Относительная слабость позиции Гедиминовичей при московском дворе этого времени наглядно демонстрируется появлением «Родословия великих князей литовских», памфлета о происхождении литовской правящей династии от конюха, раба князя Витенца Гегиминика. Имена всех сыновей этого Гегиминика (великого князя Гедимина), как и его самого, были указаны в этом документе в уменьшительно-пренебрежительной форме: Нароминтик, Евнутик, Олгердик, Кестутик, Скиригайлик, Кориядик, Мантоник[491]. Характерно, что владетельные литовские князья, в том числе и православные, не поминались в синодиках Московского государства, хотя обратные примеры – поминание владимирских великих князей присутствовало в синодике той же Киево-Печерской лавры[492].
Единичные случаи проникновения «литовских» фамилий, рассредоточение их представителей в разных уездах, на значительном удалении друг от друга не способствовали поддержанию тесных отношений друг с другом, тем более что подозрительность и скорость на расправу со стороны Ивана III не создавали для них благоприятную основу. Быстрая интеграция в систему социально-экономических отношений Московского государства была характерна как для представителей «литовской знати», вошедших в высшие эшелоны Государева двора во второй половине XV в. (князья Патрикеевы, Звенигородские, отчасти Бабичевы), так и для менее заметных лиц. Исключения составили князья Бельские, получившие статус служилых князей и в этом качестве сохранившие для себя особый статус.
Актовые материалы дают возможность достаточно подробно осветить судьбу Судимантовых, потомков «пана» И. К. Судиманта. Помимо Нельши, которая со временем превратилась в их поместье, им принадлежали земли в Московском и Дмитровском уездах, которые, очевидно, были приобретены в качестве приданого. По дмитровским владениям часть представителей этой фамилии в качестве дворовых детей боярских служила позднее Юрию Дмитровскому[493]. Поземельные акты показывают, что они органично влились в состав местных корпораций. Та же картина наблюдается у Протасьевых, осевших в Коломенском уезде, а позднее перебравшихся на новгородские поместья. Единственным примером сохранения каких-то связей может служить брак В. И. Волынского с Аграфеной Липятиной, но причины этого союза крылись, скорее, в соседстве Волынских и Липятиных по владениям в Коломенском уезде, а не были обусловлены памятью об общем «литовском» происхождении.
Две московско-литовских войны рубежа XV и XVI вв., переросшие из локальных пограничных столкновений, привели к резкому увеличению числа литовских выходцев. Часть из них оказалась заложниками ситуации и была вынуждена сменить «сюзерена» под давлением извне. Другие воспользовались ситуацией и сами пытались получить дивиденды от ослабления власти литовских правителей и смены своей владельческой принадлежности.
Значительная часть подобных примеров относилась к деятельности служилых князей, которые, оставаясь на своих землях, переходили на сторону Москвы. Существовали, однако, примеры выездов и других слоев служилого населения. В 1480-х гг. (до 1486 г.) «сбегл в Москву» князь Иван Глазынич, брат смоленского окольничего, который затем принимал участие в набегах на пограничные литовские земли. Отличился в пограничной войне и князь Михаил Хотетовский (мценский боярин по контексту дипломатической переписки), который в 1490 г. возглавлял отряд («многи люди»), выступивший к Опакову[494].
«Зрадцами» оказались мценский боярин Сенка Бунаков, князья Дмитрий Андреевич Пронский (некоторые другие Пронские к этому времени, вероятно, уже служили Ивану III) и Дмитрий Путогинский, оршанцы Тиша Белый и Юшка Малый[495]. Несколько позднее состоялся переход получившего широкую известность в исторической литературе Евстафия Дашкевича[496]. Последний перешел к Ивану III с целой группой литовских дворян. После 1509 г. в Москве оказался князь Василий Бахта[497]. Многие совершали переезды вслед за своими «господами», например, князьями В. И. Шемячичем и М. Л. Глинским.
М. М. Кром писал о незначительном присутствии князей Друцких, несмотря на захват самого Друцка, в свите князя М. Л. Глинского. Из цитируемого этим историком дела князей Одинцевичей выясняется, однако, что с М. Л. Глинским «поехал» младший сын княгини Ульяны Гольцовской. Двое ее старших сыновей «перво того к Москве побегли»[498]. Возможно, именно они в родословной показаны как основатели московской ветви Друцких. Из этого же рода вместе с М. Л. Глинским выехал также князь Иван Озерецкий.
С разрастанием военных действий круг подобных переселенцев становился все шире. К слову сказать, «беглецы» находились и на московской стороне, хотя в последнем случае явно нельзя было говорить о литовском давлении на земли Московского государства. Затянувшееся военное положение способствовало росту числа изменников, которых охотно принимали оба противоборствующих лагеря. Без учета удельного князя Василия Верейского, а также Михаила Тверского, Ивана Рязанского и членов их дворов, среди них были в том числе члены московских боярских и княжеских фамилий: Борис Игнатьев Образцов, Юрий Елизаров Гусев, позднее Иван Юрлов Плещеев, князья Данила Васильев Хованский[499], Федор и Михаил Юрьевы Бабичевы, Иван Михайлов Большой Морткин[500]. Трудно определить время появления в Великом княжестве Литовском князя Матвея Микитинича. Скорее всего, он прибыл сюда в свите великой княжны Елены, дочери Ивана III[501].
Вряд ли допустимо искать во всех этих случаях политическую подоплеку. В начале XVI в. на литовской службе находилось также определенное число и менее знатных «москвичей», некоторые из которых не поддаются даже уверенной идентификации[502]. Этот процесс имел продолжение и в последующие десятилетия.
Сама ситуация военного времени провоцировала множественные переходы под влиянием момента. Не случайно многие эмигранты (как с московской, так и с литовской стороны) бежали на новое место службы без жен и детей, переход которых вслед за мужьями неоднократно становился потом темой для дипломатических переговоров. Косвенно сделанное наблюдение подтверждается значительным числом обратных переходов. Вернулись на родину «москвитины» Данило, Григорий Унковский, а также Григорий Каргаша и сыновья Наума Ярцова. «Зрадцами», участниками мятежа М. Л. Глинского, являлись Федор Мокевич и его брат Иван Мещерин, а также Остафий. Порука была взята по королевскому дворянину Алеше Животову, намеревавшемуся совершить отъезд с литовской службы. В 1535 г. на московскую службу выехали многие отъехавшие ранее дети боярские[503].
Под прямое управление Москвы к моменту смерти Ивана III перешел ряд крупных городов, населению которых необходимо было сделать выбор о своей дальнейшей судьбе. Часть местных князей и бояр сохранила верность литовским князьям и покинула свои земли. Другие вынуждены были признать власть «государя всея Руси». Многие из них со временем, в соответствии с проводимой политикой по закреплению на завоеванных территориях, были переведены на новые места службы. Всего в распоряжении Ивана III должно было оказаться несколько сотен служилых людей, хотя не исключено, что по примеру новгородских и псковских бояр многие из них не смогли подтвердить на новом месте службы свой прежний социальный статус.
Уже в конце XV в. можно обнаружить следы некоторых из них в центральных уездах страны. Очень вероятно, что одним лицом были мценский боярин Луня, на которого в 1498 г. жаловались мценские бояре, и Лунь Данилов Мечнянинов, получавший жалованные грамоты от Ивана III, а затем и его сына Юрия Дмитровского. Как следует из сообщения посольской книги, захват Луня «з женою и с невесткою и з детми» произошел в 1492 г. В том же году (1492/1493 г.) по родословной он вместе с сыновьями Иваном, Селиваном и Игнатием получил владение в Дмитровском уезде[504]. Позднее Иван Мечнянинов перебрался в близкий к Мценску Рязанский уезд.
Из Вязьмы были выселены князья Вяземские и Козловские. В 1506 г. князь Ю. Л. Козловский был волостелем в Бежецком Верхе. Здесь же помещиком был его сын Федор. Позднее, возможно в связи с передачей Бежецкого Верха в удел Дмитрия Углицкого, Козловским были пожалованы села в Романовском и Муромском уездах. Вяземская рубрика Дворовой тетради 1550-х гг. XVI в. показывает, что местные дворовые дети боярские представляли пришлые фамилии. Единственное возможное исключение в вяземской рубрике – Маршалковы[505].
Та же картина вырисовывается при анализе дорогобужской и бельской рубрик этого источника. Менее определенно можно говорить о рядовых детях боярских, среди которых могли быть потомки местных бояр. В. Б. Кобрин на основании топонимических данных считал выходцами из вяземских бояр Волженских, Коковинских, Здешковских и Лосминских. Здешковские и Лосминские были, скорее, потомками смольнян. Вполне вероятно, что число вязьмичей можно пополнить за счет Великопольских, фамилия которых могла быть связана с названием вяземского села Великое Поле. Подобный метод без подтверждения актовыми и генеалогическими данными является достаточно условным. Тем не менее примечательно, что представители указанных фамилий получили поместья неподалеку от Вязьмы: Волженские и Коковинские – в Можайском уезде, вобравшем в себя несколько вяземских волостей, а Великопольские – в Ржевском