— Вам не нравится Моцарт? — удивленно спросила Мадлен. — Мне казалось, что немцы патриотичны и в отношении к музыке.
— Моцарт — австриец, — парировал собеседник. — И его музыка давно устарела. Я предпочитаю что-нибудь поновее. А вы?
— Когда как. Теперь они взялись за Россини, — произнесла Мадлен, узнав заразительную мелодию из «Танкреда». — Вы знаете, в Венеции даже был принят закон, запрещающий напевать эту песню.
Фальке ухмыльнулся, отчего на щеках его вновь проступили две ямочки, а вокруг глаз залучились морщинки.
— Лишь итальянцы на такое способны.
— Что делать, ведь люди часами самозабвенно выводили ее, — пояснила Мадлен. — А запрет касался только юристов.
— Чтобы судебное производство не превращалось в пение хором? — спросил немец и, прислушиваясь, склонил голову набок. — Очень прилипчивая мелодия. Можно сказать, что-то вроде музыкальной чесотки, — добавил он и помрачнел. — Простите, мадам. Я позволил себе замечание в дурном вкусе. Если оно вас задело…
— Нет-нет, доктор Фальке, — поспешно запротестовала Мадлен. — Говоря откровенно, я с вами согласна.
Но он не принял поддержки.
— Сравнивать музыку, причем великолепную, с людскими болячками непростительно. — Фальке уставился на пустую чашку в своей руке. — Похоже, я перебрал пунша.
— Совсем не похоже, — возразила Мадлен.
— Надеюсь, что так. Сознание врача должно быть всегда ясным. — Он осторожно водрузил чашку на крайчик широкого горлышка большой вазы с пышным букетом цветных лилий. — Вот так. Чтобы не мучил соблазн. — Немец помолчал, с преувеличенным вниманием вслушиваясь в мелодию, затем снова заговорил — Наверное, я огрубел. Во всем виновата работа. Многие местные заболевания просто ужасны. И зачастую не знаешь, как к ним подступиться, ведь европейская медицина почти не сталкивалась с недугами, распространенными в стране пирамид. Я что-то делаю, но вслепую, на ощупь, и собственное бессилие подчас меня страшно злит.
— Вы смелый человек, господин доктор, — вырвалось у Мадлен. — Надеюсь, вы не пренебрегаете должными мерами предосторожности.
Он передернул плечами, совсем как француз или итальянец.
— Я делаю все, что разумно, но мне неизвестны средства, способные помочь бедолагам, каких я пытаюсь лечить. Все шло бы совсем по-другому, имей я у себя под рукой хоть какие-то наставления, могущие указать мне правильный путь.
Мадлен невольно вспомнился Сен-Жермен с его богатейшим опытом жизни в Египте. Наверняка многое из информации, какой он владеет, могло бы пригодиться этому отважному медику. Но… как ему объяснить, откуда взялись у нее эти сведения? Ответ тут же нашелся.
— Доктор Фальке, — заговорила Мадлен, — Экспедиция профессора Бондиле занимается расшифровкой настенных египетских текстов. Если среди них обнаружится нечто относящиеся к медицине времен фараонов, я буду рада вам о том сообщить.
Ей действительно стало радостно от сознания, что она сумеет оказать этому человеку реальную помощь, а заодно и его исстрадавшимся подопечным.
— Заманчивое предложение, — вскинулся Фальке. — Если такое возможно, дорога будет каждая мелочь.
— Я понимаю, — кивнула Мадлен. — Если какой-то древний метод лечения оправдает себя и сегодня, то он дважды сослужит хорошую службу.
— Вы хорошо вникаете в суть проблемы, — сказал с уважением немец. — Благодарю вас за столь обнадеживающее намерение и, будьте уверены, не премину, когда дело завертится, поблагодарить профессора Бондиле.
— Профессора? — Мадлен едва удержалась от вскрика. — Думаю, вам не стоит это делать, — с большим напряжением сказала она. — Профессор Бондиле так опасается конкуренции, что запрещает нам обсуждать с кем-либо наши находки, до тех пор пока их описание под его именем не появится в научной печати. Вряд ли он одобрит наш с вами план, ибо решит, что вы тут же используете полученные сведения в своих карьеристских целях.
— Тогда почему вы мне делаете такое щедрое предложение? — растерянно спросил Фальке.
— Потому что не вижу причин опасаться подвоха с вашей стороны. Или я не права? — Мадлен не дала собеседнику времени на ответ. — Профессор Бондиле, — сказала она, — ревностный исследователь старины. Для него любой расшифрованный древний текст является своего рода ступенькой для продвижения по научной лестнице. Ваши резоны он не станет учитывать.
Фальке был шокирован.
— Я вполне могу понять его устремления, но медицина…
— Медицина Древнего Египта — это такая же область столкновения научных амбиций, как любая другая, — заявила Мадлен. Она уловила внутреннее сопротивление Фальке и потому продолжила с большей настойчивостью: — Если хотите, заключим частное соглашение. Я попрошу вас не публиковать ничего из того, что я вам сообщу, а вы, в свою очередь, пообещаете держать наш договор в секрете ровно столько, сколько в Фивах пробудет экспедиция Бондиле. Такие условия вам подходят?
— Не знаю, — ответил немец. — Мне нужно подумать. Не хотелось бы компрометировать ни себя, ни вас, ни чью-либо работу, но…
— Но от шанса спасти умирающего или облегчить чьи-то страдания также нельзя отказаться, — закончила Мадлен его мысль. — Наверняка древние египтяне умели лечить болезни, перед какими сейчас пасуют европейские эскулапы. Нет ничего дурного в попытке применить эти знания в современных условиях.
Фальке, поколебавшись, кивнул.
— Буду откровенен. Мне бы очень хотелось сделать эту попытку. Однако вся эта таинственность… — Он внимательно и серьезно посмотрел на Мадлен. — Позвольте мне какое-то время подумать. Если я загляну к вам завтра под вечер, чтобы сообщить о своем решении, мой визит не вызовет неудобств?
— Конечно нет, — сказала Мадлен, вглядываясь в него. — Но мы бы уже сейчас могли обсудить детали. — «Тогда, — добавила она про себя, — я конкретно знала бы, чего тебе надо, и уже с вечерней почтой к Сен-Жермену ушел бы запрос».
— Нет. — Врач решительно мотнул головой. — Я должен подумать. Я понял, что ваши аргументы весомы, но требуется какое-то время, чтобы все окончательно себе уяснить. — Он склонился к руке собеседницы. — Я счастлив нашим знакомством, мадам.
— Как и я, доктор Фальке, — сказала Мадлен, думая, что в Париже ни о каком знакомстве без посредника не могло быть и речи. Впрочем, там и повода познакомиться с этим чересчур щепетильным медиком не возникло бы вообще.
— Значит, до завтра. — С этими словами немец кивнул и твердым шагом направился к столику англичан.
Какую-то секунду Мадлен смотрела ему вслед, потом вновь повернулась к ансамблю, но так и не сумела сосредоточиться на музыке Чимарозы. Мысленно она то и дело возвращалась к Эгидиусу Максимилиану Фальке, спрашивая себя, чем ее очаровали ямочки и морщинки, проявляющиеся при улыбке, и седая прядь в каштановых волосах. А может быть, дело в чем-то другом? Например, в ярко-синих глазах?
— Скучаете? — спросил Ален Бондиле, подходя к ней с наполовину пустым бокалом шампанского. — Наверное, вы привыкли к более изысканным раутам?
— Нет, отчего же, мне здесь хорошо, — сказала Мадлен, стараясь избежать нарочитости в голосе. — К слову сказать, высший свет меня не очень-то манит.
В последние тридцать лет, добавила она про себя. Пара встреч с престарелыми дамами, товарками своей юности, и сопряженные с этим расспросы отбили у нее охоту посещать великосветские званые вечера.
— А что же манит? Наука? — с издевкой спросил Бондиле. — Позвольте заметить, мадам, в это трудно поверить.
— Тем не менее это так, — надменно сказала Мадлен. — Вы видели мой послужной список, вам известно, что я здесь не из пустой прихоти, — чего ж вам еще?
Что б ты провалился, мелькнуло в ее мозгу. Но от Бондиле было не так легко отделаться.
— Завтра приезжайте к завтраку несколько раньше, чем остальные. Будете защищать свои предложения. — Его глаза жадно вспыхивали, ощупывая сапфиры и бриллианты ее ожерелья. — Я почти уверен, что ваши догадки ошибочны, но, если вы хоть частично докажете их состоятельность, мы, вероятно, сумеем кое-что для вас организовать.
Догадки эти полностью подтверждало последнее письмо Сен-Жермена, но, показав его оппоненту, Мадлен рисковала прослыть не только чудачкой, но и сумасшедшей.
— Договорились, — спокойно сказала она. — Я буду у вас получасом раньше. Но мне не нужен никакой завтрак — мне нужна дискуссия, профессор Бондиле.
— Хорошо-хорошо, — с подозрительной поспешностью согласился профессор. — И пусть Клод Мишель в этот раз сам найдет дорогу в мой дом.
— Как скажете, — кивнула Мадлен, тут же решив отправить записку к Жану Марку Пэю, чтобы не разговаривать с Бондиле с глазу на глаз. Она отошла на шаг, а затем спросила: — Кстати, профессор, вы не знаете, который теперь час?
Бондиле театральным жестом вынул из кармашка жилетки золотые часы.
— Десять пятьдесят три, — сказал он.
Ей удалось замаскировать облегчение огорченной гримаской.
— Боже! Мой возница уже меня ждет. — Время у нее еще было, но она знала привычку Кюртиза загодя подавать лошадей. — Я должна идти. Мне ведь завтра придется встать до рассвета.
Мадлен поклонилась и двинулась прочь — на розыски хозяина дома.
— Месье Омат, — сказала она ему. — Я должна поблагодарить вас за чудно устроенный вечер. Очень любезно, что вы меня пригласили.
— Уже уходите? — спросил Омат, опять завладевая ее рукой. — А я надеялся, что вы присоединитесь ко мне за вторым ужином, который подадут в полночь. Видите, у меня все здесь на европейский лад.
— Да, — сказала Мадлен, — организация просто отменная. Но мне завтра рано вставать, а кроме того, меня еще ждут кое-какие дела. — Она присела и высвободила свою руку. — Великолепный прием.
— В таком случае вы непременно должны еще раз у меня появиться, — сказал Омат, подзывая небрежным взмахом руки одного из слуг. — Проводи мадам де Монталье и проследи, чтобы все было в порядке.
Француз на его месте поступил бы точно так же, но почему-то Мадлен захотелось завыть.