. И. Репнин Оболенские. Доверие московского правительства к князю Ю. А. Меньшому Пенинскому было столь велико, что ему было позволено даже вернуться на службу в восстановленный удел Владимира Старицкого, несмотря на общую перемену бояр. Впрочем, в качестве старицкого боярина он упоминался в источниках только начиная с 1548 г.[398]
Высокое положение при великокняжеском дворе в 1530-х гг. занимали и князья Палецкие. Князь Иван Федорович Палецкий в 1532 г. был окольничим. Его родной брат Дмитрий Щереда, по наблюдению А. А. Зимина, был близок Василию III. В 1537 г. он был дмитровским наместником, позднее добившись звания боярина и породнившись с самим Иваном IV через брак своей дочери и Юрия Углицкого[399]. Оба названных лица приходились двоюродными братьями старицкому боярину и конюшему князю Б. И. Палецкому. В данном случае также можно говорить об определенной синхронности процессов. Возвышение князей Палецких на «государевой службе» совпало с подъемом князя Б. И. Палецкого при старицком дворе.
Если добавить к этому, что великокняжеским боярином в 1530-х гг. был родной брат князя Ф. Д. Пронского Юрий, а окольничим уже к 1540 г. брат И. И. Умного Колычева Иван Рудак, то картина тождества будет достаточно полной[400]. Из всех членов боярского совета Андрея Старицкого только князья Чернятинские не имели близких родственников в великокняжеской Боярской думе.
Эта ситуация диаметрально отличалась от той, которая существовала в 1519 г., во время создания старицкого удела, когда здесь были собраны в основном второстепенные представители московской знати. Никто из родственников вассалов Андрея Старицкого не входил в это время в состав Боярской думы. В какой-то мере в 1530-х гг. это был уже двор претендента на престол, приемлемого для широких кругов московской аристократии. Очевидно, что приход к власти Андрея Старицкого не изменил бы привычной расстановки сил и местнических отношений. Сам же он при таком раскладе сил приобретал для великокняжеской семьи несравненно большую опасность.
Источником укрепления влияния удельных князей становились их брачные связи. Это прекрасно понимали при московском дворе. Не случайно трое братьев Василия III – Юрий Дмитровский, Дмитрий Углицкий и Семен Калужский – умерли бездетными, так и не получив разрешения вступить в брак и продлить существование своих княжеств. Для Андрея Старицкого было сделано исключение. В 1533 г. 43-летний старицкий князь с позволения Василия III вступил в брак с княжной Евфросиньей Хованской. В результате этого брака, последствия которого будут сказываться еще несколько последующих десятилетий, он породнился не только с самими князьями Хованскими, но и еще с целым рядом фамилий. Мать Евфросиньи была дочерью Петра Борисовича из влиятельного рода тверских бояр Борисовых-Бороздиных, владевших вотчинами, в том числе и на территории старицкого удела. Ее сестра Ульяна была женою князя Ю. А. Меньшого Пенинского. Еще одна дочь А. Ф. Хованского, Фетинья, была замужем за князем Д. Д. Пронским, братом старейшего боярина Андрея Старицкого[401].
Благодаря Хованским состоялся и еще один брачный союз. Сын князя И. А. Хованского Дмитрий, племянник Евфросиньи Старицкой, в начале 50-х гг. XVI в. унаследовал по рядной грамоте вотчины князя Василия Ушатого Чернятинского, одного из сыновей боярина В. А. Чернятинского, в Тверском уезде[402].
Таким образом, родственные отношения связали между собой представителей виднейших удельных родов: князей Пенинских, Пронских, Чернятинских, которые через князей Хованских превратились в родственников самого Андрея Старицкого.
Менее определенно можно говорить о значении еще одного брака. В. П. Борисов, дядя Евфросиньи Старицкой, был женат на дочери князя Ф. И. Палецкого. В число родни старицкого князя попадали за счет этого также князья Палецкие, хотя в этом случае родство имело уже более отдаленный характер[403].
Стоит отметить примечательную деталь. В списке «лихих людей», подвергнутых в 1537 г. торговой казни, за исключением И. И. Умного Колычева, фигурировали лишь связанные родством друг с другом и с Андреем Старицким лица.
В этом обстоятельстве крылась двойственность возникшей ситуации. Сопоставление различных источников, среди которых особое место занимает «Повесть о поимании князя Андрея Старицкого», написанная сочувствующим ему автором, показывает, что в действительности в событиях 1537 г. позиция служилых людей этого удельного князя разделилась: одни из них предали его и перебежали к великокняжеским воеводам, другие – хранили верность вплоть до самого финала[404]. Очевидно, на какое-то время центральное правительство утратило контроль над ситуацией внутри старицкого двора. Верхушка старицкого двора была заинтересована в поддержании мирных, союзнических отношений с московским правительством. При этом все они по своему положению и родству не могли не поддерживать Андрея Старицкого в его начинаниях. Неудивительно, что в итоге ситуация разрешилась миром.
В исторической литературе неоднократно отмечалась определенная сумбурность действий Андрея Старицкого во время его новгородского похода. Очевидно, что прямое бегство в Великое княжество Литовское, где в это время сформировалась представительная московская «диаспора», имело бы куда более значительные политические последствия. Однако в этом случае уже невозможно было бы повернуть ситуацию вспять. Поход же к Великому Новгороду давал возможность выиграть время, показать серьезность своих намерений, и, с другой стороны, пойти на попятную в случае достижения компромисса с правительством Елены Глинской. В принципе именно в этой последовательности и развивалась хронология событий[405].
Для понимания места удельных княжеств в системе русской государственности показательна дальнейшая судьба выходцев из уделов на великокняжеской службе. Хронологически первым подверглись «перебору» бояре и дети боярские Семена Калужского. Несмотря на фактически прозвучавшие обвинения в подстрекательстве к измене, некоторые из них вскоре отметились на великокняжеской службе. Среди них был князь А. И. Кашин, который уже в 1512 г. был одним из воевод «на берегу», а позднее неоднократно фигурировал в разрядах. В 1527 г. он вместе с братом Иваном (сыновья служили по Калуге) вместе с цветом московской знати был среди поручителей по князе М. Л. Глинском. Трудно сказать, были ли задействованы на удельной службе сыновья князя Василия Голенина и Матвея Булгака Денисьева, но и для них дальнейшая служба не встречала каких-то затруднений. Опала, похоже, затронула лишь Юрловых Плещеевых, которые выбыли из дворовых списков[406].
Смерть Дмитрия Углицкого и последующая передача его удела в ведение центрального правительства способствовали безболезненному переходу его «вассалов» на службу к Василию III. Некоторые из них достаточно быстро сделали себе здесь карьеру. Уже говорилось, что окольничим стал Яков Григорьевич Поплевин Морозов (1531). В 1522 г. с Коломны на Рязань были посланы бывшие углицкие «дворяне» Иван Голочел Давыдов Морозов и Дмитрий Волынский. Здесь же находился Дмитрий Слепой Данилов, отец которого когда-то служил Семену Калужскому. Давыдовы Морозовы известны были в разрядах и в последующие годы. В том же 1522 г. на приеме у турецкого посла присутствовал Иван Иванов Волынский