Капитан Кондратьев коротко допросил нескольких оуновцев. Кто отмалчивался, вилял, юлил, сваливая все на других; кто, надеясь смягчить свою участь, выложил все, что знал. Оказалось, после зверской расправы в селе главарь и еще полдесятка бандитов ушли в другом направлении. Никто не мог назвать имени и фамилии главаря. Служил он при гитлеровцах в зондеркоманде. Знали его под кличкой «Сокол». Не один он, все в боевке для конспирации брали себе всевозможные «псевдо». Были тут: Ворон, Хвыля, Гром, Хмара, Ястреб…
Еще выяснилось, что Сокол и несколько его приближенных скрываются отдельно от других участников бандбоевки. Место это держится в тайне и известно только двум особо доверенным бандитам. Но оба они убиты взрывом гранаты…
Угрюмой молчаливой кучкой застыли сдавшиеся оуновцы.
— Старшина Морозов, снимайте оцепление и отправьте на заставу этих панов-добродиев, — произнес капитан. — Называют себя борцами за «независимую, суверенную, самостийную Украину», — в голосе капитана прозвучало нескрываемое презрение, — а кого ни колупнешь — фашистский прихвостень, кулацкий сынок, дезертир или еще какое другое отребье… «Были грицями, а заделались фрицами»… Да, кстати, где хозяева этого дома? Попрятались, что ли? Пойдемте, товарищ Смолин, попробуем разыскать их.
Нигде ни живой души. У сараюшки исхудалая рыжеватая овчарка. Смотрит настороженно.
— Вот так да! — воскликнул капитан. — Отличная собака! Как она здесь очутилась? Почему хозяева ее бросили?
— Может, бандеровцы вывели их куда и расстреляли? — высказал предположение Смолин. — Вчера или еще раньше.
Капитан ничего не ответил и помрачнел. На щеках заиграли желваки.
Минуту-другую стояло молчание, потом капитан обернулся к Смолину:
— Хлеба у вас не найдется? Жаль. А я хотел попытаться отвязать собаку. Пригодится она нам. Склад караулить или еще что…
— А я, товарищ капитан, и без хлеба ее отвяжу, — вызвался Смолин.
Но только он приблизился к сараю, как овчарка оскалила зубы.
— Сердитая… — заметил капитан. — Осторожно! Чтобы не цапнула!
— Не цапнет! Возьму как миленькую! — Смолин поднял валявшуюся под ногами палку, приделал к ней петлю из веревки. Раз! — и веревка сдавила шею овчарки.
Все заботы о Джеке (так сообща решили назвать овчарку) Смолин взял на себя.
Морозов как-то говорил, что до войны на заставах были овчарки. Помогали нарушителей ловить. Вот бы Джека выучить… Но как выучить? С какого конца приступить к этому незнакомому делу?
Начальник заставы предложил Смолину поехать на курсы по собаководству.
И спустя несколько дней Джек начал осваивать премудрости розыскной службы.
Дело это трудное, кропотливое и, как шлифовка алмаза, требующее массу внимания и терпения. Инструктор службы собак не только дрессировщик, а в первую очередь следопыт. Умение это само по себе не приходит, в магазине его не купишь, на пустом месте не появится. И Смолин учился, настойчиво, упорно трудному искусству видеть и наблюдать, делать выводы по незначительной, на первый взгляд, детали. Старался, чтобы ни одна минута не пропала даром. Множество раз склонялся над следами, разглядывая самые замысловатые ухищрения. Пусть это были пока еще учебные следы, но именно здесь приобретались, совершенствовались навыки следопыта.
Перед отбоем, как правило, несколько минут на тренировку зрительной памяти. Кто-нибудь разложит на столе десяток различных предметов — расческу, авторучку, перочинный нож, ножницы, катушку ниток. Три-четыре секунды смотрит Смолин на стол, затем поворачивается спиной и рассказывает, где, что и в каком порядке лежит… И никто из товарищей не сравнится с ним в этой своеобразной тренировке.
Как-то в библиотеке Смолину встретилась книга про пограничника Карацупу и его собаку Индуса. Залпом проглотил книгу. Снова прочитал, но уже не торопясь, вдумываясь в каждое слово, фразу.
Эх, стать бы таким следопытом, разведчиком, как Никита Федорович Карацупа! Стать бы… А разве это так уж и неосуществимо?
В конце концов, не боги горшки обжигают. И Карацупа когда-то учился на таких вот курсах, и он начинал свою службу инструктором на дальневосточной заставе…
С вещмешком за плечами и Джеком на поводке возвращался Смолин на заставу. На развилке дорог оставил дребезжащий кузов попутной полуторки. «Пошли, Джек, тут уж не очень далеко».
Рядом с заставой — вековой, в три обхвата, порыжевший дуб. Но чьи-то могильные холмики выросли под дубом? Не было их тут. Смолин подошел и остолбенел, весь напрягся. «Старшина Морозов. Рядовой Платонов» — прочитал имена захороненных.
Ноги едва держали. Вроде деревянные, не свои, ноги. И дышать стало нечем, совсем нечем. Морозов… Платонов… Нет, это невероятно, немыслимо!
Долго стоял Смолин, ошеломленный. Не помня себя, спотыкаясь на ровном месте, побрел к заставе. Потом уж узнал: Морозов, взяв с собой Платонова, поехал на мельницу за мукой; из засады на них напали оуновцы…
Плакать, конечно, не мужское дело, но сердцу не прикажешь. Нет, не прикажешь…
В ночном наряде
Бесконечной лентой контрольно-следовой полосы тянется по лесам, по горам, полям граница Советского Союза. Пограничники слышат неумолчный шум дальневосточной тайги, грозный рокот Тихого океана, видят раскаленные барханы выжженной солнцем пустыни и холодные заснеженные вершины Памира…
Граница… Это короткое, но емкое слово подтягивает, заставляет быть строже, требовательней к своим поступкам, к своему поведению. Слово это звучит тревожно, волнующе. В нем будто шелест камыша, крадущиеся настороженные шаги, таинственные тени…
Кто в двадцать лет не мечтает о жарких схватках с агентами иностранных разведок, погонях, приключениях? Кто не мечтает отличиться, задержав лазутчика с шифрами, бесшумным пистолетом, стреляющими авторучками, средствами тайнописи и другими предметами «джентльменского» набора?
Конечно, есть и погони на границе, и приключения, и схватки. И все же, надо сказать откровенно, то, что называют «романтикой границы» — одно, а повседневная служба — совсем другое. Тяжела и, чего скрывать, подчас довольно однообразна она.
Безлюдье на границе, кажущийся покой, тишина. Но тишина тут хрупкая, коварная, секущая по нервам. Граница — это фронт. А на фронте успокаиваться нельзя, благодушие опасно. В любой миг тревога, в любой миг могут затрещать автоматные очереди, загреметь разрывы гранат…
Рядом в двух шагах, сопредельное государство. Чужая земля. Чужое небо. Чужие порядки… А за спиной Россия, Москва…
Тянулись дни, похожие один на другой, как патроны в магазине автомата. Шпионы что-то не торопились попадаться Смолину в руки, а вот гимнастерочка часто темнела от пота. Наряды.
Тревоги. Тренировка овчарки. Днем, ночью, вечером. И уж таков порядок: жара или лютая стужа, хлещет ли, забивая дыхание, холодный осенний дождь, либо стоит густой туман, такой, что в нескольких шагах ничего не видать, — занятия не отменяются. Сучья хватают за плечи, кусты в кровь расцарапывают лицо, рвут обмундирование. Каждый сапог весит, право же, добрый пуд. Инструктор спотыкается, скользит, падает… Струйки пота щекочущими ручейками ползут по спине… Да, хочешь не хочешь, а надо напоминать овчарке то, чему обучил ее в школе. Собаки — прилежные ученики, но и они забывают пройденное, если его не повторять.
Нет, не сразу пограничник становится выносливым и закаленным. Далеко не сразу. По наследству эти качества не достаются. Не выдают их и вместе с обмундированием и зеленой фуражкой.
Далеко не каждый день и даже не каждый месяц приходится обезвреживать вражеских лазутчиков. Но всегда нужно быть в готовности номер один.
Так требует граница. Таков железный, непреклонный закон границы.
Здесь все не так, как в обычной войсковой части. Поутру горнист не играет общего подъема. Одни бойцы ложатся спать, когда на востоке загорается солнце, другие встают, умываются, когда на небо выползает луна.
Ровно в двадцать часов весь личный состав выстраивается для боевого расчета. Объявляется суточный наряд. Выделяется тревожная группа…
Строго и торжественно звучат, западают в душу слова начальника заставы: «Приказываю выступить на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик! Всех лиц, нарушивших или пытающихся нарушить…»
Тяжелые лохматые тучи медленно ползут по небу. Спустись они чуть ниже — зацепятся за верхушки деревьев. Тихо над границей, так тихо, что слышно, как с ближайшего дубка шурша падают листья. И это едва различимое шуршание еще больше подчеркивает тишину. Напарником у Смолина солдат Степанов. Лицо у Степанова широкое, простодушное. Пограничник он молодой, можно сказать, совсем еще зеленый. Иногда вздрагивает, когда падает, цепляясь за ветки, сухой сучок или скрипит дерево. Готов открыть огонь, как только зашуршит в листве ежишка. В общем, только учится разбираться в ночных звуках и шорохах.
Многим новичкам тягостно ночью, страшновато. Редкая поросль березняка, такая ясная и приветливая днем, кажется незнакомой, густой, враждебной. Мелкий овражек представляется глубоким таинственным ущельем… За каждым кустом, за каждой кочкой чудится нарушитель.
«Ничего, парень, освоишься, пообвыкнешь», — искоса посматривает на Степанова Смолин. Ему хочется сказать что-нибудь ободряющее, но ничего он не говорит. Лучше скажет потом, по дороге на заставу.
Медленно тянется время в наряде. Эх, сбросить бы с плеч исхлестанный дождями брезентовый плащ, выпить кружку горячего чая. Выпить, неторопливо отхлебывая, смакуя каждый глоток.
Внезапно доносится резкий скрипящий звук: «Дер-р-р, дер-р-р, дер-р-р!» Будто кто рвет полотно. Это неподалеку, на болотце, орет неугомонный коростель — маленькая светло-рыжая птица.
Словно перекликаясь с коростелем, глухо кричит сова: «Уху-ху! Уху-ху!»