Общее количество подобных эмигрантов до начала военных действий в 1561 г. продолжало оставаться весьма значительным. В Дворовой тетради наиболее заметные из них фигурировали как «нововыезжие»: Михаил Черноморский, Кузьма Есипов, Василий Зюзин, князь Михаил Свирский, Михаил и Петр Львовы. К ним стоит добавить А. С. Лашинского (Лашицкого), который позднее в рязанской писцовой книге был назван «литвином»[574]. Стоит отметить, что он был женат на дочери Михаила Дрожжина и, возможно, сам принадлежал ранее к «литве дворовой».
Обстоятельства их появления в Москве могли существенно отличаться. Некоторые могли оказаться здесь вместе с князем Дмитрием Вишневецким, другие могли быть индивидуальными «искателями приключений», как известный в литературе Иван Пересветов, или совершить побег после конфликтов различного рода со своим окружением.
В принципе комплекс этих причин равнозначно действовал для обеих: московской и литовской сторон. Общее количество переходов резко возрастало во время вооруженных конфликтов, а также на пиках внутриполитической борьбы, особенно в случае с Московским государством, где массовые побеги служилых людей произошли в начале регентства Елены Глинской, а затем в годы террора Ивана Грозного[575].
Не исключено, что значительное количество «москвитинов», в том числе «новоприбывших», фиксируемое в материалах Литовской Метрики первого десятилетия XVI в., также было отражением подобного явления. Анализ новгородских писцовых книг показывает, что некоторые местные дети боярские, воспользовавшись смертью Ивана III, оставили здесь свои поместья[576]. Некоторые из них перешли на удельную службу. Росту внутриполитической напряженности должно было способствовать и катастрофическое поражение московской рати под Казанью. Состояние источников, к сожалению, не позволяет проследить более детально общую динамику этого процесса и определить побудительные причины для смены подданства служилыми людьми по обе стороны границы.
Позднее дополнительным фактором для переходов представителей Великого княжества Литовского помимо популярности царя, успешно сражавшегося с «басурманами», являлось успешное функционирование поместной системы, получившей новый импульс для своего развития в середине XVI столетия. Для безземельных литовских, а затем и польских шляхтичей выезд в Москву давал реальную возможность получить земельный надел, а затем и передать его по наследству своим потомкам. Как показывает пример князя Михаила Свирского, некоторым из них предоставлялись внушительные оклады (700 четвертей). Переход М. Свирского примечателен еще и в том отношении, что вся его фамилия уже давно исповедовала католицизм, что не стало препятствием для его появления при московском дворе. Свидетельство князя А. М. Курбского показывает, что здесь находили пристанище и другие католики. Одной из первых жертв террора начала 1560-х гг. стала некая Мария Магдалина и ее пять сыновей. Она была «родом ляховица, потом исправилася в правоверие». Очевидно, что выезд ее мужа, не названного по имени, произошел еще, по крайней мере, в предшествующее десятилетие[577].
Недостаток источников не позволяет определить время появления на московской службе большинства «панов». Безусловно, начавшиеся в 1561 г. военные действия, и особенно взятие Полоцка, способствовали увеличению количества выходцев из Великого княжества Литовского – Речи Посполитой на московской службе. Сохранившиеся нижегородские дозорные книги 1571/72 г. фиксируют присутствие в этом уезде большого числа подобных лиц. Всего насчитывается не менее 15 человек – 12 панов (из них 3 нововыезжих) и 2 литвина[578]. Многие «паны» и «литвины», вероятно, перешли на службу к Ивану Грозному на добровольных началах.
Судьбу некоторых новых эмигрантов удается проследить на протяжении последующих десятилетий. Крайне удачно, например, сложилась судьба Василия Зюзина. По своему происхождению он принадлежал к потомкам тверских бояр, бежавших в Литву в 1485 г. вместе с Михаилом Тверским. На московскую службу В. Г. Зюзин перешел где-то в конце 1540-х гг. после конфликта с О. Воловичем. Здесь он быстро восстановил связи со своими родственниками Зюзиными и Шетневыми. В Дворовой тетради его имя было записано в рубрике «Суздаль» сразу после имен его однофамильцев Зюзиных. Уже в 1562 г. он присутствовал среди дворян на встрече литовского посланника, а во время полоцкого похода 1562–1563 гг. находился среди детей боярских, «которым спати в стану». Впоследствии после введения опричнины сделал в ней впечатляющую карьеру, дослужившись в итоге до думного дворянина, чему не помешал отъезд в Литву его московского родственника Бахтеяр Зюзина. Важнее отметить другое. Несмотря на свое воспитание и условно «литовское» происхождение, он очень быстро адаптировался к реалиям московского общества. В 1576 г. состоялся его местнический спор с Ф. Ф. Нагим, который показал его глубокое знание действовавших правил игры. Он отметился еще в нескольких местнических столкновениях. Известны были его связи с Кирилло-Белозерским (сделал туда крупный вклад по своим родителям) и с московским Чудовым монастырями. Его дочь была замужем за А. И. Годуновым[579].
Нижегородские дети боярские Стружские С. Б. Веселовским причислялись к потомкам выселенных новгородцев. П. В. Чеченков осторожно предположил их литовское происхождение. Действительно, в дозорных 1571–1572 и 1587–1588 гг. Г. И. Стружский фигурировал как «пан» и «литвин». Известно было также поместье пана И. Стружского. Их однофамильцы и, скорее всего, родственники Мосей и Филипп Стружские еще в 1552 г. принимали активное участие в споре Никольского Дудина монастыря с местными помещиками Арбузовыми. По словам последних, они были «у Николы в монастыре вкладчики» и по этой причине заняли сторону монастырских старцев[580].
Затянувшееся существование отдельных групп «панов» и «литвинов» в рамках Московского государства было вызвано не столько их слабой интеграцией к существовавшим здесь особенностям социально-политического развития, сколько постоянным наплывом новых лиц, количество которых во второй половине XVI в. исчислялось уже несколькими сотнями. При всей гибкости созданной системы служебных отношений, с легкостью вбиравшей в себя новые элементы, на усвоение и переработку этого нового человеческого «материала» требовалось время. Более тесному вовлечению в жизнь местных корпораций служилых людей препятствовала служба выходцев из Речи Посполитой по особым спискам. Коломенские «литвяки» в 1577 г., недавно начавшие службу в рамках местного «города», практически не смогли найти для себя поручителей. Из детей боярских поручителями по Григорию Степанову Васильеву выступили только окладчик Т. Борыков (как должностное лицо?) и его сосед по поместью Смага Янов. Играл свою роль и изменившийся состав новых эмигрантов, среди которых весомое место начали занимать поляки.
Особенностью переходов на московскую службу, начиная с 1560-х гг., стал более низкий статус эмигрантов, среди которых отсутствовали представители первостепенных родов и фамилий. По сути, князь Дмитрий Вишневецкий был последней знаковой фигурой, отметившейся при московском дворе. Большая часть «панов» принадлежала к безземельной шляхте, не имевшей особых заслуг на прежнем месте службы. В отсутствие влиятельных покровителей им было трудно надеяться на значительное продвижение по службе. Из трех представителей «литвы», выборных дворян 1588–1589 гг. только один из них – М. Мизин Дмитриев – остался в этом качестве в 1602–1603 гг.[581] Новые же «литвины» уже не зачислялись в состав этой прослойки, что существенно ограничивало их карьерный рост. В целом при всей своей многочисленности они заняли довольно скромное место в служебной системе, постепенно сливаясь с провинциальными детьми боярскими.
Новым этапом стало появление «черкас», позднее казаков «литовского списка», обозначившее основной вектор взаимодействия в отношении Московского государства и Речи Посполитой в последующие столетия и радикально изменившим контуры противостояния между ними.
Заключение
При сопоставлении истории существования отличающихся друг от друга по происхождению, амбициям и возможностям интеграции в действующую социально-политическую модель обособленных групп служилых людей в Московском государстве XV–XVI вв. можно сделать несколько общих выводов. В значительной степени все они были своеобразными «заложниками ситуации». Не имея возможности противостоять центральной власти или хотя бы как-то отстаивать свои права (не рассматривая в данном контексте побеги за границу как своеобразную форму сопротивления), они были достаточно пассивными участниками процесса интеграции. В соседнем Великом княжестве Литовском существовали прямые запреты на раздачу земель и должностей иностранцам. Эти «привилеи» должны были защищать представителей местной знати в рамках всего государства от наплыва чужеземцев. Они, правда, успешно обходились ими, хотя и продолжали сохранять свое формальное значение на протяжении XV и XVI столетий. В Московском государстве подобная постановка вопроса была в принципе невозможна. Интенсивность процесса интеграции – выполнение представителями обособленных групп различных служебных обязанностей и проникновение в служилую среду за пределами их собственного круга зависели от благосклонности самих великих князей (царей) и политики, проводимой их ближайшим окружением. В различные исторические периоды эта составляющая могла значительно меняться под влиянием тех или иных (часто субъективных) обстоятельств. Единственное исключение в этом ряду допускалось для выезжих иностранцев, в том числе для полонизированных выходцев из Речи Посполитой. Представителям этой категории по объективным причинам требовалось определенное время для успешной адаптации в чуждые для них реалии московского общества.